Перечитав эти записи весны 1943 г. и затем лета того же года, я был поражен расхождением в их перспективах. Во всех предшествующих записях акцент сделан прежде всего на замкнутости существования, которое рассматривается в своей плотности, густоте. Но в последующих записях дневника, напротив, внимание все более сосредотачивается на том, что предшествует такому загустению существования, и что, напротив, выступает как фонтанирование или, другими словами, восклицание. С этой точки зрения интересно отметить различие в оттенках между экзистенциальным и экзистантным (existant)[95]. Экзистантное, как на то указывает звучание самого слова, это нечто ослабленное, почти уже неживое. Напротив, звонкое звучание выражения «экзистенциальное» отвечает моменту открытия, можно почти что сказать, что оно указывает на такой момент, когда существование схвачено как ты.
Эта ремарка, которую я считаю в высшей степени важной, должна способствовать пониманию нижеследующих рассуждений как по сути своей дополнительных к тем, что были зафиксированы выше.
Экзистантное представляется мне как то, что сопротивляется разрушению, несомому временем, как резистантное. Отсюда экзистантное есть существующее, которое все еще существует, но однажды не будет больше существовать. Это особенно ясно обнаруживается для предметов человеческого искусства. Например, дом, в котором родился Л., еще существует или больше не существует. Таким образом, разрушение представляется неким образом внутренне присущим существующему. То, что существует, заметным образом разрушается на наших глазах.
Здесь экзистентное, или просто существующее, понимается как объект. Его можно определить, различить среди других объектов, но подобное определение отсылает к существованию и не определяет его, существование при этом предстает как своего рода выдерживаемое или переживаемое испытание (идея внутреннего сопротивления разрушению). Подобное испытание понимается как продолжение внутренней борьбы, развертывающейся в недрах деятеля, воплощенного в этой существующей вещи (как если бы эта борьба в своем длении ослабляла, подавляла саму эту вещь в ее глубине). Разумеется, определенная реальность природного уровня (некая гора, скала и т. п.) легко может быть уподоблена произведению человеческого искусства, ремесла.
При таком подходе существование никоим образом не может освободиться от времени. Существовать в этом смысле значит вести безнадежную схватку со временем. Но, с другой стороны, как выглядит в этом случае традиционная противоположность сущности и существования? Эта борьба своей ставкой имеет сохранение или исчезновение определенной формы. Как только исчезает различимая форма, вещь перестает существовать, то есть исчезает связь между именем вещи и тем, что оно стремится обозначить. (Но это лишь то существование, которое видится и оценивается извне – запись от 14 августа 1943 г.).
Хочется сказать, что чем сложнее существующее, тем оно уязвимее, тем легче поддается разрушению. И чем оно примитивнее, тем менее ему подвержено. И это потому, что оно уже есть то, во что разрушение могло бы его превратить. Тем самым разрушение как возможность исключено. Однако такое существующее таково, что его как будто нет совсем, как если бы оно вовсе не существовало. Оно ничего не обозначает, однако существовать значит призывать к акту различения.
Встает вопрос о том, каково же основание этой сложности в самом действующем начале и, в конце концов, может ли этот деятель существовать без опасной двусмысленности: проблема существования другого и меня самого. Но независимо от различения по сложности, не следует ли ввести различение по степени принадлежности к миру? Впрочем, возможно, что в конце концов оба этих различения приблизительно совпадают. В этой связи укажем на то, что наделенное умом и сердечностью существо обладает множеством возможностей внедряться в мир; его принадлежность к нему бесконечно богаче по сравнению с существом, лишенным интеллекта и наделенным самой примитивной чувствительностью. Каково же отношение между существованием и принадлежностью к миру?
Возможно, что в предварительном порядке следовало бы выяснить, в каком смысле является законным говорить, что такие определения, как еще, больше не, действительно затрагивают существование или существующее. Когда я говорю: такая-то картина больше не существует, то я хочу сказать, что в актуально данном мире ее нет, она не является его частью. И следовательно, я должен отказаться от надежды ее увидеть, и не следует также мечтать о том, чтобы она была включена в персональную выставку работ ее автора. Если от нее остались какие-то копии или фотографии, то посредством них еще можно составить о ней «некую идею», хотя ее самой уже больше нет. Если же еще живы люди, которые видели ее до ее разрушения, то все еще есть шанс составить о ней смутное представление, используя описание, которое они дадут ей. Можем ли мы сказать, имея в виду эти условия, что эта картина все еще существует, хотя и в минимальной степени? Я так не считаю. Картина больше не существует (существование и самость существа взаимосвязаны), она существовала, принадлежала к этому миру, но больше его частью она уже не является. Можем ли мы сказать, что она все еще жива посмертной, астральной жизнью в памяти тех, кто ее видел и помнит о ней? Вот именно в этом пункте и возникают самые главные трудности. Прежде всего, что значит «она»? Следует ли считать, что «она» – это сущность картины, что эта сущность сначала существовала, но не существует больше, неким образом продолжая существовать в памяти тех, кто ее любит? В этом случае процесс разрушения как бы воздействует лишь на существующее, но не на саму сущность.
Но не существует ли процесс разрушения вторичного порядка, когда разрушаются клетки мозга этих любителей, которые сами скоро исчезнут (точно так же, как копии или фотографии, в конце концов обреченные исчезнуть)?
Возможно, что все это является искусственным построением, если только при этом произвольным образом не допускают идеи сущности, которая бы существовала прежде своего воплощения и неким образом могла бы его пережить, впрочем, при условии большой хрупкости этого своего посмертного существования. Однако скорее следует считать, что картина складывается лишь в процессе ее создания и что лишь грубо приближенным образом мы можем считать, что она предсуществовала по отношению к себе самой. И то же самое следует сказать и о самом образе, который о ней хранит тот, кто ее прежде созерцал: это ни сама картина, ни ее сущность, а лишь определенная и несовершенная возможность соотнестись с ней.
Я считаю, что следовало бы различить случай с живыми существами (des êtres) и случай с вещами, а затем рассмотреть ситуацию с первыми из них.
Существо, исчезновение которого я оплакиваю, даже если в некотором смысле оно больше не существует, тем не менее все еще существует для меня: следует ли говорить – поскольку оно существовало? Оно не может стать несуществующим. Таким образом, здесь имеется мучительное противоречие, которое надо исследовать в его опорных пунктах. Оно больше не существует, не принадлежит этому миру, не участвует в нем; больше нельзя будет с ним посоветоваться (но это верно лишь для безличного случая, вообще, но не для меня: возможность личного зова, мольбы). Его больше не принимают в расчет, не учитывают. Оно исключено из всеобщей учитываемости, снято с универсального учета (впрочем, это неверно даже юридически в той мере, в какой воля этого существа учитывается, так как она все еще существует, поскольку скреплена подписью в письменном документе).
Если позволительно говорить о продвижении в существование – следовало бы при этом выяснить, что же это поистине означает, – то все свидетельствует о том, что такое продвижение может происходит лишь при условии сговора (conspiration). И совершенно ошибочно представлять его как своего рода перемещение сущности в существование, которое бы происходило само собой в силу единственно лишь внутренних качеств, присущих сущности. И, соответственно, следовало бы выяснить, а не требуется ли некая другая форма сговора для поддержки в существовании существа, которое мы, на первый взгляд, считаем устраненным из мира (противоречие, на которое было указано выше). Этот сговор в его первой форме организуется вокруг существа, о котором еще ничего неизвестно, о котором еще совершенно нечего знать. Он привлекает к нему любящее внимание тех, кто на него надеется (espèrent)[96]. Сущность такого существа состоит в пророческой надежде, которую он пробуждает.
Мыслимо ли, чтобы такое существо, которое занимало всю будущность, однажды стало всецело прошлым? И что это значило бы метафизически? Это приводит к тому, по-видимому, чтобы утверждать метафеноменальный характер этого существования для меня или для нас, которое, если верить нам, продолжает существовать в то время, как его простое существование прекратилось. Я говорю «если верить нам», так как особенностью такого существования является не быть явным, быть скрытым, и мы противимся раскрытию его тайны чужаку, то есть не хотим профанировать ее. И мы как хранители этого секрета, быть может, достаточно точно выразим наш опыт, если скажем, что мы бодрствуем, охраняя сон; это означает, что мы надеемся на пробуждение. Бодрственно следить за сном означает: поступать так, чтобы этот сон не беспокоили, чтобы его не прерывали посторонние. Но от какого прерывания должны мы охранять тех, кого мы любим? Таким прерыванием-вторжением была бы лишь неверность во всех ее проявлениях, наиболее обычным видом которой являются забвение, пренебрежение или нескромность. Я полагаю, что не записывал еще ничего более прямо выражающего самый глубокий интимный опыт и самый устойчивый к тому же. Но это – лишь начальная точка углубления в поставленную проблему.