— Что же вам препятствует, Роберт Юльевич? — после долгой паузы спросил русо-рыжеватый юноша в спортивной курточке на молнии. — Дуйте до горы!
И у них опять наступило молчание: оба ели. Выхлебав тарелку, Роберт Юльевич поднял голову.
— Мои обстоятельства препятствуют. — Он поцыкал, выталкивая языком что-то застрявшее меж зубов. — Короче говоря, среда.
Юноша тоже доел свою порцию.
— А может, пятница? — сказал он.
Роберт Юльевич наполнил рюмку и, плотно обхватив мокрыми губами ее края, вылил в себя содержимое.
— Может… — он похукал, — может, и пятница. В пятницу Катя возвращается…
— В эту пятницу?! — юноша обрадовался, переспросил.
— Ну да… телеграмму прислали.
— Вы хоть встретите ее?.. С какого вокзала она?
— Будут цветы и шампанское, — сказал Роберт Юльевич; он все цыкал и посвистывал.
— Смеетесь… — сказал юноша. — Ну и тип вы, Роберт Юльевич! Все вы смеетесь.
— Да нет — плачу.
Они придвинули к себе второе, и Уланов, немного подождав — этот обмен репликами был не лишен «жанрового» интереса, опять повернулся к буфетной стойке.
Для Мариам было привычным постоянное внимание к ней посетителей. Если б вдруг это прекратилось, она бы обеспокоилась. И она не обманывала себя насчет истинного характера того внимания, что проявляли к ней мужчины. Так уж, видно, был устроен мир: мужчины словно бы расслаблялись в ее присутствии и становились улыбчивыми или наглели — и сама ее работа диктовала терпеливое к ним отношение: буфетчица всегда была на виду в своем соблазнительно-винном обрамлении. А своей работой Мариам приходилось дорожить, как ни сложно порой складывались ситуации. От нее требовались и постоянная бдительность — она отвечала за каждую бутылку, за каждую плитку шоколада, и прямо-таки дипломатический талант: умение ладить с администрацией и умение избегать конфликтов с «гостями», среди которых попадались и вздорные жалобщики, и охотники выпить, не заплатив. Но уйти отсюда Мариам могла только в подобное же заведение — ничего другого она делать не умела, да и кое-какие возможности материального порядка сверх скромной зарплаты удерживали ее. Так трудно было оставаться безгрешной в этом пахнущем грехом воздухе, где бытовало всякое: и обсчеты, и чаевые, и плутовство на кухне. Грешила по мелочам и Мариам, что было словно бы узаконенным здесь. Тем более что дороговатое шмотье, особенно импортное, как ни презрительно оно называлось, очень украшало жизнь. А затем Мариам не так уж докучало каждодневное, пусть порой бесцеремонное, порой хамоватое пьяное ухаживание. Она относилась к нему не только как к чему-то естественно присущему ее службе, ей в совсем не редких случаях становилось даже интересно и весело — ей нравилось нравиться.
Мариам отметила уже про себя, что немолодой «гость» вблизи ее стойки, хорошо одетый — костюм из дорогой материи, модная, в полоску, рубашка из валютного магазина, галстук оттуда же, завязанный широким узлом, уставился на нее, забывая о еде. И, поймав ее взгляд, искательно улыбался, явно желая прочитать в нем разрешение на знакомство. По виду, по костюму его можно было принять за актера; кажется даже, она его видела в какой-то картине. И ей сделалось любопытно… Актеры — народ не скучный, правда, избалованный и расчетливый, скуповатый, в последнем ее убедил опыт буфетчицы, но бойкий, быстрый на шутку, на забавную любезность. И Мариам тоже улыбнулась Уланову… на скользящем взгляде. Но тут за ее спиной открылась узкая дверка, ведущая во внутреннее помещение, ее позвали оттуда, и она скрылась.
А сотрапезники Уланова заспорили о своем; старший из них, называвшийся Робертом Юльевичем, проговорил своим плывущим голосом:
— Ты меня не воспитывай. Я тебя не для того позвал, чтобы меня воспитывать.
— А зачем вы меня позвали? — спросил юноша.
И Роберт Юльевич задумался, свесив голову над опустелой тарелкой, будто припоминал, зачем, в самом деле, они здесь встретились. Потом откинулся к спинке стула, был он уже заметно пьян, розовое лицо его жирно блестело.
— Ты про Прометея читал, — спросил он, — про прикованного к скале? Про титана?
— С чего это вы вспомнили? — Юноша повернулся к Роберту Юльевичу всем корпусом; Уланову был виден теперь только его затылок в курчавой светло-желтой поросли, давно не стриженный.
— А с того, Сашок, что перед тобой современный Прометей! — проговорил Роберт Юльевич без тени неловкости, его глаза влажно светились. — Скован по рукам и ногам…
— Титан, не больше и не меньше, — сказал юноша.
— А ты послушай… — Роберт Юльевич покорился по сторонам, глянул на Уланова и не ослабил, а усилил, голос: мол, послушайте и вы: — История из Шехерезады, хотя, если подумать, ничего удивительного: должно это было, рано или поздно… Словом, приглашают меня в министерство начальником управления… Персональный оклад и всякое прочее, по положению. Но главное, ты же понимаешь, главное для меня — это дело! Настоящее дело, масштаб!
— Масштаб? — переспросил юноша.
— Именно. Ты слушай, слушай… Вызывает меня третьего дня замминистра. Мы с ним еще со студенческих лет… Роберт, говорит он мне, что ж, ты так и будешь всю жизнь на вторых ролях? Пора тебе поруководить… Я, конечно, молчу, жду, что дальше. Просьба к тебе, говорит, — заметь, Сашок, просьба! — Роберт Юльевич переводил влажный взгляд со своего собеседника на Уланова и обратно. — Он же меня, как я тебя!.. Вместе молодыми гуляли. Ах, Сашка! Какая это трагедия — чувствовать в себе силу, мощь и прозябать, можно сказать, на выходах. А большое дело само в руки идет, просится… И руки чешутся, и чувствуешь, что в состоянии — и для общества, для государства… И не можешь пошевелиться.
— Не пойму я вас что-то, — сказал юноша.
— Чего ж тут не понимать? Мне номенклатуру предлагают… А у меня жена из заключения возвращается — привет из колонии строгого режима.
— Обратно хотите ее отправить? — сказал будто всерьез его молодой собеседник.
Роберт Юльевич насупился, помотал головой, белокурая прядь упала ему на лоб, и он привычным, картинным движением головы отбросил ее.
— Зачем ты так, Саша?! Я же к тебе от чистого сердца… — это прозвучало у него с задушевным укором. — Потолкуй, прошу тебя, с Катериной. Вы же с ней вроде как родственники. Потолкуй, подготовь… Разводиться нам надо, Говорю это с тяжелым сердцем. А выхода другого не вижу. — Роберт Юльевич навалился на край стола грудью и приблизил к собеседнику свое потное лицо. — Катерина к отцу поедет — ей есть куда. Женщина еще не старая — найдет свое счастье. И будет все о’кэй… Ну что ты, как воды в рот набрал!
Юноша хранил молчание, что-то чертил черенком ножа по скатерти.
— Ты что же, думаешь, мне это легко? — Роберт Юльевич нимало уже не стеснялся присутствием посторонних. — Я ночь не спал, прикидывал и так, и этак. Или ты думаешь, я не знаю, как это будет для Кати? Знаю, Сашок, очень хорошо знаю — любит меня Катя! — И как бы вскользь он бросил: — Любят меня женщины, Сашок! А за что?.. За то, что я их не обижаю.
— Потому и на развод хотите подавать, чтобы не обидеть, — выговорил, наконец, молодой человек.
— Поверишь ли, Сашок, не могу я больше. Ну, куда, куда я теперь с моей Катей?! Ее репутация и на меня тень бросает.
Его блуждающий взгляд вновь встретился со взглядом Уланова.
— Дела семейные, житейские, — пояснил Роберт Юльевич. — Если побеспокоили вас — извините.
— Пожалуйста, пожалуйста, — пробормотал поспешно Уланов.
— Вы как человек интеллигентный можете подтвердить: человек создан для счастья, как птица для полета, Замечательно сказано, вы согласны?
— Да, вероятно… — не без стеснения ответил Уланов.
— А у меня… поверите ли? У меня крылья обрезаны. Ползаю, пресмыкаюсь… — Роберт Юльевич принадлежал, как видно, к разряду людей, тщеславившихся даже своими бедами.
— Не налетались еще, значит, тянет вас в небо, — сказал его собеседник.
— Черствый ты человек, Саша! Правильно говорят о нынешней молодежи, нет в ней отзывчивости.
— С кем поведешься, от того и наберешься. А только… — молодой человек оживился, заговорил другим тоном. — Счастье, Роберт Юльевич, по-разному можно понимать. Счастье бывает и когда отказываешься от счастья.
— Это как же? — туповато подивился Роберт Юльевич. — Черное — это, по-твоему, белое, а белое — это черное… Так, что ли?
— Бывает и так, с какой стороны посмотреть. Человек не один на свете, люди вокруг него, живые… Какое может быть у человека счастье через другое несчастье? А примешь на себя чужое несчастье, и глядишь — тебе же легче станет.
Совершенно неожиданно, по-ребячьи паренек закатился смехом.
— Ну и видик у вас, Роберт Юльевич, вылупились, как на какого у́рода.
Он так и сказал, с ударением на первом слоге.
— И точно, что уро́д; ладно, отставим философию, ближе к делу. Я тебя по-родственному — поговори с Катей, ты на нее влияние имеешь.
Паренек тоже посерьезнел, на этот раз без иронического подтекста.
— Поговорить я могу. Вот с Людочкой потруднее будет, — сказал он. — Дети по-взрослому плохо понимают.
— Что же что Людочка?! Я — по закону, Сашок! Сколько положено — обязуюсь. И сверх того… Вот — при свидетеле…
— Я и об том поговорю, что Катя всю вашу вину на себя взяла, — сказал Сашок.
Теперь промолчал Роберт Юльевич, помотал головой, волнистые пряди закрыли его лоб.
— А ты откуда про это наше… семейное дело? — проговорил он с неохотой.
— Мне Катя сама рассказала… еще да суда над ней, — сказал Сашок.
— Не удержалась все-таки!
— Она за вас год и пять месяцев в колонии строгого режима… И на суде не показала на вас.
— Знаю, знаю… — Роберт Юльевич вскинул голову, и в его облике, в повороте головы, в жесте, с которым он отбросил волосы, появилось нечто непокорное, он словно бы шел навстречу всем толкам, наговорам, осуждению. — Это, Сашок, была поэма…
— Чего, чего? — тот подивился.
— Поэма безответной любви. Помню и благоговею… Были и у нас с Катей золотые дни.