Роберт Юльевич налил еще по рюмке, себе и собеседнику, осушил свою, поискал взглядом, не осталось ли какой закуски, отломил корочку хлеба, пожевал.
— Как в песне, Сашок! Все было, и любовь была… Уломай Катюшу, пусть соглашается на развод. Для всех лучше будет. Ты же парень неглупый… Мы с тобой всегда можем найти общий язык. Кончилась наша поэма.
— Пусть уж Катя и Людочку забирает, — сказал Сашок.
— Вот это разумно! — воскликнул Роберт Юльевич. — Пусть и доченьку, согласен! Человеку крылья нужны!.. Пусть всегда будет небо!
— Такому, как вы, не крылья, — начал Сашок внешне спокойно, — такому на необитаемый остров надо — ему с людьми никак нельзя. Инфекция от него может пойти… Не найдем мы с вами общего языка, Роберт Юльевич!
Паренек достал из кармана курточки скомканную пятирублевку, видимо заранее отложенную на этот обед в ресторане, кинул на стол, медленно встал и огляделся… Уланов с любопытством рассматривал его: у юноши были такие светлые — радужка почти сливалась с белком — ясные глаза, что казались прозрачными; открыто, по-детски внимательно и недоуменно он повел вокруг взглядом — недоуменно! — вот что было отличительным в его взгляде.
— Простите, что потревожили. — Это относилось уже к Уланову. — Может, и аппетит вам испортили? До свидания.
И он зашагал из зала, сунув глубоко руки в оттопырившиеся карманы курточки.
— Да ты постой! Это меня — на необитаемый?
Роберт Юльевич принужденно хохотнул. Он проводил глазами своего Сашку, пока тот не вышел из зала, и вновь повернулся к Уланову.
— Инфекция, говорит, от меня… Невежа, деревенщина, и не слыхал, наверно, про Прометея. А у меня сердце, как в орлиных когтях. Не преувеличиваю. Вы теперь, можно сказать, в курсе наших дел, можете себе представить как человек интеллигентный…
— С некоторой поправкой, — сказал Уланов: ему был уже неприятен этот человек. «До Прометея и у Хлестакова недостало воображения», — подумал он. — С небольшой поправкой. Орел терзал Прометею не сердце, а печень…
— А, ну да, печень… Вероятно, это тоже было не сладко. — Роберт Юльевич вновь хохотнул.
— Вашего орла, терзающего печень, вы уж не сердитесь, — сказал Уланов, — вашего зовут алкоголем.
Роберт Юльевич ответил не сразу. Он достал бумажник, извлек три ассигнации по рублю, поглядел на поданный официантом счет, вернул одну ассигнацию в бумажник и только две присоединил к пятирублевке.
— Острова в океане, — вдруг выпалил он, — читали, конечно… Я честно скажу: до конца не добрался. Но название правильное. Все мы… и святые, и грешники — лишь острова в бурном океане. И ничего мы друг о друге не знаем, но судим! Честь имею!
И он также удалился, кивая головой в такт грузным нетвердым шагам.
«Еще одна драма», — подумал Уланов. Истинная, по-видимому, прошла только что мимо, прошла и затерялась среди других житейских неустройств. И никогда он не узнает, кто там прав, кто виноват, и как в конце концов определилась судьба неведомой Катерины с ее девочкой Людочкой, и как этот Роберт Юльевич и этот Сашок… любопытный, кстати сказать, парень, — по профессиональному обыкновению Уланов прикинул мысленно, не мог ли тот пригодиться в его нынешнем сочинении? — как они распорядились судьбою их Катерины?..
…Уланов повернулся на стуле: в ресторане было, шумно, дымно, официантки в небесно-голубых одеждах проносились меж столиков, уставленных бутылками и снедью… Как много, должно быть, непростого да и непраздничного в жизни этих веселящихся, пьющих, жующих людей! Он, Уланов, ничего никогда о том не узнает. Иные и приходили сюда со своей нелегкой ношей, чтобы хоть на время освободиться от нее, и в каждом был целый потаенный мирок. Уланов и сам достаточно уже выпил, и эти малооригинальные мысли показались ему глубокими и важными. Людям все теснее жилось на земле, а в сущности, они по-прежнему были удалены друг от друга на космические расстояния, которые не измерить и световыми годами.
«Как световые года называются в астрономии? Как-то они называются». — Уланов напряг память… Но бог с ним, с названием, важно было, что он никогда больше не услышит о несчастливой Катерине, о разлюбившем ее и тоже, по-видимому, не слишком счастливом, пусть пошлом, пусть подловатом Роберте Юльевиче, о юном, дерзком, смешливом Сашке… И если бы даже он, Уланов, попытался вмешаться в их семейные дела, его вмешательство было бы, наверно, с неудовольствием, а то их гневом отвергнуто. Да и что он мог посоветовать, что сказать?! «Что мы истинно знаем друг о друге?! Конечно же, мы лишь одинокие острова — крохотные, недолговечные — в необозримом океане».
«Острова в океане» — последний роман Хемингуэя… Как безутешен смысл этого названия! И как странно, что писатель пришел к нему после того, как некогда ударил в свой «колокол», зазвонивший о едином человеческом материке.
За стойку вернулась буфетчица, и Уланов тут же встал и пошел к ней, не зная еще, что будет говорить, как начнет. Мариам взглянула на него с деланной озабоченностью.
— Что вам? — спросила она.
— А я вас давно знаю, — громко сказал Уланов, — А вы даже не подозреваете.
— Вы? Меня? — Мариам приятно удивилась.
Уланов всматривался с размягченно-радостным выражением — ему казалось, он и впрямь узнает нечто давным-давно его прельстившее.
— Мне исполнилось шесть лет, когда я вас увидел в первый раз, — сказал он. — В день моего рождения.
— О, неужели… — Мариам развеселилась. — Неужели я была уже тогда на свете?
Она подумала, что не ошиблась, — от этого актера можно было ожидать всякой забавной чепухи.
— Вы были всегда, — убежденно проговорил Уланов, — и вы пребудете вечно.
Он по-пьяному чувствовал себя сейчас и смелым, и находчивым… Лишь позднее, по дороге домой, Уланов морщился и покряхтывал от стыда: какую пошлую чушь он нес! Но сейчас он был искренним: сама загадочная женственность явилась как будто к нему в облике этого существа в ангельском облачении, быстро и ловко двигавшегося, словно бы исполнявшего ритуальный обряд. Смугло-розоватые руки непрестанно что-то делали; разноцветно поблескивало в пальцах стекло, с легким стуком падали на дно бокалов скользкие льдинки; женщина мимоходом взглядывала в зеркало, полное отраженных Огней, что-то весело отвечала официанткам, кивала издали знакомым и улыбалась, улыбалась, улыбалась своими полными губами. Небольшие острые груди чуть шевелились под тканью, и красное пятнышко от вина, немного пониже грудей, гипнотически привлекало к себе внимание. Уланову помстилось, что именно эта женщина была когда-то обещана ему.
— Где же вы меня видели? — спросила Мариам смеясь.
— Вы спустились тогда с неба. Вы летели на комете, на огненной комете, а ее хвост был перевит лентами, — сказал Уланов.
И обернулся на чей-то срывающийся, отчаянный голос:
— Принимай товар, Марошка!
К стойке, тяжело возя сапогами, держа на животе ящик с бутылками, приближался щуплый человечек в грязном белом халате; его лицо побагровело от натуги.
— Сейчас, сейчас, дядя Егор.
Буфетчица метнулась на другой конец стойки, подняла там крышку над входом и отвела дверку. Грузчик, опуская свою ношу на пол, едва не выронил ее в последнее; мгновение, и в ящике зазвенела стекло.
— Разговелся уже, — сказала Мариам. — Нельзя тебе, дядя Егор!
— Нету мне от баб спасения… — грузчик часто, спазматически дышал. — Дома — жена, тут ты, Марошка… Между прочим, я пью исключительно для тонуса.
Она взглядом привычно пересчитала бутылки, потом подписала накладную. А к стойке одновременно подошли три официантки с чеками. И пока буфетчица отмеривала каждой соответственную дозу, у них завязался быстрый, полушепотный разговор; к Уланову доносилось!
— Нинке рожать скоро.
— Какой из Володьки муж? Ему три года еще учиться.
— Дуреха беззаветная.
— А все лучше, чем никого.
Что-то совсем негромко сказала буфетчица, и все трое чистосердечно, со вкусом рассмеялись, как смеются, услышав непристойный анекдот. Они унеслись с налитыми графинчиками, и на стойку тяжело, обеими руками оперся тучный, совершенно лысый мужчина, по всей видимости, завсегдатай.
— Царица Тамара, ваше величество! — дьяконским басом возгласил он. — Не откажите своему верноподданному — сто пятьдесят «Енисели».
— Давно не видели вас, Виктор Дмитриевич! Изменяете нам, — с любезным укором отозвалась Мариам.
Это действительно был актер, и довольно известный. Уланов узнал его и почувствовал ревнивую досаду.
В зале было уже полным-полно «гостей», и к буфету поминутно кто-нибудь подходил. Мариам хлопотала, принимая чеки, наполняя посуду, с кем-то здоровалась, заговаривала, отшучивалась, ее слегка впалые щеки зарозовели, и все в ней, в этом непрестанном движении, в игре улыбок, во вспыхивающем смешливом блеске больших темных глаз, словно бы говорило: видите, как славно у нас, как весело, какие мы здесь все добрые и приятные друг другу! И она совсем как будто позабыла об Уланове, оттесненном на крайний конец стойки.
Загнусавил саксофон, оркестр заиграл что-то прыгающее, и на небольшом свободном пространстве появились танцующие пары. Был притушен свет, а под потолком завертелся шар, оклеенный стеклянными бликующими осколками, и в полумраке закружил, запестрел желтый снегопад. Сразу сделалось особенно шумно от шарканья, от топота, от громкого говора, от хмельных вскриков — люди в этой желтой призрачной метели под металлическое клацанье тарелок в оркестре словно бы тузили на расстоянии друг друга, изгибаясь и выворачивая ноги, потом схватывались друг с другом. Наступил тот час ресторанного возбуждения, что похож на временную потерю рассудка, размышлял Уланов. Он был уязвлен невниманием буфетчицы — уязвлен по-пьяному, преувеличенно и ревниво.
«Что такое этот танец — эти бессмысленные телодвижения, — досадливо вопрошал он, — выброс пьяной энергии или короткое счастье ощутить себя свободным от всех запретов — от необходимости соблюдать приличия, повязывать воротничок галстуком, переходить улицу на перекрестках… Или, что вернее, это возвращение к животному началу,