Такое же чувство присутствия необычайного поразило Уланова в его первом бою, — в тихой паузе, наступившей к ночи, после оглушающего, задымленного, смрадного, страшного дня. Он стоял в окопе по щиколотку в глинистой жиже, мимо за бруствером текла широко разлившаяся вода, по ней медленно проплывали коряги, кубы спрессованного сена, трупы лошадей с раздутыми брюхами, полузатонувшие повозки — был где-то неподалеку разбомблен обоз… И на почти недвижимой воде отразился неисчислимый, недоступный для человеческого понимания Млечный Путь.
А в центре этой необъятно-непостижимой реальности, где соседствовали ужас смерти с добротой товарищества и непобедимостью человеческой воли, был он, Николай Уланов, семнадцатилетний юнец, и только он — ч е л о в е к — способен был прикоснуться к этому необычайному, в котором великое страдание сосуществовало с самым ярким — в сто тысяч солнц! — светом человеческого подвига.
И разве не необычайным, подумалось Николаю Георгиевичу, был этот сегодняшний вечер — обыкновенный, рядовой, в литкружке рабочего клуба. Вспоминались даже не произведения, что читались там, далекие от профессиональных требований. Дело было не в профессионализме, дело было в том воздухе, в котором они рождались, принимались или отвергались, — в их общем звучании. В этом воздухе, как в питательном «бульоне», могло завтра родиться истинное новаторство. И пророчествовала о нем их естественная, нерасторжимая связанность с человеком, с его нуждами, с его ошибками и надеждами, с его верой в материальность всего сущего. Что-то еще, может быть, решающее, но трудно формулируемое, было в самих авторах, чувствовавших себя в настоящем уполномоченными будущего. А самое главное состояло в подлинно необыкновенном влечении молодежи к поэзии — этому высшему постижению жизни, к музыке — этому высшему выражению поэзии.
Как отличалась молодежь, с которой только что расстался Уланов, — эти Хлебников, Заборов, Безруков, строгая девушка с ее «Поминальником» — от молодежи начала века, к примеру, от молодых символистов, да и от первых рабочих поэтов, от «Кузницы». Сегодня ребята еще сами не вполне понимали, кто они и с чем входят в мир. Но было бы непростительным не заметить их, сказал себе Николай Георгиевич, думая о своем новом, трудном романе.
ПЯТАЯ ГЛАВА
Уланов и Мариам искали уединения — это было самой большой их заботой. Во всей восьмимиллионной Москве, где легко, казалось, бесследно затеряться, им не удавалось сыскать уголка, в котором они могли бы не бояться опасной встречи: ни в дальних аллеях районных парков, ни в пустынном в дневные часы окраинном кафе. Уланова знало в лицо бо́льшее число людей, чем он предполагал; у Мариам за время ее работы официанткой, потом буфетчицей тоже завелось слишком много приятельниц-официанток, знакомых рестораторов, администраторов и, наконец, отставных кавалеров, что было наиболее опасным. А тут еще один недавний ее ухажер, трубач ресторанного джаза, едва ли не каждый раз, как по злому колдовству, появлялся там, где они надеялись хотя бы отдышаться после долгого бега друг к другу. И сколько же хитроумия и лжи, стыдной, утомительной лжи требовалось, чтобы почувствовать себя хотя бы на час-другой укрытыми от чужих взглядов! И как часто все предосторожности оказывались напрасными! А Мариам среди всех своих семейных и служебных обязанностей нелегко к тому же было найти время для свиданий.
…Стоял теплый, как случается порой в начале осени, бледно-голубой день. Уланов вышел из метро на станции «Сокол» — там они условились встретиться. Мариам ждала уже его, и они в такси поехали в Ботанический сад — место достаточно удаленное. Когда-то Уланов по случайному поводу попал в этот чудесный сад и подивился тогда малой его популярности у москвичей — в саду было безлюдно. Сейчас он вспомнил о нем, и действительно, он и Мариам обрели тут если не полное, то психологическое одиночество. В розарии, меж отцветающих шпалерных роз, мелькала синяя куртка садовника — он не представлял опасности; вдалеке по аллее за девушкой в «болонье» тянулась вереница ребятишек в одинаковых желтых каскетках, похожая на выводок цыплят; повстречались две работницы в выцветших комбинезонах с лопатами на плечах — всё свидетели незаинтересованные. И уж совершенный рай безлюдия был подарен Уланову и его спутнице в дубовой роще, куда их привела дорожка из сада.
Роща стояла оголенная, листва почти вся опала, и их ноги по щиколотку утопали в тихо шуршавшей, мягкой осыпи. Они медленно брели среди темных исполинских стволов, будто расступавшихся перед ними. И Уланов слегка отставал, вглядываясь в легкую, чуть качавшуюся при ходьбе фигурку впереди.
Мариам была в светлом простеньком на этот раз костюмчике, суженном в талии, в короткой расклешенной юбке, открывавшей выше подколенных ямок ее длинные, округлые в икрах ноги. Она стащила с шеи свой газовый, в мелкий голубой горошек платок, шла и размахивала им, как флажком праздника. А над ее непокрытой головой веяли прозрачные прядки, что выбились из черной массы волос, уложенных шаром над затылком.
Они молчали, и Уланов, не отводя взгляда, задавал себе все одни и те же вопросы: «Почему?.. Почему она? Я не знаю даже, можно ли назвать ее красавицей… Вероятно, она красива. Но разве это что-то объясняет? Когда я сочинял, мне думалось, я способен объяснить, почему мои герои влюбляются. Почему загорается этот костер? Чепуха, чепуха… Тут все непонятно».
Вокруг было тихо, только пошумливала под ногами блеклая медь сухой листвы да слабо доносился ровный шум, смягченный и уровненный расстоянием шум огромного города. А они все углублялись в пустынную колоннаду деревьев-великанов, смыкавшуюся за ними словно для того, чтобы оберечь их.
«Умна ли она? — спрашивал Уланов. — Иногда она поражает своими догадками, какой-то дикарской наблюдательностью. И она деловита, практична, может быть, слишком даже… Но как ей быть иной: у нее работа мало симпатичная, у нее семья…»
Толстые, почти черные стволы дубов вели вокруг неспешный хоровод, простирая над ними ветви с еще державшимися кое-где затейливо вырезанными листьями. Деревья будто увлекали их в свое высокое, молчаливое собрание. А сквозь черные переплетения искривленных ветвей сквозила, как доброе обещание, чистейшая бледная бирюза.
«Она совсем необразованна, — Уланов словно бы защищался от Мариам, силясь убедить себя в ошибке, в заблуждении… — Ну и что? — тут же ответил он себе. — Она пишет с детскими ошибками и без знаков препинания, пишет, как слышит… Ну и что? Меня это даже трогает… Глупость какая-то! Она насмотрелась кинофильмов, которые заменили ей образование. Она верит в дурной глаз, в приметы, в гадание на картах… Кажется, она может поверить, что Земля держится на трех китах… Ну и что, что, что?.. Она великая модница и вечно преувеличивает в моде. Ей уже нельзя, наверно, носить эти «мини» — ей все-таки тридцать шесть. Но, если честно, мне это нравится. У нее красивые ноги, и она это знает… Хорошо, что хоть сегодня она не на «платформах», не на копытцах… и костюмчик тоже славный».
Мариам обернулась: он увидел ее блестящее, с синеватым белком, с золотистой радужкой око, смуглую щеку. И приподнятый в улыбке уголок крупных губ.
— Здесь ужасно красиво… ужасно! — проговорила она со своим грузинским акцентом, растягивая гласные.
— Красиво, да, — согласился Уланов.
— Такие большие деревья! У нас в деревне тоже большие-большие деревья. Такие высокие, как башни!
Кажется, она была очень довольна.
— Медь и чернь, медь листвы и чернь дубов, — сказал Уланов. — А может быть, это не медь, а золото… Золото под вашими ногами.
«Какую глупость ты несешь!» — подумал он как бы не о себе.
— Вы всегда что-нибудь выдумываете, — ласково сказала Мариам, ей нравилась эта необычная речь.
В шаге от себя она видела неотступно следовавшего за нею невысокого, толстоватого человека, очень далекого от сохранившегося с юности идеала мужчины. Кем бы тот совершенный мужчина ни был — спортивным ли чемпионом или знаменитым артистом кино, — он отличался одним и тем же — повелительностью! Ну, и, разумеется, молодой мужественностью и высоким ростом. В родной деревне к этому идеалу был близок тракторист Автандил — его и нарекли в честь прославленного витязя. Но деревенский Автандил был женат на ревнивой женщине, обременен семьей, хозяйством, и никаких надежд Мариам питать тут не могла. Человек, ставший впоследствии ее мужем, тоже не выделяйся ни ростом, ни вообще наружностью. Но тогда, в ее семнадцать лет, этот джигит из-под Орши, отважившийся похитить ее — в точном смысле — у старенькой, полунищей, но строгих правил бабушки (Мариам плохо помнила отца и мать — так рано она их потеряла), поразил ее рыцарственной отвагой; да и что, собственно, ожидало ее в родной деревне? Из Москвы она написала бабушке покаянное письмо, а потом посылала ей небольшие деньги. И существенных поводов раскаиваться в своей безоглядной решимости у нее никогда не находилось: муж во все годы их брака был влюблен в нее, заботлив и добр. Но, однако, то, чем стала в замужестве ее жизнь, совсем не походило на ее девчоночьи мечтания. Смутное поначалу сознание своей уступки судьбе становилось с годами все беспокойнее. Вероятно даже, Мариам лучше почувствовала бы себя, если б ее муж хотя б немного охладел к ней, если бы стал погуливать, — это облегчило бы ей собственные поиски некоего дополнения к семейному благополучию. Но, к сожалению, он оставался все таким же образцовым семьянином. А она грешила — грешила в прошлом, грешила и сейчас, не чувствуя себя, впрочем, большой грешницей: ведь она стремилась только сделать свою жизнь совсем счастливой, как бы украсить ее. Правда, это приводило все к новым уступкам: о своем недавнем непродолжительном романе с молодым джазовым трубачом ей и вспоминать не хотелось. И ничего победительного, надо сказать, не было и в ее нынешнем стареющем кавалере. Все же он удивлял Мариам и возбуждал любопытство…
Во-первых, он был писателем — человеком редкой и, как ей представлялось, весьма почтенной профессии, даже не профессии, а некоего высокого служения. Однажды его книгу она увидела у сына… «Тебе понравилось?» — спросила она. «Так, ничего себе, — ответил Ираклий. — Про войну — довольно правдиво». «А ты откуда знаешь, правдиво или нет?» — она засмеялась и сама взяла почитать. Читала она долго и так и не дочитала до конца: устала от трудного чтения, но изображенные в романе события поразили ее — войны она тоже не знала. А в ее отношении к автору появилась предупредительность: как-никак, а надо было пройти через все это, чтобы суметь описать. Во-вторых, ей и польстила, и понравилась манера его ухаживания: такой важный и умный, он вставал, когда она подходила, целовал ее руки с огрубевшими ладонями (приходилось все же мыть много посуды, стирать…), словом, п о к л о н я л с я ей, как Мариам про себя это называла. И отныне всю черную женскую работу она делала в резиновых перчатках. Вот и сейчас он нес ее плащик и сетчатую сумку с яблоками (купила «для дома» у станции «Сокол»), а когда она обернулась, посмотрел на нее своими теплыми ореховыми глазами так, словно ждал приказаний.