— Вам не надоело еще таскать мой багаж? — спросила она участливо.
— Уж как-нибудь потерплю, — сказал он.
— Вы слишком терпеливый, — сказала она. — Чересчур даже… Пошли дальше?
— Пошли дальше.
«Пошли дальше, пошли дальше, — повторял Уланов мысленно. — А куда дальше?.. Мне трудно, стыдно, я изолгался. У меня жена, которая по-детски верит мне. И мне больно, когда я вижу жену. Больно, как от раны… Почему? В тех чертовых Барсуках я гордился своей раной… пустяковой, мне повезло — через неделю я вышел из медсанбата. Чем мне теперь гордиться? Мне больно и от какого-то бессильного любования… Как странно: мое счастье или то, что кажется мне счастьем, — это тоже боль! И где искать медсанбат, в котором лечат от счастья?»
Ему вспомнился далекий дивизионный медсанбат… Фронт, мокрая осень, беспощадность — и Маша Рыжова, сандружинница, его первая любовь, такая короткая и неудачная, даже не замеченная Машей… Тонущий в сырой полумгле коридор школы, где был развернут медсанбат, кровь, сочащаяся сквозь бинты, страдание… Страдание, куда ни повернешься, ужас и страдание… Смертельно раненный комбат — и первый бой, когда он, Уланов, плакал от жалости к себе, — отчаянье, срам!.. Но Уланов остро затосковал, как о невозвратном… Войну нельзя было не ненавидеть, но как все ясно было тогда! Ясно и чисто на душе — в том промозглом тумане, в той кровавой грязи! И какие верные товарищи окружали его в общей великой беде!.. И как он одинок сегодня, одинок и дурен сам себе!
Впереди между деревьями показались белые каменные столбы ограды — там кончалась роща и кончалось их уединение. За оградой в общем гуле угадывались уже отдельные звуки — стук моторов, свистки… — это был их гигантский город. А в городе их дожидались и, может быть, уже тревожились те, кого они обманывали…
Они опять встретились взглядами, и Уланов попытался хотя бы оттянуть неизбежное возвращение по домам.
— Мариам, послушайте! Здесь совсем недалеко есть ресторан. Я никогда там не бывал, мне говорили, вполне приличный ресторан. Вы не проголодались?
— А вы?
— О господи, еще как! — он услышал в ее ответе согласие.
— Ну что же, тогда пошли.
— Пошли! — повторял Уланов громко, чтобы заглушить мелькнувшую мысль: «Только бы не напороться там на знакомых…»
В противоположность Мариам, открыто радовавшейся этой прогулке, он пребывал в крайнем непокое. Он и осуждал себя за то, что прятался, и поглядывал по сторонам, мучаясь вопросом, как сделать, чтобы не прятаться?.. Не мог же он привести Мариам к себе, даже когда жена находилась в поездке, — дома оставались домработница, лифтерша, соседи, как не мог прийти к Мариам — там тоже были соседи, были муж и дети.
Перед выходом из рощи Мариам остановилась.
— К пяти мне, простите уж, очень надо быть дома, — сказала она. — Сына надо покормить.
— Но сейчас только половина третьего, вы успеете, — сказал Уланов.
Она смешливо почему-то взглянула на него.
— Вы так думаете? — ее занимало сейчас что-то другое.
— Конечно.
Она что-то соображала, роясь носком туфельки в лиственной осыпи. И, взмахнув, как в танце, ногой; подбросила ворох легкой листвы.
— Меня надо судить, — весело сказала она. — Я мать-преступница.
Они пересекли улицу и на противоположной стороне вошли в серое, стандартного облика здание гостиницы, при которой имелся ресторан. Им сегодня везло: в этот час здесь почти не было посетителей… Уланов с облегчением оглядел просторный низкий зал, столики, опрятно покрытые еще не тронутыми скатертями, уставленные белыми колпаками салфеток; на каждом столике — вазочка с одинокой беленькой астрой. Здесь было по-провинциальному мило: тюлевые занавески на окнах, какие-то скромные пейзажики в золоченых рамочках — на стенах; небольшая эстрада для оркестра, по счастью пока отсутствовавшего… Уланов и Мариам выбрали столик в дальнем углу. И припадавший на ногу старик официант принял с учтивым достоинством заказ.
Уланов попросил все, что под знакомыми псевдонимами нашлось в меню: салат «столичный», осетрина, запеченная «по-монастырски», филе «по-суворовски», кофе «по-варшавски». Для себя он взял водку, а Мариам согласилась на шампанское. Она тоже с интересом осматривалась и, кажется, позабыла о доме.
— Мы как будто в другом городе, — она радовалась, — как будто приехали в другой город.
«Это было бы чудесно, — подумал Уланов, — город, в котором тебя никто не знает, и мы там одни: я и Мариам…» А у нее заблестели глаза, и ее негритянски крупные губы улыбались. Она умела радоваться, и не только умела — ей всегда хотелось радоваться.
— Вчера я смотрела «Клуб путешествий», — сказала она. — Вы смотрели? Показывали Данию… Такая маленькая страна, как игрушка. Я люблю эти передачи. А вот когда обезьян показывают, мне их жалко, и я их боюсь. Они слишком похожи на людей.
Она и веселилась простодушно и со знанием дела хвалила кушанья, которые подавал хромой официант, хотя ела немного. С ним у нее быстро установился контакт.
— У вас, вы знаете, очень вкусно готовят, просто на «отлично». Я давно не ела такой осетрины… даже в «Национале». Спасибо, отец!
— Соревнуемся… Взяли обязательство готовить все блюда только на «хорошо» и «отлично», — старик посмеивался. — Внучок мой тоже обязался учиться только на «хорошо» и «отлично». Рекомендую филе — наше фирменное блюдо.
Официант симпатизировал этой молодой женщине (Мариам, заметил Уланов, вообще легко завязывала добрые отношения с людьми). На него официант поглядывал холодновато — «не одобряет меня, старого ловеласа», — подумал Уланов.
Он и сам не одобрял себя: даже здесь не смел полностью, открыто отдаться этим недолгим хорошим минутам, то и дело поглядывал на вход: кого еще принесет сюда? И собственный непокой раздражал Уланова. После третьей рюмки водки он не сдержался, дал волю своему недовольству собой, заговорив о первом, что пришло в голову:
— Вы часто смотрите телевизор, Мариам? Ну зачем же? Лучше уж пойти погулять, если есть время.
— Но почему? — она не поняла его.
— Я уже не могу смотреть на эти бесчисленные танцевально-вокальные ансамбли. Даже у Моисеева мужчины одеты, как трактирные половые, а женщины, как горничные, — в фартучках, в козловых башмачках. И все по-дурацки важничают: мужчины выкатывают грудь, женщины жеманятся, как круглые идиотки. Это называется «картинки прошлого». — Уланов горячился так, словно неудачные танцевальные передачи были его личным несчастием. — Почему-то все это должно вызывать у нас смех. Какие, мол, они были глупые на фабричной окраине и какие умные мы! И это длится годами, десятилетиями! А еще — «танцевальный зал». Вы его тоже смотрите? Танцы, как в высшем свете, самом высшем, где одни графы, как в «Сильве», — изысканные поклоны, полупоклоны, самые изящные реверансы. О господи, всевышний судия!..
Но кричать Уланову хотелось не о том — его мучило сознание своей нерешительности и несвободы. Да, несвободы! — точнее не скажешь… Женщина, сидевшая рядом, словно бы обладала тайной, дававшей ей странную власть, — тайной своей матово-смуглой кожи, своих выпуклых больших губ, своей веселости, своего акцента — все казалось у нее загадкой, даже эти тонкие, пусть загрубевшие пальцы в колечках с дешевыми камешками: одно с голубым, другое с красным… И, может быть, разгадав ее загадку, удалось бы освободиться от этого постоянного ощущения своего плена? Оно возникало у Уланова во всех случаях, когда ему мнилось, что он любил… Свою маленькую тайну имела и та далекая Маша — «незнакомка» в солдатской шинельке, в кирзовых сапогах, заляпанных грязью, и с трофейным браунингом на боку — девчонка, возвращавшаяся из госпиталя, встреченная на размытой осенними ливнями прифронтовой дороге. Она — сандружинница Маша — так навсегда и осталась неразгаданной в его памяти. И, видно, он не слишком любил свою жену, даже когда они только поженились: в этом милом создании, не лишенном и дарования, — она начинала работать в театре и в кино, — суматошливом, безалаберном и незлобивом, все было ему понятно. И, в сущности, ему не в чем было упрекнуть свою Оксану, кроме того, что он заскучал, старея с ней… Но какая чертова «загадка» была у этой буфетчицы, попивавшей кофе за одним столиком с ним?
Уланов нарочно грубо подумал сейчас о Мариам: она переспала, наверно, со многими молодыми официантами своего ресторана, с директором, с администраторами. Он видел, как шеф-повар в высоченном шутовском колпаке-по-свойски обнимал ее плечи, зайдя за буфетную стойку, — что уж тут за тайна?! А все же: «…И веют древними поверьями…» Уланов усмехнулся — ее трикотажная в обтяжку под жакеткой кофточка и безмятежно покоившаяся на столике «узкая рука» в плохоньких колечках… Быть может, только постоянная близость, возможность видеть эту женщину часто: ночью — спящей, утром — только что проснувшейся, в домашнем халатике, вечером, когда она, усталая, возвращается с работы, помогла бы разгадать ее тайну? А какой она бывает, когда любит сама и не стыдится любить?..
Но что он мог ей предложить, кроме этих коротких воровских встреч?! А через полчаса, ну, через сорок минут Мариам надо уходить. И когда еще они могли бы встретиться и где? А встретившись — на улице, в парке, в метро, — он опять будет, наверно, горячиться по поводу телевидения…
В бокале Мариам выдыхалось шампанское — светлые пузырьки всплывали с донышка и, достигнув поверхности, исчезали. Она молча слушала, вскидывая на распалившегося кавалера глаза, и улыбалась… Видимо, он не представлял для нее никакой загадки; Уланову было лишь неясно, что она думала о нем, может быть, скрытно потешалась?
И он вновь набросился на телевизионные передачи.
Они уже кончили обедать, и подошло время расставания. Уланов рассчитался с официантом, щедро дав «на чай»; тот пригласил их «наведываться» и смотрел при этом на Мариам; она, прощаясь, коснулась его ревматически искривленной, похожей на уродливую картофелину руки. А Уланов жалобно посмотрел на Мариам, не решаясь просить ее посидеть еще пять — десять минут. Она провела легонько салфеткой по губам и выпрямилась, собираясь вставать.