— К нам? — Мариам запнулась. — Они проездом в Москве, сегодня же они уезжают в Ленинград… с туристской группой…
И, сознавая беспомощность этой глупой выдумки, никак ее не спасавшей, Мариам сама ощутила жар на лице.
— Жалко, что не увижусь с ними, — после паузы проговорил с усилием весь красный Ираклий.
— Жалко, да… Дядя Георгий — очень интересный человек, он много воевал, он очень храбрый… и строгий, — сказала Мариам и испуганно, жалко посмотрела.
Ираклий никогда раньше не видел ее — самое главное, самое прекрасное, самое правдивое до этой минуты существо на свете — такой вот униженной. Его потрясло, что у матери была и другая, тайная жизнь, в которой она любила кого-то еще, кроме него — сына, кроме Наташки, кроме их отца. Конечно же, он не поверил ни одному ее слову о звонивших родственниках — мать говорила со своим любовником… У нее оказался любовник! Это было, как внезапная тяжелая болезнь, как землетрясение — любовник! — так назывались в романах мужчины, с которыми неверные жены изменяли мужьям; во дворе, на улице, в рассказах товарищей такие жены назывались иначе — позорно. И, повинуясь смутному чувству, Ираклий безотчетно, неожиданно для себя самого сделал вид, что не слышал телефонного разговора матери.
— У нас не было сегодня математики. Я просто счастлив, — пробормотал он. — И экскурсию отменили.
— Вот почему ты пришел так рано? — робко отозвалась Мариам.
— Да. Заболел наш математик, Борис Петрович.
— Он заболел, а ты счастлив. Это нехорошо, — тихо сказала Мариам.
— У меня зато будет время поднажать на алгебру, — сказал Ираклий. — Весь наш класс вздохнул с облегчением.
— Какие вы, однако… — начала Мариам и замялась, не без стеснения входя в свою обычную в доме роль наставницы.
— Испорченные, да? — Ираклий заставил себя улыбнуться матери. — Нам все твердят это каждый день… А за Бориса Петровича не беспокойся, он ведь из моржей, зимой купается в проруби. Странно даже, как он ухитрился заболеть.
И, силясь выглядеть совсем беззаботным, Ираклий пошел к себе.
В комнатке, предоставленной ему и Наташке, он швырнул портфель с учебниками на рабочий стол, сел и огляделся. Все вокруг было таким же, как всегда, и все неуловимо изменилось. В уголке, принадлежавшем Наташке, царила идеальная домовитость — уж такая она была замечательная хозяйка: разноцветные салфеточки и бантики украшали ее владения, куклы рядышком, чинно сидели на коврике перед столиком, уставленным лилипутской посудой. Иную картину являла территория Ираклия: повсюду валялись книги, из-под косо свисавшего с кровати до пола смятого пледа высовывались старенькие кеды, в углу на полу стоял глобус: миновало время, когда Ираклий мечтал о далеких путешествиях… Но и этот домашний, милый ему беспорядок не успокоил, не утешил его. Словно тень наплывшей тучи покрывала теперь их с Наташкой мирок.
Так вот чем объяснялись частые в последнее время размолвки родителей, уныние отца: тот что-то, видно, подозревал уже, подозревал и ничего не в силах был изменить, поправить… О том, что такое ревность, супружеское достоинство, измена в любви, Ираклий имел еще смутное, книжное представление. И хотя в школе хорошенькие девочки, особенно одна, из параллельного класса — звали ее Людмилой, тревожили его воображение, с Людмилой он даже целовался, он лишь обиделся, когда ее стал провожать домой другой мальчик. Но он прочитал уже и «Мадам Бовари» и «Анну Каренину», и чем-то подобным душевному недугу, поражавшему взрослых людей, представлялась ему эта темная страсть, неумолимо приводившая к гибели. Вместе с тем острой обидой за отца Ираклий даже рассердился на него: почему же он допустил такое?! — позволил обмануть себя, не уберег от беды их всех. И в не меньшей мере Ираклий испытывал обиду за мать, она будто чего-то боялась, разговаривая со своим любовником — какое мерзкое слово! — и то чересчур радовалась, как девчонка, то молила его, как виноватая… Надо было что-то немедленно делать — эта мысль полностью завладела Ираклием, надо было спасать и мать, и отца, и Наташку, маленькому раю которой тоже грозило крушение.
Все опасения и весь гнев Ираклия сосредоточились теперь на человеке, посягнувшем на благополучие дорогих ему людей. Но кто он был — этот их общий враг, где его искать?
Появилась Наташка и долго болтала о своих делах, о школьном хоре, в котором пела. Потом по звукам шагов за дверями Ираклий узнал, что вернулся с работы отец и прошел на кухню к матери, — он каждый раз неизменно спешил к ней; потом шумела вода в ванной — он умывался, а потом мать позвала детей обедать. И Ираклий внутренне приготовился к тому, что увидит их сейчас, отца и мать, вместе — он собрался с духом…
Обед проходил молчаливо, только Наташка непрерывно трещала. Отец с осторожностью, словно бы с невысказанной просьбой поглядывал на мать; она заметно нервничала — Ираклий напряженно наблюдал все то, что раньше оставалось за кругом его внимания, — отвечала отцу как бы с закрытым взглядом. После того как все поднялись из-за стола и она принялась убирать посуду, а отец стал торопливо ей помогать, Ираклий заметил, что ее глаза на склоненном лице на миг затуманились — может быть, налились слезами. И в его голове отчетливо прошло: «Надо найти того человека… Найти и убить». От этой мысли его обдало холодом — он испугался сам себя. А пока что… пока что жизнь шла как обычно, без каких-либо существенных перемен: каждый был занят своим делом.
Завидев в библиотеке Сашу Хлебникова, Ираклий подосадовал — эта встреча оживила у него стыдное воспоминание об истории с инвалидами; Хлебников, наоборот, даже обрадовался.
— Здоров! Как себя чувствуешь? — и он подмигнул, намекая на недавнее событие.
— Все нормально, — принужденно ответил Ираклий. — А что?
— Ну, был денек… Павловну больше не видел?
— Не видел, нет… — И с желанием исправить впечатление о себе Ираклий пустился в подробности: — Больше не показывалась. Между прочим, она часто гуляет по двору, и все ее обходят. Говорят, она того… — он покрутил пальцем у виска, — …с приветом. Или в наш лес пойдет, сядет там где-нибудь и сидит. Может всю ночь просидеть, если за ней не придут. Говорят, соскочила с катушек.
Хлебников пристально посмотрел на Ираклия своими прозрачно-светлыми глазами, как бы спрашивал: «Кто ты? Что ты собой представляешь?» Кажется, ему не понравилось, как Ираклий рассказывал о безумной старухе.
И тот попытался оправдаться:
— Так все говорят, не я выдумал.
— У нее есть кто-нибудь живой? У Павловны? — спросил Хлебников.
— Не знаю, — честно признался Ираклий. — Говорят, она одна-одинешенька.
— Опять говорят… Что же ты сам знаешь? Скажи вот, почему все так восстали у вас против этого гаража? Кому он может помешать?
— Никому, конечно… Мама сказала, что люди завидуют, — ответил Ираклий. — Завидуют, что инвалиды бесплатно получили машины.
Хлебников помолчал, подумал.
— Может, и так… Все может быть. А тому, что у них ног нет, люди не завидуют?
— Нет, конечно, — Ираклий усмехнулся.
Стоя бок о бок с Хлебниковым, он смог лучше рассмотреть теперь нового знакомого. Скуластенький, веснушчатый, крепенький, с хорошо развернутой грудью, красноватыми вихрами надо лбом, на макушке — «типичная деревня», подумал Ираклий, «Иванушка-дурачок..» А только совсем не дурачок, все примечает своими гляделками…» На Хлебникове была белая рубашка с широко открытым воротом, а поверх — спортивная курточка на молнии — спина из ткани, грудь хлорвиниловая.
— И все-таки нет, — проговорил он, придя к некоему выводу. — Может быть, некоторые и завидуют.. Но это не вся причина. Ребята объясняют: мещанство. А что такое мещанство в наших условиях?.. Ты что взял читать? — спросил он без перехода.
— Я? Да вот… Новая книга, недавно вышла. — Ираклий запнулся. — «Семь императоров». Из истории древнего Рима.
— Интересуешься? Смотри ты…
— А почему я не могу интересоваться Римом? — Ираклий готов был отстаивать свое увлечение.
— Да сколько угодно! История Рима!.. Почему бы и нет? Я и сам, может быть… Но где взять время на все? Где взять время?! — пожаловался Хлебников. — Я, знаешь, читаю по программе, составил себе программу… Мне по русской литературе надо еще уйму прочесть. А ведь кроме русской были еще другие литературы.
— Готовишься куда-нибудь? — сдержанно осведомился Ираклий.
— Готовлюсь… А как же — готовлюсь.
И Хлебников закатился смехом — неожиданный это был смех, взрывчатый и будто беспричинный, как у девчонок-хохотуний, и уж совсем неуместный в полушепотной тишине библиотеки. Девушка-библиотекарь тоже подняла глаза на Хлебникова, но в ее взоре ничего не отразилось. Вообще все, что она делала — брала книгу, доставала из ящика абонементные карточки, ставила отметки в формулярах, — она делала, как во сне, не замечая ни книг, ни сменявшихся перед нею читателей. И бог весть какие сны виделись ей. Льняные прямые волосы поминутно падали ей на лицо, и она терпеливо каждый раз закладывала их за маленькие уши.
— Куда ты готовишься? — повторил Ираклий. — Среднее образование у тебя есть?
— Куда? К жизни, по-видимому, — прозвучал удивительный ответ. — И по собственной программе… А среднее образование — оно и есть среднее, не больше. Тебя оно устроило бы — среднее?.. Я не в смысле формальном и не в смысле жизненного устройства.
Ираклий не понял: шутка это или всерьез — готовиться к жизни, и по собственной программе? Он переспросил:
— И никуда не собираешься поступать?
— Может, и поступлю… Может быть, в будущем году, если не возьмут в армию, попытаюсь на заочное, у нас, на заводе. Я рабочий и не собираюсь быть никем другим… — Хлебников улыбался своей странной улыбкой, в которой не участвовали его прозрачно-ясные глаза. — Я недавно на заводе, мне, наверно, рано объявлять о себе: «Я — рабочий». Это звание надо еще заработать… И ты не подумай, что я — дитя пропаганды, я вправду считаю, что рабочий — главное звание, что нет выше. И не в дипломе дело: окончил, мол, то-то и то-то. Конечно, и диплом имеет значение — для отдела кадров. Но самое важное — и это только в нашей стране, самое важное: чувствовать себя подотчетным за все вокруг… с самого себя за все спрашивать… Большое это звание — рабочий… — Хлебников заговорил быстрее. — На этот год у меня по программе русская классическая литература и история революционного движения в девятнадцатом веке. Про разные религии давно читаю.