— Кто-то, наверно, должен быть надзирателем, — неуверенно проговорил Ираклий. — Конечно, это все ужасно: лагерь, тюрьма. В Риме было еще хуже: там рабов заставляли убивать своих же товарищей, других рабов. Ты про гладиаторов читал?
— Так то в Риме — пройденный этап.
Хлебников надолго замолчал и невесть почему ускорил шаг.
Встречные прохожие попадались редко: люди вернулись уже с работы и теперь ужинали; протащилась женщина с двумя битком набитыми сумками, свисавшими до асфальта. Сумерки, принявшие лунный, оранжевый оттенок, загустели. И в дремучей лесной чаще исчезли поодиночке белые призраки-березы. Ираклий тоже заспешил и поравнялся с Хлебниковым.
— Этот ваш гад с канарейками, Серков его фамилия, — отрывисто заговорил Хлебников, — тоже ведь страшно прожил жизнь. Ты только представь… Каждый день с утра до вечера надзирать. Годами надзирать! Годами ненавидеть и бояться самому. Тоже ведь искалеченная душа, натасканная на жестокость… в бериевские времена.
— В какие времена? — переспросил Ираклий.
— Ладно, прошли те времена, — сказал Хлебников. — Тебя еще и в проекте тогда не было. И меня тоже…
— Откуда же ты все это?..
— Слухом земля полнится, — сказал Хлебников.
Ираклий всмотрелся в своего спутника. Луна освещала его лицо, убрала веснушки, положила красноватые тени, красными точечками отразилась в глазах. Трудно было понять, что выражало сейчас это незнакомое юное лицо, освещенное словно бы далеким пожаром.
— Человек — это такая, брат, сложная штука, прямо лабиринт, — продолжал Хлебников. — Вот я думал: почему некоторые люди набросились тогда на инвалидов, на героев войны? Это же такое ЧП, такое моральное ЧП! Кто-то, может, из зависти, тут твоя мама права. Ну, а другие? Я ломал голову… Хорошие же люди, то есть обыкновенные, — и так озлились! Но, между прочим, ты заметил, что многие были из второго корпуса? А там живут бывшие барачники. Разный народ, пришлые, подавшиеся после войны в столицу из Подмосковья. Немцы сожгли их деревни, они мерзли в землянках, детишки помирали, потом здесь жили в бараках… Тоже нагоревались через край. И вот они въехали в приличные квартиры, с ваннами, с газом — с ума сойти! Советская власть дала им: живи и будь человеком… А люди… люди стали скупиться. Вот ведь как бывает!.. Кто-то пустил слух — может, и нарочно, так тоже бывает, — дурацкий слух, что гараж — это конец райскому житью, — шум, дым, вредные газы… И люди поверили, они готовы были всему поверить — слишком настрадались в прошлое время… Тут и сам Достоевский призадумался бы. Человек жадничает не когда он бедный, а когда богатый, когда начинает богатеть — вот ведь! Правильно говорят, что появляются нежелательные тенденции к личному обогащению вопреки интересам общества. Того самого, что все дает людям… А кому же давать? Вот тут и приходится покрутить шариками…
Ираклий был озадачен. Эти рассуждения не показались ему убедительными, их логика не дошла до него. Но сам Хлебников заинтересовывал все больше — Ираклий не встречал еще-таких ребят.
— Мещанин — это не тот, кто ковры покупает, это кто за ковер душу отдаст, взятку сунет, сблатует… Как думаешь?
Ираклий честно признался:
— Не знаю, не думал.
Они опять зашагали в молчании и так, точно куда-то торопились по делу. Ветер усилился, и стал явственно слышен шумок волновавшихся, как перед бурей, деревьев. Ираклий испытывал теперь сильное желание поведать Хлебникову о своем страшном замысле: очень уж трудно было одному хранить его в тайне. Да и если кто мог бы помочь в его осуществлении, то, наверно, он, Хлебников, такой не похожий на других.
— Ты, значит, мог бы все-таки убить этого гада Серкова? — допытывался Ираклий.
— Если б он ударил кого из калек, я бы его тоже стукнул, — не задумываясь, ответил Хлебников; он шел все быстрее.
— Ты мне скажи, ты мог бы его убить? — Ираклий нуждался в моральном одобрении.
— Мог и убить, — сказал Хлебников. — Наверно.
Ираклий, чтобы не отставать, бежал рядом с ним.
Внезапно Хлебников замедлил шаг, а потом и остановился.
— Эту штучку видал?
Он сунул руку в карман джинсов, что-то нащупал там, но, прежде чем вытащить, кинул взгляд по сторонам — направо, налево, — никого поблизости не оказалось. И он извлек и показал револьвер, красновато заблестевший под луной.
— Револьвер… — будто не веря глазам, едва слышно пробормотал Ираклий.
— Типа наган, — сказал Хлебников.
— Откуда… у тебя? — срывающимся голосом спросил Ираклий.
— Откуда?.. Оттуда. — Хлебников был доволен произведенным впечатлением.
При всех своих умных разговорах он еще оставался мальчишкой — обыкновенным мальчишкой, для которого во всяком оружии таится очарование мужественности.
— Откуда у тебя?.. Откуда? — повторял Ираклий просительно, страстно — «штучка» была именно тем, в чем он сейчас нуждался.
— Много будешь знать, скоро полысеешь, — сказал Хлебников.
— Но где ты ее достал? — взмолился Ираклий.
— Тебе-то зачем знать?
И Хлебников со свойственной ему легкостью перехода из одного состояния в другое сразу повзрослел — упрятал револьвер в карман.
— Дай мне… ненадолго, — сдавленно проговорил Ираклий.
— Что дать? — Хлебников вновь быстро пошел, потом побежал.
И некоторое время они оба бежали: Хлебников впереди, Ираклий чуть сзади, словно прилепившись и храня молчание.
— Тебе-то зачем? — не оборачиваясь, буркнул Хлебников..
— Я никому ни полслова… Чем хочешь поклянусь. — Ираклий задыхался — не от бега, от нетерпения. — Мне тоже одного гада…
Хлебников даже не обернулся.
— Мне ненадолго… на два дня… на три… крайний срок. Я отдам… я честно. Хочешь — поклянусь на крови… — Ираклий осекся, он и сам смутно представлял, то это такое: «клятва на крови», — выскочило из каких-о в детстве прочитанных книжек.
И Хлебников опять остановился, и опять так внезапно, что Ираклий ударился плечом о его плечо.
— Ты бы полегче все-таки… — сказал он. — Что за гад у тебя?
— Из самых что ни на есть… — Ираклий поискал достаточно сильное слово. — Аморальный тип, короче говоря.
— Из-за чего поссорились? Девчонку приревновал? — спросил деловито Хлебников.
— Ничего я не приревновал… Я же тебе объясняю: аморальный гад, по такому давно пуля плачет.
— Ты его из огурца попробуй… — Хлебников откровенно потешался. — Результат будет тот же, что из моего пугача.
— Я знаю, какой у тебя пугач…
— Пугач и есть пугач, — сказал Хлебников.
Он не лгал, у него действительно был всего лишь старенький пугач — его славный трофей. И достался он ему случайно, хотя и при необычных обстоятельствах. Он выбил это мнимое оружие, вполне схожее с настоящим, из руки какого-то захмелевшего юнца… Дело было в их районе, летом этого же года, не так давно. Прохожие в страхе разбегались, а подвыпившему парню нравилось, видимо, что его боятся, он шумел и грозился. И Хлебников привел в восхищение свидетелей: ведь только после того, как направленный в упор на него револьвер отлетел в сторону, на тротуар, и револьвер подняли, можно было убедиться в его безобидности… И, таким образом, пугач остался у Хлебникова, взявшего его, как говорится, в бою. Ираклий только много позднее их встречи и этой вечерней пробежки узнал об истории с пугачом…
Хлебников махнул рукой — «глупости все» — и, сорвавшись с места, устремился вперед по улице. Ираклий побежал следом: нечто вроде предуказания самой судьбы померещилось ему. Из двух возникших перед ним мучивших жизненных задач: разузнать, во-первых, кто он был, его смертельный враг, и как, каким способом отвести несчастье, грозившее матери, отцу, сестренке? — эта вторая задача могла быть решена при помощи хлебниковской «штучки». Ее вещественная реальность, ее близость в кармане товарища необычайно разгорячили Ираклия. Под ее дулом тот вороватый обольститель бежал бы в ужасе — они ведь все трусы. Ираклий догнал Хлебникова, схватил за руку и прокричал ему в ухо:
— Хорошо, пусть будет пугач. Я только попугаю. Дай свой пугач… И никто ничего не узнает. Ну, пожалуйста.
Он не в состоянии был спокойно стоять, подергивался, подпрыгивал… «Кажется, мальчишку действительно что-то всерьез задело», — подумалось Хлебникову.
— Ладно… Рассказывай, что там у тебя, — сказал он.
— О, пожалуйста! — Ираклий обрадовался: все-таки он очень нуждался в союзнике. — Ты сам увидишь…
Вдруг он оборвал себя и выпустил руку Хлебникова.
Тот всмотрелся в него… Но только и разглядел точечное багряное свечение в глубине затененных глазниц. Ираклий потупился и молчал… Нет, он ничего, ни единого слова не смог сказать о своей матери. И, видно, уж он один, как и надлежало мужчине, должен был исполнить сыновний долг, каким этот долг ему представлялся.
— Ты вот что… — начал Хлебников. — Ты наше общежитие знаешь?.. Недалеко, дом двадцать семь… Заходи вечерком, комната четырнадцать.
— Большое спасибо, — сказал Ираклий.
И медленно пошел назад, домой.
Несколько раз Уланов звонил в ресторан, и неудачно: Мариам либо не оказывалось на месте, либо ее отказывались позвать, — брал трубку один и тот же нелюбезный гражданин. И тогда Уланов рискнул позвонить ей домой.
Он испытывал почти что физическую боль и не мог бы сказать, где она находилась — постоянная давящая тяжесть: где-то в загрудине, вблизи сердца; было даже удивительно, что это соответствовало банальному «поэтическому» представлению. Уланов перестал работать, писать, сделался раздражительным, недобрым.
Наконец он позвонил Мариам домой — состоялся малоутешительный разговор, а спустя несколько дней в его квартире протрещал телефонный звонок, звонок, оставшийся памятным надолго. И в трубке послышалось неровное дыхание, потом раздался обрывающийся, ломкий голос — можно было подумать, что за человеком гнались, пока он не добежал до телефона:
— Это квартира… писателя Уланова? Мне надо… его видеть. Он дома?.. Мне очень надо.
Еще через немного минут — звонили, видимо, из близкого автомата — в переднюю шагнул, а точнее сказать, ворвался подросток, чистенькая белая рубашка, отутюженные брючки — и тут же замер за порогом. Гость произвел странное впечатление чего-то очень непрочного, какой-то испуганной решимости: взлохмаченная голова сидела на тоненьком теле с муравьиной талией. И, вглядевшись в его лицо — узкое, смуглое, большеглазое, Уланов сам взволновался: перед ним стоял сын Мариам! «Боже, как он похож на мать!..