Егор Филиппович пришел домой с новыми понятиями о жизни. Огромность человеческого страдания — а чего только он не повидал! — будто опалила его, будто он прошел через вселенский пожар, среди корчившихся в огне людей, и только чудом сам уцелел — весь в ожогах. И, если он не перегорел душевно до пепла, что и случилось с иными ветеранами, то потому, что спасательно ухватился за доступную возможность что-то еще поправить в близком ему мире. В конце концов это было той же волей к жизни, что на войне подавляла самый страх за жизнь, тем же инстинктом самосохранения, без которого и воевать, и жить в согласии с собой, со своей совестью, одинаково невозможно. Пожалуй, единственно сохранившимся от прежнего благодушного Егора Горобова было то, что время от времени он позволял себе чарку в компании. И тогда он вдавался в рассуждения, что виноваты все — кто больше, кто меньше — в человеческих бедах, в бабьих слезах, в ребячьих мытарствах, что надо искупать свои вины, а искупление — не в чем ином, как в забвении себя. Его новые собутыльники — теперь была там и зеленая молодежь — слушали его снисходительно, с усмешкой. Однажды кто-то из безусых полюбопытствовал:
— Да ты, дядя-Егор, не в секту ли какую записался?
Егор Филиппович поглядел с сожалением:
— Живешь ты, парень, не думая, вроде как растение. А ты поживи с мое — задумаешься.
Иссяк у Егора Филипповича и его довоенный интерес к романам: все, что там было сочинено, казалось уже ему слишком бледным по сравнению с натуральной жизнью, а потому к незанимательным. Читал он теперь только газеты.
Главный его жизненный интерес, а значит, и постоянное беспокойство сосредоточились на его приемышах. Накормить их досыта в ту послевоенную пору было делом нелегким: кое-где люди еще пахали на себе, жили в землянках, трудодень давал ничтожно мало. И Егор Филиппович — потомственный кузнец, да и по слесарной части работник, брался за любое, пусть и мелкое, дело, если оно сулило хотя бы полмешка картошки. Он поднимался раньше всех в своей большой семье, уходил в утренних сумерках, возвращался в вечерних. Но накормить приемышей было не всей его заботой, он принял на себя и другую, может быть, более трудную заботу об их намучившихся, а порой одичавших душах.
В первую очередь требовалось снарядить их в школу — ближайшая вновь открылась в соседнем селе, километрах в пяти. А время шло к зиме, и надо одеть ребят, обуть. В этом Егору Филипповичу помогли женщины колхоза: кто принес старенький зипун, кто сапоги, которые никогда уже не наденет родной сын, помогли также в районо — выдали несколько ордеров. Сам Егор Филиппович опустошил семейный сундук с одеждой, пропахшей земляной сыростью (этот сундук перед приходом оккупантов успела закопать в саду жена); Катерина и Настя ушивали его пиджаки, укоротили для девчонок материны юбки; немаловажным было еще приохотить ребят к учению, убедить в этой необходимости. И по вечерам они снова собирались за большим столом, в центре которого вспыхивала и коптила заправленная бензином с солью за отсутствием керосина лампа с жестяным рефлектором. А Егор Филиппович подолгу разговаривал со своими подопечными.
Темы вечерних разговоров были разные: школьные дела и хозяйственные — все ребята несли здесь по дому обязанности; с наступлением весны обязанностей прибавилось: огород, картофельное поле, коза — ее удалось купить во второй мирный год. Егор Филиппович много рассказывал о войне, и рассказывал по преимуществу о геройских подвигах и о победах — старался утешить своих слушателей, укрепить их дух. Вспомнил он и встречу в метельную ночь, в разведке, на «ничейной земле» — Сашку с товарищами, Анютку… На вопрос: «А этот Сашка выздоровел?» Егор Филиппович не нашел в себе силы ответить: «Не знаю, наверно, нет». И в его рассказе десятилетний мальчик превратился в вожака ребячьей партизанской группки… Не заболевший, а раненный в боевой схватке с оккупантами, он вскорости встал на ноги, рассказывал Егор Филиппович, и вместе с нашими частями дошел до самого Берлина. Ребятам нравился рассказ, они верили каждому слову, в чем не было ничего удивительного. А удивительное заключалось в том, что сам Егор Филиппович отлично понимал, что он говорит неправду, но выдумка представлялась ему жизненно более полезной.
Когда в его доме появился другой Саша — Саша Хлебников, первые послевоенные питомцы Егора Филипповича уже повзрослели, а иные разъехались: кто учился в городе, кто завербовался на далекую стройку; одна из девиц вышла замуж и зажила своим домом. Но хотя эта большая семья и уменьшилась, у младенца Саши Хлебникова оказалось сразу много старших братьев и сестер. И своего сиротства ему, к счастью, не пришлось почувствовать: к самому маленькому братцу все тут отнеслись с заботливым интересом. А младшая дочь Егора Филипповича, Катерина, стала, в сущности, для Саши матерью — кормила, обмывала, обстирывала, обшивала; отцом и дедом одновременно стал Егор Филиппович… И навсегда в душе Саши осталась, как отчий дом, как крепость его детства, эта старая изба, сложенная из толстых, в трещинах и трещинках, подобных морщинам, бревен, с кружевными, кое-где обломившимися наличниками на маленьких окнах, с темными сенями, в которых всегда было прохладно и приятно пахло кожей, старой конской сбруей, хомутами, валявшимися в углу; с большой, белой, источавшей доброе тепло печью, с ситцевой, в алых розах, занавеской, отделявшей девичий угол. Избу отличала от соседних пристройка — небольшая терраска, застекленная когда-то стеклами разного цвета — красными, желтыми, зелеными, синими. Некоторые были выбиты и заменены обыкновенными, но часть их сохранилась, и в солнечный день он, Саша, входил на эту терраску, как в радугу.
Он рос бойким, сильным для своих лет и проказливым от избытка радости жизни. В школу, которая открылась позднее и в этом отстроившемся селе, Катерина обрядила его в еще не стиранную новую рубаху и в новые, пищавшие на каждом шагу башмаки; они веселили его. Отвел Сашу в школу сам Егор Филиппович.
Но тут у семилетнего Саши произошло первое столкновение с тем, что называется суровой действительностью. Накануне важного события — поступления в школу — Егор Филиппович завел с ним первый в жизни Саши серьезный разговор.
Дело в том, что назрел вопрос, как, под какой фамилией его записывать. До сей поры для Саши не имело значения, что он был не Горобовым, а Хлебниковым, — он и сам считал себя одним из Горобовых. А Егор Филиппович в свое время не оформил, как это полагалось, его усыновления — и не по забывчивости, он и вправду испытывал к нему отцовские чувства в большей мере, чем к другим своим подопечным. Но Егор Филиппович остерегался, почти безотчетно, узурпировать отцовские права умершего друга на единственного сына, продолжателя фамилии, И пока по земле топал маленький Хлебников — именно Хлебников, — тот, старший, незабвенный, как бы и не совсем перестал жить. Егор Филиппович записал Сашу под отцовской фамилией. А сейчас потребовалось сказать об этом и самому ее носителю — объяснить, почему на перекличке в классе его назовут не Горобовым, а Хлебниковым.
Трудно решился Егор Филиппович на вынужденное объяснение — уж больно мал и безмятежно настроен был этот мальчишка… Посадив Сашу на колено, он долго хмуро молчал, не зная, как начать, и начал с того, что неожиданно его пожурил: «Балуешься все, Катьку не слушаешь…» А в конце концов он так и не сказал правды: не глядя на Сашу, он проворчал, что его папа и мама уехали в далекое государство, в долгую командировку, и наказали ему, Егору Филипповичу, взять к себе их сынка. Поэтому он, Сашка, когда его вызовет учительница, должен отзываться на фамилию Хлебников.
— Хлебников, — повторил Сашка, как бы запоминая.
— Ну да, Хлебников, — подтвердил Егор Филиппович. — А что? Красивая фамилия.
Саша помолчал, тоже отведя глаза.
— А они скоро приедут? — спросил он.
Помолчал в затруднении и Егор Филиппович.
— Да нет, не так чтобы скоро, — ответил он.
Саша опять задумался; его круглые бледно-голубые глаза были неизъяснимо чисты, но сквозь их прозрачность угадывалась где-то в глубине напряженность мысли. Он сполз с колена Егора Филипповича.
— А ты мне, значит, не дед? — спросил он.
— Как тебе сказать? — не сразу ответил Егор Филиппович. — Дед, конечно.
— А Катерина кто мне? — Саша все смотрел в сторону. — Не мамка?
Егор Филиппович долго не находил ответа; Саша дожидался, положив свою маленькую, в запекшихся царапинах руку на колено Егора Филипповича.
Тот чувствовал себя прескверно: назвать Катерину старшей сестрой он тоже не мог — тогда бы у Саши была та же, что и у нее, фамилия.
— Вроде как мамка, — тихо проговорил он.
И Саша вдруг, чего вовсе не ожидал Егор Филиппович, засмеялся.
— У меня две мамки! — это ему, видно, понравилось: у всех была одна, а у него две. — У меня две мамки, две! — восклицал он.
В общем, сказанное Егором Филипповичем не произвело на него особенного впечатления — ведь оно ничего не меняло в его жизни.
Несколько позже, во втором классе, он с помощью школьных приятелей узнал правду. Но и то, что его истинных родителей давно схоронили, не повергло его в большое огорчение — он совершенно не помнил их, и нимало не повлияло на его сыновнее отношение к Горобовым, к Егору Филипповичу, к Катерине. «Я сирота», — сказал себе Саша и подивился, как бы не понимая, что это такое — сирота; себя он, во всяком случае, сиротой не чувствовал.
Еще позднее, когда он кончал восьмилетку — кончал хорошо, не первым, но в первой десятке, у него возник все же интерес к двум людям, которым был обязан появлением на свет. И Егор Филиппович воодушевленно, с чувством облегчения, рассказал о них. Саша был вправе гордиться отцом, славившимся на весь район механиком и храбрым солдатом; матерью — труженицей и преданной женой, она так любила своего искалеченного на войне мужа, что после того, как годами ухаживала за ним, ненадолго его пережила. «На наших глазах иссохла», — сказал Егор Филиппович. Оба умерли еще не старыми, и Саша помрачнел, исполнившись жалостью к ним, не к себе. К нему-то судьба отнеслась милостиво — у него самого есть большая семья, пусть не кровная, но какое, собственно, это имело значение — и его старшие братья и сестры, пусть не кровные, разбросаны по всей стране. Можно считать, что куда, в какую бы сторону он ни поехал, везде сыщется родной ему человек. И это ощущение своей большой семьи — именно ощущение, а не умозаключение, сделалось естественным для Саши Хлебникова… Может быть, поэтому он впоследствии и держался повсюду с той уверенностью, какая бывает в родном доме, среди близких…