кова. — Совсем же молодой человек… И жестокость какая-то бездумная, бесцельная.
— А если умная, вы думаете, лучше? Если с целью? — сказал Коробков.
Он достал из оттопырившегося кармана пиджака толстый бумажный сверток и развернул: в свертке оказались бутерброды с колбасой и с сыром.
Так уж повелось в его семейной жизни: жена но утрам собирала ему, что поесть в перерыв (плотно обедал он по возвращении с работы). Вот и ныне она не забывала об этой своей привычной обязанности. И было время, когда ее забота вызывала у Антона Антоновича приятное сознание слаженности и прочности их семейного союза; Антон Антонович не только гордился своей молодой женой — целых девятнадцать лет разделяло их, — но если б его спросили, в чем радость и красота жизни, он тут же подумал бы об этой женщине, так не просто доставшейся ему. Ну, а сейчас, развернув сверток, он насупился, будто ему открылось нечто неприятное: вот и заботилась жена — пока еще заботилась, и внешне все в семье обстояло благополучно, а он чувствовал незримое приближение беды. И даже как бы отворачивался от некоторых вещей, боясь твердо установить такое, из чего нельзя уже не сделать вывода: у жены появилась еще одна, другая жизнь — какая? — он и думать о том боялся. И ума было не приложить, как же ему теперь быть дальше: не замечать охлаждения жены, ее поздних возвращений, ее вечной спешки, дорогих букетов, сменявшихся в их квартире, дорогих коробок конфет или потребовать ясности… — и все потерять! Пока слушалось судебное дело, этот вопрос отодвинулся, примолк, а тут вновь заговорил.
Коробков попик головой над жениными бутербродами — спохватившись, он подвинул их на развернутой бумаге к середине стола.
— Прошу, — сказал он, — угощайтесь.
Бирюкова удивленно и скорее недоброжелательно посмотрела на него. Антон Антонович подождал и взял бутерброд с колбасой. Как ни был он расстроен, а есть хотелось — с утра ничего не ел. Оправдываясь, он проговорил, полненький, лысый, весь из округлостей: пухлые щечки, выпуклый лоб, покатые плечи:
— При пустом желудке человек только и мечтает, чтоб набить его чем-ничем. Иначе падает производительность. А нам трудное дело решать, непростое.
Судья с интересом повернулся к Коробкову… А тому мнилось, будто он жует и поглощает свое недавно еще счастливое бытие; с этим самоубийственным чувством он взял второй бутерброд — с сыром.
— Не стесняйтесь, тут на всех припасено, — сказал он.
— По-моему, дело ясное, — сказала Бирюкова, — Хлебников сам признался… И хоть бы совесть проснулась в нем.
— Мне что вспомнилось… — не слушая ее, сказал судья, он прошелся по комнатке и остановился у стола. — Нам один умный лектор в институте советовал: «При затяжных процессах берите с собой еду в совещательную комнату, чтобы не спешить к обеденному столу, вы, — говорил, — не имеете права спешить».
Он сел, снял очки, прикрыл на мгновение веками усталые глаза и принялся за еду.
— А вы что же, товарищ Бирюкова? — сказал он деловым тоном. — Вы ведь в перерыв тоже ничего не ели.
— Да… Как-то, знаете, неловко было.
И она осторожно, словно боясь обжечься, двумя пальцами прикоснулась к ломтику булки с колбасой.
…Судья ел и вспоминал годы своего учения. Тот умный лектор (впоследствии судье попадались его книги: очерки и даже беллетристика) говорил еще о том, что судья не имеет права быть утомленным, раздраженным, скучающим, ибо в судебном процессе он облечен высшей властью. И уж конечно, он должен более всего дорожить своей независимостью, так как подчиняется только закону… Судья Иван Захарович — тогда уже человек средних лет — с юношеской признательностью внимал этому наставнику. И как — увы! — все довольно скоро не то что забылось, а, точнее, утратило сиюминутную насущность, отошло в запас. Иван Захарович подумал, что за те десятки лет, в течение которых он, судья, решал и определял, карал или осчастливливал, это каждодневное восстановление справедливости стало его службой. И ей был уже присущ известный автоматизм, как и всякой другой привычной службе. Множество лиц — молодых и старых, симпатичных и поистине злодейских — прошло перед его столом за годы судейства. И все эти разные люди приобрели в его глазах неуловимое сходство, будто одно только их подконвойное состояние стирало, затушевывало их различия. Мир людей был повернут к нему темной стороной, и на тех, кто по той или иной причине оказывался на неблагополучной стороне, лежала общая тень подсудности. А в тени можно многого не заметить… К тому же он и уставал и спешил, а сегодня и раздражался…
Все эти мысли прошли в голове Ивана Захаровича, пока он в молчании жевал, — он был недоволен собой… Да, да, он свыкся со своей властью, врученной ему законом, свыкся и уже не боялся самого себя, в чем и таилась опасность судебной ошибки. А как дорого приходилось потом человеку расплачиваться за его — судьи — ошибку! Это он знал!..
— Спасибо, товарищ Коробков… кажется, Антон Антонович! — поблагодарил судья заседателя. — Славно подзаправились.
— А не за что. Мы и на работу, на стройку, без такой подмоги не ходим — тоже, чтобы работа была качественной, — сказал Коробков.
— Духота тут у вас, однако, — сказала Бирюкова.
— О, вы правы! — Судья встал. — Если позволите, открою форточку минут на пять.
Вместе со снежным сырым воздухом, повалившим из мглы, донесся со двора плеск воды и детский смех — кто-то поскользнулся там и шлепнулся, зазвучали неразборчивые голоса… За стенами комнатки, за окном, забранным решеткой, как и все окна здесь, в суде, шла, шумела, продолжалась жизнь множества людей. И она словно бы остановилась в этой неуютной комнатке для трех человек, готовых приступить к осуществлению своего высшего права на судьбу одного из множества.
Судья вернулся к столу, положил перед собой несколько листов чистой бумаги и на верхнем листе крупными буквами написал: «Приговор».
— Ну, передохнули, перекусили, — сказал он. — Так какие же будут мнения? Прошу высказываться.
Бригадиру каменщиков Антону Антоновичу Коробкову было недалеко до полных пятидесяти лет, когда он перешел в последний, десятый, класс вечерней школы; поступил он в школу, когда ему было за сорок, чтобы не отставать от детей. И уже пожилым человеком он пережил то, что обычно является уделом юности, — пережил познавание мира, его устройства, его законов. Но то, что в юности осваивается в общем-то легко, если не считать чисто технической стороны, как нечто синхронное с возмужалостью, с появлением усов, то в возрасте Антона Антоновича стало событием и счастливым, и драматическим. И если, достигнув полувекового рубежа, его сверстники мало чему уже дивились, полагая себя вполне умудренными в жизни, то Антон Антонович испытывал молодое чувство новосела — мир открылся ему как внове. Выяснилось, что жизнь на земле имела огромное прошлое — оно называлось историей, имела протяженность, называвшуюся географией, и работала на будущее, к которому устремились надежды людей. Антон Антонович словно бы шагнул из своего тесного угла на простор всей планеты. И перспектива, уходившая в противоположных направлениях в века, завладела его воображением. Но одновременно он почувствовал и укол неведомого ранее беспокойства. Знание, как оказалось, не только дарило радости, но и тревожило, рождая все новые вопросы и недоумения.
Антона Антоновича часто ставило в тупик поведение людей… Мир будущего был замечательно по науке спроектирован, и, собственно, сегодня уже могло бы стать совсем хорошо — чисто и справедливо, каждому по его делам… А вот поди ж ты: люди ловчили, обманывали, жуликовали. Что же их приводило к этому? Ведь самое простое соображение говорило, что наибольшая личная выгода может быть достигнута только через общую выгоду. Это светило каждому — тут не надо даже среднего образования. Но беда заключалась в том, что в силу каких-то причин — вот что не всегда поддавалось объяснению! — человек терял верное направление, недаром о нем говорили: «сбился с пути», «запутался». И именно с ними, «сбившимися с пути», и встречался в суде народный заседатель Коробков.
Едва ли не каждая такая встреча причиняла Антону Антоновичу досадливое огорчение, каким бы незначительным на иной взгляд ни был повод: мелкая кража, жилищный конфликт, родительская обида, жалоба на неплательщика алиментов, Антон Антонович терял душевное равновесие. А в самом деле, люди — не маленькие, не дети — противились разуму, своей же очевидной пользе; темная дурость — иначе не назовешь — толкала их на бессовестное и злое. А уж нынешнее дело — дело Хлебникова, девятнадцатилетнего юнца, обвинявшегося в жесточайшем преступлении, совсем обескураживало. И впрямь можно было поверить, что некий завистливый бес преследовал людей, соблазнял их, развращал… А в их общей слабости, в уступчивости соблазну получала объяснение и его, Антона Антоновича, личная, семейная беда. Она также тяжело ранила обманом и предательством.
Как и все естественной честности люди, Антон Антонович был доверчив. В бригаде его любили, хотя и подшучивали над ним, называли «наш профессор» за пристрастие к ученым разговорам; жена считала его простоватым, недалеким, хотя и опасалась его доброты — сильнейшего его оружия. А сам он не умел прятать свое понимание хорошего и плохого, свои намерения и взгляды, искренне не предполагая этого умения у других. Да и зачем было прятать такие очевидные истины, как: «трудиться необходимо и радостно», «учиться полезно и интересно», «любить жену и детей так же естественно, как дышать», и прочее, и прочее. Наивысшей добродетелью. Антон Антонович почитал добросовестность. И он удивлялся — прежде всего удивлялся, сталкиваясь с иным отношением к человеческим обязанностям в семье, в труде, в любви…
Сидя сейчас в небольшой, по-канцелярски голой комнатке, где они трое — народный судья и два заседателя, — отъединившись от всего остального человечества, совещались, Антон Антонович переживал трудную нерешительность. Он был полон доверия — доверия к мудрости закона и к обвинительному заключению, к аргументам прокурора, требовавшего сурового наказания, и к опыту старого судьи. С другой стороны, не вызывала у Антона Антоновича неодобрения и речь адвоката иле побуждения, что продиктовали эту защитительную речь. Не было у него причины сомневаться и в искренности свидетелей, что так волновались, давая показания, стараясь хоть как-то смягчить сердца судей, отличную характеристику подсудимого представил завод, на котором тот работал. И все это вместе взятое, упрямо спорило с соображениями прокурора, тоже достаточно убедительными. А главное, что питало нерешительность Антона Антоновича, было впечатление, сложившееся у него от самого обвиняемого — юнца, ставшего убийцей.