Поражало в Хлебникове то, что юнец не очень раскаивался в своем преступлении и вместе с тем осознавал его случайность — всю ничтожность повода, приведшего к кровопролитию. «Выпили и заспорили, слово за слово…» — больше ничего, в сущности, не сказал он о поводе, даже не сумел внятно ответить, о чем они так заспорили. Если недолго думать, то на скамье подсудимых, сидел форменный злодей — чудовище в облике круглоголового, веснушчатого парня с отощавшей шеей, с прозрачно светлыми, ясными глазами, в обмятой курточке, из рукавов которой высовывались темноватые от въевшейся металлической пыли руки. И Антон Антонович попросту не мог легко согласиться с тем, что это симпатичное обличие было обманным, скрывало звериную сущность… Прокурор, со своей стороны, не преувеличивал, когда называл поведение Хлебникова на суде циничным, так оно и выглядело — это отсутствие сожаления о чужой жизни да и о загубленной своей, даже об осиротевшем дитяти не вспомнил убийца. В то же время эта его поражающая душевная черствость плохо сочеталась с тем, что стало известно на суде и о его нерядовой комсомольской отзывчивости, о его детстве в славной, работящей семье… Но тут Антону Антоновичу вспоминалась — это было уже как бы с третьей стороны — беда в его собственной семье. И он ужасался, в каком безгрешном, прелестном обличий может выступать обман.
Другой народный заседатель, Аглая Николаевна Бирюкова, заведующая сберкассой, на вопрос судьи об ее мнении по делу ответила сразу же, не поколебавшись:
— А тут двух мнений быть не может.
— Ну, а точнее, — попросил судья.
— Виновен, конечно! Откуда только такая бесчувственность, такой цинизм?
Она правой рукой, поставленной ребром, сгребла со стола на ладонь крошки от бутербродов и ссыпала их в пепельницу, на ее широком, большом, по-мужски костистом лице было спокойствие.
— Я полностью согласна с прокурором, — добавила она.
— То есть, Аглая Николаевна, вы считаете преступление Хлебникова доказанным? — спросил судья своим ровным голосом.
— Считаю… К тому же он сам признался.
Она сложила руки на колени, выпрямилась, подняла голову и застыла в покойной неподвижности.
— Закон по данной статье предусматривает — до пятнадцати лет с последующим лишением прав, с конфискацией всего лично принадлежащего имущества, — сказал судья. — А при отягчающих обстоятельствах — высшую меру. Какие в данном случае санкции? Что должен получить Хлебников, по вашему мнению?
— Ну какое у этого Хлебникова имущество? — сердито вырвалось у Антона Антоновича. — Пара рубашек и выходной костюм…
— Вот в том и причина… — проговорила Аглая Николаевна.
— Что, собственно, вы имеете в виду? — сухо осведомился судья.
— Уж не знаю, какое у Хлебникова имущество… Может, и никакого. И наверно даже, что никакого. — Аглая Николаевна не изменила позы, лишь заговорила медленнее, с паузами, — за свою нелегкую жизнь она научилась владеть собой. — Но что я знаю: такие, как Хлебников, всему нашему обществу — зараза! У него же ничего за душой, ничего святого. Это вы верно сказали, товарищ Коробков! Какое у него может быть имущество?.. Вы про этих… как их зовут, все забываю, которые нормальной жизнью не живут, не моются, не стригутся. Этого хоть в тюрьме постригли. А мы с ним хороводимся. Пятнадцать лет — разве это наказание для Хлебникова?
— Итак, Аглая Николаевна, вы подаете голос за предельное по данной статье наказание? — спросил судья.
— Добренькие мы очень… — сказала она. — Такой Хлебников отсидит свои пятнадцать лет… да и не отсидит он их полностью, до срока выпустят, еще и по амнистии. И не то что человека убьет — дом подожжет.
Антон Антонович заморгал, растерявшись.
— Ну уж и дом подожжет! Это вы чересчур… Зачем ему дом поджигать?
— А зачем ему было убивать? У него же никакой жалости… Что ему на данный момент в голову взбредет, где засвербит, там и чешется. У такого и понятия нет: чем-нибудь дорожить. Своего-то нет ничего, пусто, — зачем ему чужое беречь?
— Ага, вон оно как!.. — Антона Антоновича рассердила легкость, с которой его напарница расправлялась с Хлебниковым. — Выходит, чтоб быть сознательным, надо на книжке кое-что накопить. Вы так считаете: надо сберкнижку заиметь.
По широкому лицу Аглаи Николаевны прошла медленная усмешка.
— Я не в том смысле, — сказала она. — А хотя б и так… Что зазорного — откладывать на книжку? И государству польза, вы сами знаете.
— А в каком еще смысле?.. в каком? — настаивал Антон Антонович.
«Вот чертова баба… каменная, — подумал он; ему и впрямь вспомнились эти каменные изваяния в далекой Хакасской степи, где он побывал в молодости. — Чем ее сдвинешь? — стоит столбом».
Она не ответила, словно высказавшись до конца, даже не пошевелилась.
…Молодой человек, судьба которого сейчас решалась, вызывал у Аглаи Николаевны чувство опасливо-враждебное. При всей своей наружной невозмутимости Аглая Николаевна была человеком сильных страстей, И Хлебников не понравился ей по первым же впечатлениям, без каких-либо скидок на молодость, словно она сразу же все о нем уяснила. Убийца, способный ни за что лишить человека жизни, способен был, само собой, на любое преступление — на грабеж, насилие, поджог… Так и проявлялось то зло, что, по убеждению Аглаи Николаевны, жило в каждом человеке — только у одного оно открыто, а другому удавалось его прятать или смирять. Но соблазны мучили всех, люди боролись в душе, и победа давалась тут с великими усилиями — это Аглая Николаевна особенно хорошо знала.
Она эту трудную победу одержала… Однако было время, когда отказ от того, что само как будто шло в руки, можно было бы назвать ее подвигом — подвигом отказа.
С тех пор как она помнила себя, она вынуждена была отказываться от всего, что наполняло радостью жизнь ее сверстниц: в детстве — от куклы, от билетика в кино, от палочки эскимо; позднее — от красивого платья, от модных туфелек. Это было такое же существование, какое досталось ее матери. Та за свою незадавшуюся жизнь перемыла, кажется, если сложить вместе, все полы в большом столичном городе, во всех его квартирах и учреждениях; отец скрывался от семьи, не платил алиментов, случались дни, когда приходилось занимать копейки, чтобы заплатить за хлеб, полагавшийся по карточкам, — еще не миновало скупое послевоенное время. Долгие годы мать мыла полы и выносила мусор по соседству в сберкассе — там ее знали, сочувствовали ей, и там же начала трудиться и Аглая Бирюкова — сумрачная, молчаливая девочка, — в сказочной близости к огромному богатству, спрятанному в бронированных сейфах. Спустя еще сколько-то лет семи классов Аглае хватило на то, чтобы ее отдельно от всех поместили в полузастекленной клетке с маленьким окошком и с выложенной золотыми буквами табличкой, повешенной снаружи: «Касса». Теперь ее по-мужски большие, красные от стирки, от вечной домашней работы руки непрестанно окунались в бесконечные, тихо шелестевшие потоки драгоценных бумажек, уносившихся через ее окошко дальше — в мир, где с ними происходили чудеса. В большом мире эти разноцветные — зеленые, синие, розовые, желтые — бумажки превращались в вещи, во множество вещей, делавших, как видно, людей счастливыми, — в дома, в автомобили, в кооперативные квартиры с ванными, с горячей водой (сама Аглая Николаевна до недавнего времени пребывала в битком набитом коммунальном «ковчеге»), в курортные путевки на теплое южное море, в дорогую одежду, в меховые шубы какой-то неправдоподобной, по слухам, цены (сама она всю молодость проходила в доставшемся от матери перелицованном пальто, увенчанном воротником из покрашенной и почему-то позеленевшей кошки)… Очень разные люди наклонялись к окошку Аглаи Николаевны, были и такие, что из месяца в месяц регулярно добавляли к своим сбережениям всего лишь несколько рублей — результат таких же постоянных отказов; эти с отрешенным видом пересчитывали свои трешки, прежде чем передать их кассиру, и Аглая Николаевна, как по-родственному, симпатизировала им. Были и другие, деловито укладывавшие во вместительные бумажники многие сотни, а то и просто рассовывавшие плотные пачки по карманам. И странное и сложное чувство овладевало Аглаей Николаевной — чувство моего и не моего: она держала порой в руках целые состояния, доверенные ей, и тут же расставалась с ними. А тех, кому они законно принадлежали, особенно женщин, нарядно одетых и невнимательно-вежливых, она не то что невзлюбила, но с пристрастным любопытством, как иностранцев, разглядывала из своей клетки. Разумеется, она никак не обнаруживала этого недоброго интереса к ним. И никому не было известно, какое чувство испытывала она к той зарплате, в получении которой расписывалась каждые две недели, — это были только ее деньги, ей одной принадлежавшие и поэтому особенно дорого стоившие, как бы вдвое, втрое больше их нарицательной стоимости. А вместе с тем, укладывая их в свою старенькую коленкоровую сумочку, она каждый раз с особенной остротой ощущала свою бедность. И никто, конечно, не догадывался, какие демоны искушения терзали эту неразговорчивую, угрюмую женщину: ведь так легко было сунуть в свою сумочку одну, три, десять тугих — пулей не прошибешь — пачек и, не подав вида, неспешно удалиться!.. Даже почти неизбежное возмездие не казалось Аглае Николаевне в иные минуты слишком дорогой платой за возможность распечатать, эти пачки для себя и пожить, хотя бы недолго, не считая каждой копейки… Ох, как утомил ее этот постоянный, длившийся всю ее жизнь, верноподданнический трепет перед копейкой! Замуж Аглая Николаевна не вышла, от единственной короткой и невеселой связи остался у нее ребенок — девочка; почти в точности повторилась материнская судьба. И ей мнилось, что и в любовной неудаче повинны были ее скудные достатки, ее пальто с изумрудным воротником.
Кто знает, чем кончилась бы у Аглаи Николаевны эта долгая борьба с демонами соблазна, если б не одно исключительное событие: сберкассу, где она работала, попытались ограбить. И тут она обнаружила отвагу, оказавшуюся спасительной в борьбе, в которой она уже изнемогала, — в борьбе с собой.