Аглая Николаевна не видела, как ранним осенним вечером, за минуту-другую до закрытия, она подсчитала уже остатки, в зале сберкассы появились двое мужчин, один остался у входных дверей, второй быстро пошел к ее клетке; она не сразу поняла, что внезапная команда, отданная высоким, вибрирующим криком: «Тихо чтоб!.. Молчать и не двигаться!» — относилась также и к ней.
А все дальнейшее лишь в отдельных подробностях, но навсегда впечаталось в ее память: затененное низким козырьком кепки лицо молодого мужчины, черный, пустой зрачок направленного на нее пистолета, щетинистая шея, в которую она вцепилась обеими руками, дергавшийся под ее пальцами острый, живой кадык… Она не успела даже испугаться — страх охватил ее, когда все кончилось. А тогда она безоглядно дралась, дралась не за чужое богатство, а за богатство, что могло бы достаться ей. Немыслимо было отдать другому то, в чем так долго, так мучительно она отказывала себе, — и небывалая злость сделала ее бесстрашной. До ее слуха доходило словно бы кваканье: грабитель, как ни бился; не смог оторваться от нее, он задыхался, осел на колени, раздался тупой стук упавшего пистолета… И Аглая Николаевна почувствовала, что ее оттаскивают, отдирают от чужой шеи ее спазматически сведенные пальцы.
Потом грабитель — хилый на вид, узкогрудый юноша, долго сидел на полу, хватая ртом воздух, тупо озираясь… И его вместе с соучастником, схваченным уже на улице, увезла милиция. Аглая Николаевна не сразу отдышалась, ее трясло, дрожали руки… Но с того происшествия ее внешняя жизнь, а главное — ее душевное состояние изменилось. Ей вынесли по управлению благодарность за «решительность и смелость, проявленную при исполнении служебного долга», она получила в награду ручные часики, и о ее подвиге узнали все, кто прочитал в газете посвященный ей очерк; далее, ей была несколько увеличена зарплата. Но главное заключалось в том, что она стала иначе думать о не своих, лишь охраняемых ею больших деньгах. Защитив их для истинных владельцев, она как бы возвысилась и над этими владельцами, и над собой. И ей спасительно открылось, что, победив в себе соблазн, можно испытывать удовлетворение, вероятно, большее, чем поддавшись соблазну. Надо сказать, что нужда, в которой прошла ее молодость, потеснилась перед ее расчетливой экономией, да и условия жизни помягчели. В их новой однокомнатной квартире (Аглая Николаевна жила с дочерью, пошедшей уже работать) имелась теперь некоторая техника: стиральная машина, приличный, хотя и недорогой, телевизор «Рекорд». Бесы искушения отступились от Аглаи Николаевны… Но вместе с тем она с годами очерствела, ожесточилась, словно на ее душе остались грубые рубцы. И, одолев своих бесов, она не прощала никому, кто оказывался слабее своих.
— Так в каком же вы смысле сказали про имущество? — Коробков не унимался. — Интересно послушать.
— А что тут интересного? Ничего нет интересного — обычная вещь.
Аглая Николаевна безотчетно погрузилась в тяжелое размышление… Сколько в самом деле надо претерпеть человеку, сколько стойкости выказать, чтобы сберечь свою совесть и то свое, что трудом, одним только неизбывным трудом он, человек, нажил! А тут еще кружат вокруг, как оголодавшие волки, разные бесстыдные молодые люди, вроде того тщедушного небритого юнца с пистолетом или этого, конопатого, с кухонным топориком, что так и не понял, что натворил… Аглая Николаевна лишь внешне выглядела непотревоженной: гнев и печаль смешались в ее душе.
— А если спрашиваете, я так скажу: человек того стоит, что имеет, — продолжала после паузы она.
— Вам, конечно, как работнику сберкассы виднее. Ну, а когда нет у человека сберкнижки, не заимел? Значит, что же? — и стоимость его нулевая? — Антон Антонович чувствовал, что его, как говорится, заносит, но не мог сдержаться. — Есть сберкнижка — есть человек, нет — и человека нет, пустое место. Так, что ли?
— Вы меня не собьете, товарищ Коробков! — твердо сказала Аглая Николаевна. — У каждого человека должно быть свое, кровное. А на чужое не зарься. На то у нас и суды, и милиция.
— Без милиции пока что не проживешь — это точно. Но вот вопрос: на одной ли милиции мы стоим? Может, и еще на чем-то, покрепче милиции… Может, при полном коммунизме вообще милиции не будет! Одни лишь регулировщики ГАИ останутся. А ваши идеи, товарищ Бирюкова, знаете, на что смахивают?
— На что же? — небрежно осведомилась она.
— На идеи этих… как их называют — деловых кругов, на пропаганду, вроде «Голоса Америки».
Антон Антонович очень уж нервничал: он не находил ничего, что можно бы возразить Бирюковой по делу Хлебникова, и злился на ее очевидную, хоть и несимпатичную, правоту. Спасти Хлебникова было, по-видимому, невозможно, да и следовало ли его спасать?.. А за всем этим таилось у Антона Антоновича чувство личного неблагополучия, собственной близкой, если уже не случившейся, беды — он даже побаивался возвращаться сегодня домой.
— На что, на какой «голос»? — переспросила Аглая Николаевна.
— Это ихние бизнесмены говорят: «Есть у человека миллион — значит, он миллион стоит, есть два — два стоит». Очень у вас похоже…
— Ну, знаете… Подите проспитесь, — сказала Аглая Николаевна.
И молчавший до этого момента судья счел за необходимость вмешаться:
— Пожалуйста, ближе к нашему вопросу… Прошу. А вы, Антон Антонович, действительно не в тот переулок заехали. При чем тут «Голос Америки»? Ясно же, что Аглая Николаевна имела в виду подъем общего благосостояния. Совсем не то, о чем заботятся там, за океаном.
У Коробкова порозовели круглые щечки… Он и сам понял, что сморозил глупость: ничего общего у этой дамы из сберкассы с американскими миллионерами, конечно, не было. А все же его подмывало спорить и не соглашаться: что-то в ее вполне основательных речах вызывало протест, раздражал и самый их безапелляционный тон.
— А вашего мнения по делу мы еще не услышали, — продолжал, обращаясь к Коробкову, судья. — Прошу.
— Много неясного, — буркнул тот, будто обидевшись. — То есть невыясненного.
— В чем вы усматриваете неясность? — спросил судья.
— Во-первых, за что и почему? Так сказать, мотив преступления совершенно не выяснен… Не бывает же, чтобы ни с того ни с сего топориком по черепу:
— Почему — говорите? А нипочему — это же самый ужас и есть… — спокойно проговорила Бирюкова. — Просто так, фантазия пришла.
— Ну, а во-вторых? — продолжал судья.
— Что же во-вторых?… Характеристика с производства тоже не за красивые глаза дается, тоже ведь серьезные люди писали.
— Характеристики надо, разумеется, учитывать, — сказал судья. — Но вы ведь знаете: коллектив к своему человеку не проявляет частенько должной объективности — слишком сочувствует.
Антон Антонович помрачнел: толстенькое лицо его приняло надутое выражение: он соображал, что можно было бы сказать «в-третьих», какой еще довод привести?
Из открытой форточки был слышен шум оттепели: дробная капель, журчание, плеск; время от времени согласно, как по команде, ревели в отдалении моторы автомобилей: там, на перекрестке, красный свет сменялся на зеленый, и они разом устремлялись вперед. Пахнувший талым снегом, будто наполненный холодящей мятой, воздух вливался в комнатку. И вдруг громко стукнула форточка, прихлопнутая к раме порывом ветра, — все оглянулись на окно. А для Антона Антоновича словно бы прозвучал сигнал к решительному выступлению. Он тоже с силой хлопнул ладонью по столу.
— Вот что хотите! — высоким, утончившимся голосом воскликнул он. — Ругайте, что задерживаю вас… А нет у меня веры, что этот мальчишка Хлебников… Хоть и сам он показал на себя. А не пойму я его! Не похож он на человекоубийцу. Ну, не похож! Не прост он — верно! На ненормального тоже не похож! Свидетели в один голос тоже…
— Дружки, его, одна компания, — сказала Аглая Николаевна, на нее вспышка Коробкова не произвела впечатления.
— И дружки, и не дружки, соседи тоже показывали… Чем же Хлебников всех купил? — выкрикнул Антон Антонович.
В его мыслях промелькнули вставшие сегодня перед судейским столом люди: это были заводские ребята, горячившиеся, неловкие, путавшиеся в словах; бригадир — немолодой, в теплом шарфе на шее, дававший показания с виноватым видом, точно он нес ответственность за случившееся; две квартирные соседки убитого — одна, помоложе, была чрезвычайно оживлена, чувствуя себя в центре внимания, и все поворачивалась в зал, рассказывая не суду, а публике. И все они в той или иной степени недоумевали: одни огорчались, другие словно бы не верили.
— Извиняюсь, конечно! — вздрагивающим голосом продолжал Антон Антонович, он вконец разволновался и встал. — Но это фантазия думать, что все свидетели сговорились. Фантазия и даже поклеп… прошу извинить.
— А я не обидчивая… — сказала Аглая Николаевна, глядя мимо Коробкова. — А только я довольно прожила на свете. Хлебников, может и попугал кого… через своих дружков. Тоже бывает.
Так они пререкались, пока судья хранил молчание; он листал пухлую, подшивку «Дела», кое-что перечитывал, в нескольких местах проставил запятые (найти вполне грамотного секретаря суда на полагавшуюся по этой должности зарплату было нелегко). Но не грамматические ошибки секретаря беспокоили сейчас судью — он искренне остерегался судебной ошибки.
В потоке дел, проходивших через его руки, в этом нескончаемом потоке обманов, обид, лжи и корысти, злобы и покушений на чужую собственность, пьяных и не пьяных человеческих катастроф дело Хлебникова выделялось. Выделялось и по тяжести преступления — судье не так уж часто приходилось обращаться к статье кодекса, по которой оно проходило, и по суровости возмездия, ожидавшего преступника. Оно, естественно, вызывало к себе особенное внимание начальства, знали о нем и в горсуде и в министерстве. И судья без удовольствия, надо сказать, принял его к рассмотрению. Впрочем, при первом знакомстве дело показалось в общем-то несложным: фабула, если прибегнуть к юридической терминологии, была достаточно выяснена, вина подсудимого — очевидна, и подсудимый к тому же не запирался… Словом, оснований для кассации в случае обвинительного приговора не предвиделось. Но к концу этого трудного дня Иван Захарович не испытывал уже той уверенности, с какой утром он открывал заседание. Поведение подсудимого на суде, весь его облик, его личность внушили судье неопределенные сомнения в справедливости своего и не только своего заранее составившегося мнения.