Иван Захарович листал дело, а в памяти его всплывали старые ошибки — и чужие и свои… После двадцати лет судейства ничто, казалось, не могло уже не то что потрясти, а хотя бы удивить. Люди, их внутренние побуждения, подоплека их поступков, их скрытые намерения, их маневрирование в подсудных ситуациях не представляли уже ни тайны, ни особого интереса… А вот этот конопатый мальчишка, так легко сознавшийся в тягчайшем преступлении, возбудил любопытство и, что совсем уж недопустимо для судьи, — нечто близкое к сочувствию… Откуда оно взялось? И вообще, судья не имел права размягчаться — жалеть или не жалеть: он был судьей, стражем закона, и только!
Иван Захарович оторвался от чтения протокола и поглядел на заседателей, на эту непреклонную в недоброй предвзятости женщину из сберкассы, на горячившегося без толку, хотя и симпатичного, бригадира каменщиков… На серьезную помощь от них он не рассчитывал: заседатели — так уж повелось — чаще всего послушно шли за председателем суда, решать приходилось ему.
— Давайте, товарищи заседатели, пройдем еще разок по данным следствия, по показаниям… восстановим последовательно картину, если не возражаете? — сказал он.
Аглая Николаевна неопределенно повела головой, гладко причесанной, с тугим пучком пониже макушки, в который был воткнут дешевый, украшенный стекляшками гребень, — кажется, она считала все это пустой тратой времени, но возражать не стала.
— Да, да, восстановим, как оно было… — тотчас согласился Антон Антонович. — Много туману… А паренек совсем еще зеленый.
— Ну, не такой уж молокосос — должен отвечать за свои действия… — сказал судья, досадуя и на собственную неуверенность. — Девятнадцать лет — я в эти годы…
Он не закончил, снял очки, поморгал морщинистыми коричневыми веками и опять надел.
— Прошу внимания! «Обвинительное заключение», читаю: «…Второго октября вечером, точное время не установлено, Хлебников Александр Иванович в состоянии опьянения пришел в гости к своим знакомым, гражданам Сутеевым Роберту Юльевичу и Катерине Егоровне, проживающим…» Так, в состоянии опьянения, — выделил голосом судья. — Пришел, значит, в гости…
— Откуда известно, что в состоянии опьянения? — перебил его Антон Антонович.
— Из собственных показаний Хлебникова, вы же слышали.
Судья продолжал листать «Обвинительное заключение».
— Между прочим, разное бывает опьянение, — пробормотал как бы про себя Антон Антонович, — свидетели не подтверждают…
— Перейдем к свидетелям, — сказал судья.
Он перекинул несколько листов.
— Вот из показаний Жариковой А. Т., год рождения одна тысяча девятьсот тридцатый, домашняя хозяйка, проживающая в одной квартире с Сутеевыми. Читаю:
«…Я после вспомнила, товарищи судьи! Я, когда следователь меня спрашивал, в каком часу пришел Хлебников, я сказала, что не помню, правду сказала: точно, что не помнила. А после, когда я домой от следователя вернулась, меня как в голову ударило. Я тогда мужа с обедом ждала, он в своем учреждении задерживался. И я по телефону позвонила время узнать: было двадцать часов восемь минут. Я сразу побежала на кухню разогревать, что сготовила. В коридоре я встретила Хлебникова, он и раньше часто к Сутеевым приходил. И я ничего такого не подумала. Насчет опьянения я ничего показать не могу, Хлебников на меня, конечно, не дышал. А пришел он в двадцать часов восемь минут — это точно. Я тогда хотела сразу к следователю бежать, сказать, что вспомнила. Но время было уже позднее, и опять я мужа ждала».
— Заметим, — сказал, подняв голову, судья, — обвиняемый бывал у Сутеевых и раньше, можно предположить, что у них сложились какие-то отношения. Вопрос: какие? Обвиняемый, как вы помните, исчерпывающего ответа не дал.
— Он ей вроде родственника приходится, — сказал Антон Антонович. — Тоже надо заметить. Может, и все происшествие на семейной почве.
— Возможно… Но не родственник он, а росли вместе, в одной семье. Мы еще дойдем до этого.
— Росли вместе… Вот ведь, все сходится, все одно к одному, — подала голос Аглая Николаевна. — Я сразу обратила на это внимание.
— Ну и что, что вместе? — Антон Антонович вновь начал горячиться. — Что из этого вытекает?
— А то и вытекает… Эту самую Катерину Егоровну тоже хорошо бы поставить под рентген. У нее же судимость была.
— Ну и что, что была?! Какое это имеет отношение? — Антон Антонович все более распалялся. — Она же теперь пострадавшая.
— Мы не могли ее вызвать, причина вам известна, товарищ Бирюкова, — сказал судья. — Сутеева на излечении в данное время. На предварительном следствии ее также не удалось допросить.
— Может, симуляция — тоже бывает, — сказала Аглая Николаевна.
— Имеется медицинское заключение: амнезия локализированная, выпадение из памяти, пробел. Мы же зачитывала: ничего про тот вечер не помнит: сильное потрясение.. И неудивительно: на ее глазах, можно сказать… — проговорил судья. — Прошу внимания: показывает Чумакова, Анастасия Савельевна, работница Второго часового завода, еще одна соседка Сутеевых: читаю: «…Об чем они там говорили, не слышала. В другие разы мне почти что каждое слово было слышно. Не хочу про покойника плохое говорить, но он всегда криком брал, некультурно грубил. Она тоже кричала, плакала. Особенно шумно у них стало, когда Катерина из заключения вернулась. А до того у гражданина Сутеева тоже шума хватало. У него много людей собиралось, женщины тоже, по пьянке песни пели, случалось всякое, даже до мордобоя…»
— Бедное их дитя, — прервала чтение Аглая Николаевна, — неудивительно будет, если тоже нарушительницей вырастет.
— Разрешите, я продолжу, — сказал судья: — «Катерина, случалось, и в синяках ходила. Не ладилась у них семейная жизнь. Стенка между нашими комнатами тонкая, я в курсе была. А в тот вечер я, как назло, мало что слышала — может, шептались, я слов не разбирала. Кто там у них был, я не видела, кто-то был, я только с работы вернулась и чай пила. А после слышу: хлопнула дверь и мимо моей комнаты — шаги. Я выглянула, вижу: Хлебников — его все у нас знают — по телефону номер набирает. «Милиция? — спрашивает. — Товарищ дежурный, срочно приезжайте, — говорит, — у нас большое несчастье, на месте увидите». И наш адрес дает и свою фамилию. Я его спросила: «Что случилось?» Он дико на меня посмотрел, вроде улыбнулся и обратно пошел к Сутеевым, ничего не ответил. Я к себе пошла, встала у стенки, отогнула ковер, чтобы лучше слышать. И опять ничего не услышала. А скоро милиция приехала».
Судья вытянутым указательным пальцем потыкал в страницу, в текст.
— Заметим: Хлебников сам вызвал милицию.
— А что ему было делать? — сказала Аглая Николаевна. — Куда спрячешься? У нас нераскрытых преступлений не бывает, вы это лучше знаете. А если кто сам заявит о себе, повинится, к тому и отношение другое, и наказание меньше. У Хлебникова расчет был.
Судья умолк: сухо в узких щелках блестели его глаза на пепельно-бледном лице с бескровными губами.
— Может, и расчет… может, и расчет, — задумчиво повторил он.
И, все еще не придя, видимо, к окончательному мнению, принялся листать подшивку в обратном направлении.
— А вот протокол допроса Хлебникова на предварительном следствии, — сказал он. — Так, так… Фамилия, имя, отчество… Национальность, проживает… Вот, — и его голос невольно изменился:
«…Сутеева убил я. Потому что пьяные оба были. Признаю, что ударил. Заспорили мы: он за «Спартак» болел, я за «Крылышки». Нет, я не психический, я нормальный. Я к ним и раньше приходил, проведывал Катю, жену Сутеева. Мы с ней ребятами дружили. Нет, никто меня не подстрекал. Нет, она мне на мужа не жаловалась. Я без всякого умысла пришел. Сели мы все трое чай пить, Сутеев еще бутылку поставил… А потом злость меня взяла. Ничего больше пояснить не могу. Пьяные мы оба были, я пришел выпивший уже. Ну, и заругались, он за «Спартак» болел, я за «Крылышки».
— Все то же, что и на суде говорил. — Судья закрыл том подшивки.
— Хлебников — точно не психический, — сказала Аглая Николаевна. — Экспертиза признала, что вменяемый и психически здоровый.
— Да, признан вменяемым, — как бы с сожалением подтвердил судья.
— Подумать только: из-за футбола убил! — сказала Аглая Николаевна. — И как спокойно показывает, словно комара убил — не человека.
— Ну, это только фактическая суть — так следователь записывал, — сказал судья.
Еще какое-то время они обсуждали прочитанное: Аглая Николаевна прочно стояла на том, что и самое суровое, полагавшееся по закону наказание, недостаточно сурово для Хлебникова. И судья начал склоняться к ее мнению. Коробков замолчал — им завладела тоска… Тоска от вторгшейся в жизнь какой-то злой чепухи, нелепицы, перед которой пасовали и самый разум и даже инстинкт самосохранения. Плоды долгого умного труда уничтожались в одно безумное мгновение. И выходило, что не ясное сознание управляло жизнью людей, а нечто темное и дикое, таившееся в них до случая… Только так и можно было объяснить это «дело» Хлебникова; так, видно, случалось и в других человеческих катастрофах. И не напрасными ли тогда оказывались все усилия сделать жизнь людей лучше и добрее, если в самом человеке жило неистребимое зло? Каким способом можно было помочь человеку, если он сам себе неизвестно почему становился врагом?! И что можно было понять в человеке, роясь в этих пухлых подшивках исписанной бумаги — протоколах, допросах, справках, экспертизах, если он сам себя не понимал?! Не понимал и жертвовал всем ради мгновенного насильственного желания. А его темный эгоизм не останавливался даже перед самоуничтожением… Не этими словами думал Антон Антонович, но таков был смысл его тоски.
Его мысль опять, как к открытой ране, устремилась к своему семейному неблагополучию. Там тоже ничего нельзя понять: почему, за какую провинность обрушилась на него такая беда? Он-то ни в чем не мог себя упрекнуть: любил, заботился, трудился, был верен… И было немыслимо примириться с тем, что и простейшая арифметика взаимности: за любовь — любовь, за верность — верность, обманула его. Но ошибка в таблице умножения: пятью пять — двадцать шесть, повергла бы его только в изумление, а сейчас ему словно не хватало воздуха, как от удара под дых…