— М-да, — проговорил он вслух рассеянно. — Ерундистика какая-то.
— Вы о чем? — осведомился судья.
— Да нет, ничего, — пробормотал Антон Антонович.
Чтобы скрыть замешательство, он притянул к себе освободившийся том «Дела» и тоже стал перелистывать. Но лишь скользил взглядом по строчкам, не читая. А видел он мысленно в эти минуты лицо жены — то оно представлялось ему таким, каким оно поразило его в первую далекую встречу на прибрежном песке южного моря, — смеющееся ему навстречу, все мокрое, лучащееся лицо девчонки, вышедшей из воды, тоненькой, как стебелек какого-то морского растения, то он видел ее нынешней, с новым, отчужденно-виноватым выражением тех же глаз. И тут же с густо покрытых машинописью, кое-где захватанных пальцами страниц протоколов и допросов посмотрело на Антона Антоновича этими же прекрасными материнскими глазами испуганное лицо сына, Ираклия… Антон Антонович не удивился, увидев сына в зале суда: мальчики были, кажется, приятелями — Ираклий говорил ему как-то об этом знакомстве. И Антона Антоновича пронзила невыносимая мысль, что и его сыну — не сегодня, так завтра — грозит окунуться в эту же нелепицу жизни, где все так зыбко и неверно — и ложь, и обман. Он устрашился и за сына: дело Хлебникова оборачивалось для Антона Антоновича личным его делом. И не веря, даже вопреки очевидности, в преступление Хлебникова, он теперь бессознательно оберегал и своего сына.
Чтобы можно было жить и надеяться, пятью пять во всех случаях должно было давать двадцать пять! Чтобы сохранилось доверие к жизни, она нуждалась в устойчивости, в ясных связях причин и следствий. И это требование спасительной ясности стало сейчас у Антона Антоновича таким сильным, что его посетило нечто подобное вдохновению. Дело Хлебникова представилось ему в эту минуту с особенной наглядностью, как происшествие, обозримое с разных сторон, во всех обстоятельствах быта, времени, участия в нем других людей: их показания соединились в одну общую картину. И у Антона Антоновича неведомо как родилось пока еще только предощущение некоей фактической противоречивости. Выслушав оглашенный на суде акт медицинской экспертизы, он, как и все, по-видимому, не придал значения одной малосущественной на первый взгляд подробности. И в самом деле, так ли уж существенно было знать, в какой именно момент наступила смерть несчастного Роберта Сутеева, если смертельным был удар. Но, кажется, очень важным был момент удара… И, чрезвычайно заторопившись, Антон Антонович принялся листать подшивку «Дела».
Найдя медицинский акт и прочитав его вновь, сперва про себя, он часто задышал от волнения. Невежливо перебив какие-то очередные сетования Аглаи Николаевны на молодежь, Антон Антонович громко потребовал внимания к себе. А затем, спеша и запинаясь, прочитал:
— «Смерть от проникающего ранения, повлекшего тяжелое повреждение мозгового вещества, наступила между семнадцатью и восемнадцатью часами». То есть между пятью и шестью дня — пятью и шестью. — Антон Антонович в крайнем возбуждении встал и выпрямился во весь свой небольшой рост — полненький, округлый, с брюшком. — А вы вспомните, когда пришел к Сутеевым Хлебников? Вспомните, что показала Жарикова… А?
Его толстые щечки раскраснелись и сияли от выступившей испарины; с вызовом он поглядел на Аглаю Николаевну и перевел взгляд на судью.
— Да, Жарикова, соседка!.. Вспомните: Хлебников пришел к Сутеевым в восемь часов, то есть в двадцать с минутами. Спустя целых два часа после убийства. Ну так как?.. Вот, поглядите сами.
Антон, Антонович пододвинул к судье раскрытый том подшивки, сел и откинулся на спинку стула. Он почувствовал себя, как человек, обретший под ногами твердую почву.
Конечно, оставалось еще много неясного, нуждавшегося в проверке: могла невольно допустить неточность в показаниях соседка Сутеевых, мог ошибиться врач, производивший вскрытие; требовало объяснения самоубийственное признание Хлебникова… И, наконец, естественно вставал вопрос: кто же, если не Хлебников, находился, у Сутеевых между пятью и шестью и нанес удар?
Минуту-другую в комнатке было тихо — судья перечитывал акт, безмолвствовала Аглая Николаевна. И Антон Антонович опять услышал жизнь города за окном. Дружно ревели на перекрестке машины, срываясь одновременно с места по зеленому сигналу, потом слышалось сдержанное гудение перед красным светом; сердитый женский голос позвал: «Митька, домой!», и под самым окном послышалось тонкое, плаксивое хныканье… Этот живой шум был теперь чрезвычайно приятен Антону Антоновичу: может быть, все же он поторопился, соглашаясь с нелепицей жизни? Так или иначе, жизнь продолжалась по своим законам: мамы сердились, а дети их не слушались… И для Хлебникова блеснула надежда, а значит, и для сына, для Ираклия, а может быть, и для него самого, для Антона Антоновича. Разум не уступал без боя своих позиций, надо было только упорствовать и добиваться. А главное — главное, не признавать поражения.
…В конце концов даже Аглая Николаевна отступила, правда, с неохотой, перед новым открывшимся в деле Хлебникова обстоятельством. Вызывало немалое удивление, что оно, такое сейчас очевидное, не привлекло внимания во время самого слушания. Судья, хотя и не мог не почувствовать себя уязвленным — все ж таки ему первому надлежало обнаружить это загадочное обстоятельство, — нашел его достаточно серьезным. Иван Захарович не признался, разумеется, своим заседателям в том, что гораздо сильнее он почувствовал облегчение от столь неожиданного повода отложить приговор.
И после недолгого обмена соображениями суд под его председательством определил: направить дело Хлебникова на дополнительное расследование.
ВТОРАЯ ЧАСТЬ
ДЕВЯТАЯ ГЛАВА
Уланов поехал в ресторан «Алмаз» — надо было увидать Мариам. Знала ли она, волновался Николай Георгиевич, о вмешательстве ее сына в их отношения — об этих детских, несерьезных, а вместе с тем таких неприятных и даже по-своему жестоких в самой детскости угрозах? Было бы понятнее, а значит, и легче, если бы с подобными угрозами пришел к нему — обидчику и похитителю — сам супруг Мариам, и Уланов готовился уже к неизбежному, по-видимому, в недалеком будущем объяснению с ним. Странным образом, он, предвидя это объяснение, чувствовал себя в общем-то уверенно, как человек, убежденный в своем бесспорном праве на женщину, которую полюбил, а вот тот, другой, незнакомый ему мужчина, семейно связанный с Мариам, словно бы утратил уже право на нее… Почему, собственно, утратил? — такой вопрос если и возникал, то чаще вызывал досаду, ревность, раздражение, от вопроса хотелось отмахнуться — тот, другой, был помехой, препятствием. Возможно, муж, теряя Мариам, и заслуживал сочувствия, однако единственно правильным в его положении было бы, казалось, уступить свое место без сопротивления… Как ни удивительно, но отсутствие хотя бы простой логики не замечается обычно в схожих ситуациях, и Николай Георгиевич не являлся тут исключением: он очень любил, представлялось ему, очень привязался, очень хотел, и этого было достаточно, во всяком случае для него.
Но если он, Уланов, и тот, другой, стали естественными противниками и в конце концов кто-то из них должен потерпеть поражение, сила Ираклия — дерзкого и, в сущности, несчастного мальчишки — заключалась в том, что с ним невозможно было бороться: его слабость делала его непобедимым.
В ресторан Николай Георгиевич приехал к закрытию, двери, были уже на запоре и пришлось стучать и дожидаться, пока швейцар не разглядел сквозь стекло дверей постоянного гостя. Откинув щеколду, швейцар объявил: «Кончен бал, погасли свечи». Он был шутником, этот неунывающий горбатенький пенсионер в парчовой по околышу великолепной фуражке.
— Я на одну минутку, — виновато оправдывался Николай Георгиевич.
Но еще довольно долго он прохаживался в полутемном гардеробе, отвратительно себя чувствуя, пока Мариам убирала с буфетной стойки свой «пьяный» товар и сдавала выручку в кассу. Было близко к полуночи, когда они вышли на улицу, и швейцар, пряча в карман трешку, пожелал им «приятных сновидений».
— Что, что?.. Говори же! — нетерпеливо спрашивала Мариам, встревоженная поздним визитом Николая Георгиевича.
В белому потустороннем свете неоновых ламп она была пугающе бледной. С того дня, как ее стыдная тайна стала известна Ираклию, Мариам неспокойно ждала возмездия. И она не слишком удивилась, когда Николай Георгиевич, волнуясь и не находя верного тона, как о чем-то забавном, о курьезе, поведал ей о сегодняшнем посещении Ираклия.
— Он выглядел, словно явился с вызовом на дуэль, — глаза сверкали… У тебя отличный парень — он пригрозил, что убьет меня. Такой славный петушок! Мне он очень понравился.
— Я ждала, что он… ждала, — тихо проговорила Мариам. — Что-то должно было случиться. Я чувствовала.
— Но почему? — воскликнул Уланов.
— Потому что он все знает про нас, — сказала она.
— Он знает — твой сын?!. Как это произошло?
— Разве важно как? Он знает.
— И ты знала, что он собирается ко мне?
— Нет, этого я не знала. Но я боялась… — Она не окончила и другим голосом, раздражаясь оттого, что вынуждена что-то объяснять своему «соучастнику», повторила: — Ведь Ираклий все про меня с тобой узнал.
— Я не понимаю… Ты ему рассказала? — спросил Уланов.
— Ах, ничего я не рассказывала! Так случилось…
И она почему-то пошла быстрее. Уланов тоже прибавил шаг, нагнал Мариам и взял под руку.
— Ну, успокойся, — попросил он. — Рано или поздно… Куда ты так торопишься? Рано или поздно мы должны были бы…
Она попыталась высвободить руку, и Уланов сильнее сжал ее запястье.
— Ради бога, успокойся, — заспешил он. — Даже лучше, что так случилось. Теперь, наконец, мы должны решить… То есть ты должна решить. У меня все решено. — Он подумал: так ли это? Действительно ли все решено? Подумал, что и своей жене он должен сказать о разрыве, и в его груди словно бы похолодело… Но, видимо, дольше колебаться было нельзя…