что скажет его бескомпромиссная спутница.
Она встала со стула, точно собралась уже уходить.
— Нет, — заговорила, наконец, она, — нет, не весело мне…
— Ага, то-то! — воскликнул Никифоров. — А с чего тебе быть веселой? Я же бывал в вашем общежитии. Шестеро в одной комнате теснитесь. В туалет по утрам очередь… От табачного дыма не передохнуть.
— Ничего, проветриваем, рано обрадовался, Никифоров, — сказала Лариса. — Это ты портишь мне настроение. И такие, как ты. Развелось вас, мещан, на каждом шагу… — И уже обращаясь к Хлебникову: — Пошли, Саша, ясен вопрос. Никифоров сам сказал, что не дорожит своим комсомольским билетом. Так и доложим.
— Погоди, надо же разобраться, — попытался было возразить Хлебников. — Это же он сгоряча… А производственник он, знаешь, какой?.. Послушай, Андрей, ты в армии служил? — обратился он к Никифорову.
— Две благодарности от командования, — хмуро ответил тот.
— Ну и задал ты мне задачу… Давай вместе ее решать, — предложил Хлебников.
— А чего еще решать? Пошли, Саша!.. — сказала Лариса. Странное впечатление производила она — роняла слова негромко, однотонно, и закрытым, непрочитываемым был ее взгляд. — Нечего нам здесь делать…
— Я и не звал вас. — Никифоров сунулся было вперед из проема двери и тут же отшатнулся назад в прихожую: он был как будто в чем-то обманут. — И можете не приходить. Гуляйте дальше!
— Ладно, пошли… — Хлебников поглядел на него, на Ларису, встал и поставил аккуратно стул на прежнее место, к столу. — Заходи к нам, Андрей, потолкуем.
Лариса огляделась напоследок и показала пальцем на гипсового кота, укрывшегося за ящиком телевизора. Некогда белый, он был уже изрядно грязен, и его нарисованные глаза, уши, розовая ленточка на шее порядком стерлись.
— А это что, тоже красота, по-твоему? — сказала она. — Как его зовут — Васька, Мурка?
Никифоров — это было поразительно — сконфузился вдруг, застыдился, как уличенный в чем-то предосудительном, и даже плешь на его темени порозовела. Захваченный врасплох, он не поостерегся добросовестно ответить:
— Мы Васькой звали.
— Я угадала! Ну конечно, его зовут Васькой. Такой милый котик! — Лариса была неумолима.
— От матери память… — трудно, не поднимая глаз, словно бы оправдывался Никифоров. — Васька на тумбочке у нас стоял.
— Хороший кот, замечательный! — сжалившись, похвалил гипсового уродца Хлебников.
— Ну какой он замечательный? Дешевка. Мать с базара под праздник принесла. Гривенник — вся ему цена, — сказал Никифоров. И продолжал тоном, в котором слышались и протест, и злость: — Тоже хотелось, чтобы у нас повеселее было. В полуподвале жили… Я людей только до колен видел. — Растревоженный и рассерженный на себя за то, что оправдывался, он проговорил: — Конечно, жизнь у матери не как в театре была. Нас четверых растила. — Он натужно скривился в подобии улыбки. — Доставалось нам от матери. Рука у нее вся как костяная была. Дралась больно за уши… Может, и уши у меня поэтому ненормальные. — Хлебников только сейчас обратил внимание на уши Никифорова — толстые, отвислые, сливового цвета.
— Ладно, заходи обязательно к нам… Пока, — попрощался Хлебников.
Лариса только кивнула.
— Напрасно ты про этого несчастного кота, — упрекнул Хлебников Ларису, когда они возвращались.
— Тебе он понравился?.. Ох, эти котики, собачки, слоники!.. Они живучие, как само мещанство. И грязный он, этот Васька, притронуться страшно, — сказала Лариса.
— Так из подвала же… Откуда ему быть чистым? — сказал Александр.
На обратном пути они пошли к трамвайной остановке прямиком (Никифоров посоветовал), оставив строительный участок в стороне. Тропка вела через пролом в заборе, мимо старой дачи с заколоченными окнами, с проросшей на ступеньках крылечка травкой и приводила в березовую рощицу. Близился вечер, и деревья поверху были как будто объяты пожаром. Небо медленно меняло цвета — зеленоватый переходил на востоке в густо-синий, и шафрановое пламя разгоралось на западе. Кое-где в затененных местах, в овражках еще лежал островками тусклый, обледенелый снег, а сквозь палую прошлогоднюю листву пробивались свернутые трубочками побеги ландыша.
— Тебе Никифорова жалко? — спросила Лариса. — Он же за свои гарнитуры удавится… Ты заметил, между прочим, как он скривился, когда мы у него сели?
Александр рассеянно посмотрел, он был погружен в размышления.
— Понимаешь, мы нарушили его порядок, его красоту, — продолжала Лариса. — Ты думаешь, он этой своей столовой когда-нибудь пользуется с Маринкой? Ничего подобного — они любуются ею, а сами на заводе едят или на уголке, в кухне, они молятся на свой гарнитур.
Александр ответил не сразу:
— Должен же человек на что-нибудь молиться.
Лариса повела на него взглядом, в котором затеплился интерес:
— Ты так думаешь?.. Но, наверно, не на сервантик, не на гипсового Ваську?
И Александр изобразил на лице неопределенное выражение. «Кто знает? Может случиться, что я на Ваську».
Как часто в последнее время он сталкивался с тем, что казалось явным человеческим заблуждением, а может быть, просто он стал прозорливым! Люди — многие — упрямо не желали видеть того, что способно бы сделать их жизнь действительно разумной и легкой. А потом сетовали, поступали наперекор своей же выгоде, злобствовали в неудачах, ожесточались… Словом, против ожидания, все вокруг при ближайшем знакомстве отличалось от того, каким виделось, когда он ехал сюда, в столицу, и на душе громко пела надежда, а в мыслях царила полная ясность: белое было белым, черное — черным…
Хлебников стоял тогда в коридорчике вагона, не отрываясь от окна; приближался с курьерской скоростью необыкновенный город, и частые полустанки с их приподнятыми дощатыми перронами, с цветочными клумбами, с газетными киосками, с полосатыми шлагбаумами относило назад, как ураганным ветром. А на изгибах железнодорожного пути открывалось по гигантской дуге горизонта, подобно осуществленной мечте, великое скопление белых башен, дворцов, куполов, окутанное солнечным маревом. Блистая молниями оконных стекол, с оглушающим грозоподобным громом проносились мимо встречные электрички. И к доброму удивлению набравшихся из купе пассажиров, Александр смеялся от удовольствия. Глядя на него, смеялись и пассажиры, зараженные искренностью его воодушевления.
Что-то близкое к отрезвлению началось у Александра уже с первого дня его гостевания в семействе Катерины — не понравился ему Роберт Юльевич, весь их уклад вызывал протест. Затем последовали разные, часто противоречивые впечатления. В цехе завода Александр встретил в общем-то славных ребят, но у многих имелось какое-либо свое неустройство — житейское: у одного вконец испортились отношения с мастером — парень собрался увольняться; другой ушел из отцовского дома после того, как там поселилась мачеха; у третьего разладилась семейная жизнь — жена разлюбила — что тут можно поправить?! У четвертого все, казалось, было в норме: и по работе числился в передовиках, и значок «ГТО» первой ступени, и в самодеятельности участвовал, играл на гитаре, но ни с того ни с сего — чего ему не хватало? — впадал порой в мрачность, сторонился товарищей, начинал выпивать… А его, Александра Хлебникова, невесть отчего все это беспокоило больше, чем было бы нормально, мешало жить ему самому. На иной сторонний, здравый взгляд его постоянный непокой по поводу вещей и обстоятельств, прямо его не касавшихся, тоже мог бы представиться исключением из обычных житейских порядков, а значит, каким-то неблагополучием; его непрошеная участливость — почти что болезнью… Он, кстати сказать, и во многом другом не следовал общим правилам: ходил и в морозы с непокрытой головой, не любил валенок, перчаток… Но сам Александр ничего исключительного у себя не замечал, если не считать исключительным его любопытный интерес ко всему окружающему. А густая, огненного оттенка шевелюра надежно защищала его от любой погоды.
— Пусто ему живется, Никифорову. Вот и выдумал свою дурацкую красоту. И держится за нее, как за якорь спасения. Надо же на что-нибудь молиться, — повторил он с улыбкой.
Девушка спросила безразличным голосом:
— Ты верующий, Саша?!
— Я? Ну да, верующий, — ответил он.
— В бога верующий? Ты же комсомолец.
И Александр невпопад вдруг подумал, что его спутница красива. До сих пор это как-то не приходило ему в голову: был товарищ по комсомольской работе, и только, прямой и неуступчивый, сторонник крайних мнений и неизменно — в залатанных джинсах, в запыленных грубых башмаках. А сейчас рядышком шла словно бы другая девушка — в белых сапожках, в белом распахнутом плащике, под которым шелково мерцала голубая кофточка; на щеках было по кружочку румянца, и как из синеватого тумана смотрели большие удлиненные глаза; ветерок бросал на лицо, на гладкий лоб, на глаза волнисто струящиеся волосы.
Хлебников сразу повеселел, глядя на нее.
— Я в тебя верующий, — ответил он.
— Ну, в меня погоди верить, — сказала Лариса.
— Погодить? — простодушно переспросил он.
— Такая скука порой нападает, самой удавиться впору!
— Скука?
— Что ты заладил, как попугай, повторять за мной? Да, скука!.. Мелочами занимаемся — этим Никифоровым и вроде… Полгода уже, как цацкаемся с ним. И все стремимся помогать, ужасно хотим помогать. А он и не нуждается в нашей помощи.
— Ну, это ты зря, еще как нуждается, — запротестовал Александр. — Личность и быт — это, ты знаешь, проблема.
— А надо, чтоб никакого быта не было, — сказала Лариса.
— Загадки загадываешь?
— Родилась я поздно, надо было сорока годами раньше, — сказала она. — Ты про Николая Островского новый фильм смотрел? Кто тогда думал о быте?
— Обстановка требовала — ты что, не понимаешь?
— Уеду я скоро отсюда, — объявила Лариса, — на Усть-Илим уеду или куда… за запахом тайги. — Она чуть покривила в усмешке губы. — Стихи не ах, но что-то в них есть.
— На Усть-Илим, конечно, каждому интересно. А только здесь, ты думаешь, мало работы?