— Во-первых, не каждому — твой Никифоров не поедет и под дулом пистолета. Ненавижу я это все!
— Что все? — спросил Александр.
— «…Не приемлю, ненавижу это все — все, что в нас ушедшим рабьим вбито, все, что оседало и осело бытом даже в нашем краснозвездном строе», — проговорила Лариса так, будто это были не знаменитые стихи, а ее собственная речь. — Читал Маяковского? Наши девчонки в общежитии только о том и мечтают, чтобы охомутать какого ни на есть недоумка, получить квартиру и нарожать детей.
— Не так уж это плохо, — сказал Хлебников.
— А мне тошно.
«Ну уж и тошно… — подумал он. — Ты же сама… мне говорили, с Заборовым встречаешься».
Александр невольно для себя по-иному уже поглядел на девушку… Он увидел, как равномерно подрагивают и колышутся при ходьбе ее груди, прикрытые мерцающей материей; скользнув взглядом по ее фигуре, он увидел ниже короткой, узковатой юбки ее двигающиеся коленки — округлые, прозрачно обтянутые чулками телесного цвета… Не скрыв своего удовольствия, он рассмеялся.
Лариса обернулась.
— Ты что? — спросила она.
— Ничего… — И он повторил, смеясь: — Ничего.
У него был уже некоторый любовный опыт… Еще на селе он пережил это пугавшее до времени и полное соблазна, это желанное потрясение. Анютка, соученица, жившая на одной с ним улице, стала его первой женщиной. Их любовь началась как бы сама собой, как бы мимоходом, а может быть, то, что у них произошло, и нельзя было называть любовью.
Случилось так, что Анютка попросилась с ним на рыбалку, стояли июльские, бездождные, парные дни. Они устроились на бережку озера в тихом месте, заросшем пахучим ивняком, клевало плохо, и они стали целоваться… Анютка — он навсегда запомнил ее запрокинутое, побледневшее, с закушенной губой, будто мученическое личико — оказалась смелее его… Она и меньше была взволнована, когда они возвращались оба искусанные комарами, а перед тем как выйти к селу, разделились и пошли разными тропками. С наступлением осенних дождей кончилась и их рыбалка. Недавно Александр узнал, что Анютка замужем и родила двух близнецов… Случилась у него и еще одна «встреча» — именно так девушка из общежития, с которой он ходил на танцы, назвала их тоже недолгую любовь. Все ж таки чувство, оставшееся у Александра от этой тоже беспечально оборвавшейся любви, походило на чувство вины — какой, он не мог уразуметь, А вместе с тем исподволь родилось ожидание чего-то несравнимо большего и словно бы бесконечного. Отчасти в этом была повинна художественная литература — она изображала сложные, часто драматические и, во всяком случае, более содержательные, что ли, отношения. Их притягательная возможность воображалась ныне Александру при встрече (в ограниченном, буквальном смысле слова) с каждой красивой девушкой.
Березовая рощица, куда они вошли, была пронизана, будто лучами красных прожекторов, закатом. И в неописуемом запахе весенней березовой прохлады Александр уловил как бы веяние своего детства, дома, давней безмятежности. Возбуждение охватило его — ему очень захотелось что-то немедленно сделать для прекрасной спутницы, разделить с ней радость возвращения в ту большую семью своего детства; он не понимал, что ему уже хочется понравиться ей.
И-Александр с великим жаром тут же пустился в рассуждения на общие темы. Ибо что еще он мог предложить Ларисе? Он не отличался в спорте, хотя недурно боксировал, и, по существу, он все еще учился на работе — рекордов не добивался, а уж о его внешности лучше было совсем не говорить: рыжеватые космы, веснушки, не сходившие с лица даже зимой, белесая кудрявая поросль на подбородке — следовало бы сегодня, побриться, да не успел… А вот начитанностью и соображениями об идеальном устройстве человеческого общества он, пожалуй, выделялся среди своих сверстников — здесь он был на высоте. Александр и вообще любил эти теоретические рассуждения, подобные высоким полетам в свободное пространство. О коммунизме он думал по-деловому, как о практической цели всеобщих усилий. И это отличало его от иных записных выступателей на митингах, да и не от них одних. Сам он не замечал этого отличия.
— Ты послушай меня, Лариса! Ты только послушай! Первым делом, конечно, все упирается в материальную базу, — заговорил он. — Надо ее укреплять и расширять. Это само собой. Но вот о чем я думал… Не знаю, какое будет твое мнение? Согласишься ты или нет?
Он заглянул в лицо девушки — она слушала, глядя перед собой, с неопределенным выражением. Вечерний свет лежал на ее лице, придав румянцу мягкий оттенок спелого яблока. И на мгновение Александр потерял нить мысли.
— Я об чем хотел?.. Да! У нас большой пробел в пропаганде. И Никифоров не настолько уж виноват. Мы твердим одно: выполняй и перевыполняй. Правильно, конечно, надо перевыполнять. Материальный стимул тоже играет роль — все правильно! Но мы слишком мало говорим о том, как все будет при коммунизме. А надо влиять на сознание людей, надо их воодушевлять. Конечно, бытие определяет сознание, но есть же и обратная связь, как говорится… И мало сказать: «Каждому по потребности, от каждого по способности». Надо разъяснять, что есть еще духовные потребности, не только материальные…
— Твой Никифоров насчет материальных уже усвоил, — сказала Лариса. — Вот насчет духовных…
— Я об том и говорю… Я, знаешь, какую книгу взял в библиотеке? И тебе советую… В ней все социалисты-утописты. Там и Кампанелла, и Томас Мор, и Фурье… Фурье, я, правда, не дочитал… Их не зря называют утопистами — в наше время они, конечно, устарели. Но ведь они хотели, чтобы всем было счастливо. Думали об этом сотни лет назад!.. И по головке их за это не гладили. А кое-что из их писаний можно и нам взять на вооружение… Честное слово! Ты «Что делать?» Чернышевского читала, конечно. Вот такие книжки нужны нам… И побольше.
— Ишь ты, какие книжки читаешь! — сказала Лариса. — Умник!
Теперь она разглядывала Александра — разглядывала с любопытством и с усмешкой. Конечно, он, на ее взгляд, еще зелен, как свеженький огурец с грядки. По летам он был моложе ее всего на год, на два, не больше, но она чувствовала себя намного старше, вполне умудренной своим опытом. Ее внимание привлекли его глаза: очень светлые, почти прозрачные, в которых без особого труда прочитывалось, что было у него на душе. Сейчас Лариса прочла: «Хочу показать себя с лучшей стороны, хочу тебе понравиться». Она не удивилась: так оно и должно было быть… И беззащитная открытость этого признания тронула ее…
— Хочешь, я перепишу в библиотеке книгу на тебя? — с готовностью предложил Александр. — Советую…
— Хорошо, потом… Скажи мне: у тебя есть девушка? Ты встречаешься с кем-нибудь? — спросила она, даже не утишив голоса.
Она словно бы догадалась о том, что и для самого Александра было пока не вполне ясно. И это неясное в нем прояснилось в разговоре и для него самого.
— При чем тут… — начал он и замолк.
— Ты встречаешься с кем-нибудь?.. с хорошей девушкой? — она спрашивала, как спрашивают: «Ты не проголодался?» или «Тебе не холодно?»
Александра подмывало ответить: «Да, встречаюсь с замечательной девушкой». Но как-то получилось что у него само собой выскочило:
— Нет… А тебе-то что?
— Ничего… Но я так и знала, что нет… — сказала Лариса.
Они вышли на пустырь, тут были свалены металлические, тронутые ржавчиной трубы, стояли вразброс деревянные ящики с жирными черными клеймами, оплетенные железными полосками, — вероятно, предполагалось какое-то строительство. Ветерок, усилившийся на открытом пространстве, гнал мусор, обрывки бумаги, завивал пылевые воронки.
— Мы будем скоро обсуждать Никифорова, — Хлебников попытался вернуться к практической теме их похода. — И ты можешь высказать свое мнение… Но я буду возражать, предупреждаю тебя заранее. Мы сами во многом виноваты в этом вопросе.
— Ну-ну, старайтесь, агитируйте Никифорова… Занятный ты человечек, Саша! — сказала Лариса. — Ты из породы святых.
— Кто? Я? — Казалось, она взялась сегодня непрерывно изумлять его. — Хорош святой! Да мне первому на том свете в огне гореть!
Лариса отрицательно повертела головой, длинные волосы ее заметались.
— Ты святой пока еще… А я вот — грешница… Я пишу стихи, но это не утешает — стихи слабенькие. Я грешница, грешница! — она как будто убеждала самое себя. — И мне нечего здесь делать…
— Где здесь? — Александр прямо-таки испугался.
— Здесь, — она покивала, оглядываясь вокруг.
Вдалеке были видны кирпичные строения, они пунцово рдели в огне заката. Пересекая пустырь, несся под ветром газетный лист и то складывался, то раскрывался, вздуваясь парусом. Тонкая, высокая труба на растяжках стояла среди пылавших зданий, как мачта корабля, выброшенного на берег.
— Я… ты не подумай, я не набиваю себе цену, — проговорила Лариса негромко, с неожиданной для нее интонацией, будто неуверенно, затрудняясь. — Я хотела бы умереть, как умирали в восемнадцатом, веря, что завтра уже наступит коммунизм…
— А сейчас ты не веришь?
Лариса, подумав, ответила:
— Почему? Верю.
— Что же ты?.. — он не закончил.
— Тогда я бы верила, что коммунизм наступит сразу. На другой день после нашей победы… У Тихонова есть чудные стихи: «Нам снилось, если сто лет прожить, того не увидят глаза. Но об этом нельзя ни песен сложить, ни просто так рассказать».
Лариса читала, не меняя голоса, будто разговаривала. Видно, она и думала, и чувствовала стихами, как полагалось поэтам.
— А я знаю, откуда это, — сказал Хлебников. — Из «Перекопа».
Она кивнула.
— Точно. Это были сны на другой день после победы.
— Правильно… И тебе надо знать: исторический день может быть равен веку, — сказал Александр.
Он нашел, показалось ему, хороший ответ.
— Я же сказала, что ты умник… Ах, какой умник! — теперь в голосе Ларисы звучала явная насмешка.
Невесть откуда ударил порыв ветра, и по пустырю мелко затрепетала, зарябила молоденькая травка. Взмыл в воздух измятый газетный лист и полетел, кружась и перевертываясь, как под