шибленная птица.
Лариса, идя навстречу ветру, убыстрила шаг, слегка клонясь вперед; Александр немного отстал. Вдруг она остановилась, круто обернулась, и он чуть не налетел на нее.
— Послушай, умник! — сказала она. — А что ты хотел бы для себя?
— Для себя? — повторил он, не сразу поняв.
— Ты все-таки порядочный попугай. Да, лично для соя? Чего ты хочешь? — сказала она с ударением на «ты».
— Наверно, того же, что и для всех…
— Ну, это ясно… А — для себя, для себя одного?..
«В самом деле: чего — для себя? — мысленно спросил Александр. — Работать по высшему разряду? Хочу, конечно. Стать знаменитым, стать директором, министром? Не против, конечно. Заиметь свою семью с такой вот, как эта Лариска, женой, с детишками? — Он засмеялся про себя. — И чтоб они звали меня «папочкой»… Умора! А ведь — маловато, — Александр удивился. — Что же еще?..» Он все молчал, раздумывая.
— Ну! — поторопила его Лариса.
— Хочу, чтоб не было обиженных, — выпалил Александр.
— Для себя это хочешь?
— И для себя…
— Словом, не проходите мимо, — сказала она.
— Ты все сама отлично понимаешь.
— А если не проходить мимо, то будешь поминутно останавливаться, умник. — Лариса открыто издевалась над ним.
И Александр почувствовал себя уязвленным.
— Чепуху ты говоришь… Ну и буду останавливаться, раз надо, — большое дело.
— Все ж из таких, как ты, получаются святые, — сказала Лариса. — А по существу ты мне не ответил: что надо тебе самому?
И, как бы желая отвести от себя ее подозрение в святости, оправдаться, он заговорил:
— Определенно планировать я пока не могу, мне надо еще послужить в армии, — принялся излагать он: — В будущем году, может, в этом, наверно, пойду… Ну, а вернусь — буду, наверно, учиться дальше. Наверно, и в армии я смогу готовиться.. Если говорить честно, то меня тянет к общественным наукам. Но может быть, все-таки я останусь на заводе… Можно же и самообразованием заниматься…
Ветер дул сейчас не переставая, с крепнущей силой. Травка отчаянно трепетала, серебряно взблескивая будто по всему лужку была рассыпана мелкая скачущая рыбешка. Лариса приглаживала руками спутанные волосы; буйствовал светло-рыжий костерик на непокрытой голове Хлебникова.
Они заторопились к остановке трамвая — недалеко была конечная остановка. На западе полнеба охватила сизо-грязноватая, тяжелая туча; солнце село в нее, и свет вечера приобрел тревожный багровый оттенок словно бы задымленного пожара. По рельсовому кругу с секущим лязгом шел трамвайный вагон, а с проводов треща срывались рои острых, блещущих звезд.
Александр и Лариса в трамвае, стоя на задней площадке, почти не разговаривали: он испытывал непривычное для него чувство некоего своего поражения, тщетно силясь понять, в чем оно, откуда? Лариса изредка на него поглядывала, занятая какими-то своими мыслями.
Хлебников сошел первый — он решил навестить названую сестрицу Людочку, дочку Катерины.
— Готовься, на бюро встретимся, — сказал он Ларисе прощаясь. — Будет бой.
Она сверху, с площадки, держась обеими руками за поручни, крикнула ему вдогонку:
— Спасибо, Саша! — Она улыбнулась из своего синеватого тумана.
Александр соскочил с подножки и шел рядом с двинувшимся вагоном.
— Да за что спасибо? — крикнул он.
Она что-то ответила, но в звоне и лязге набиравшего скорость трамвая он не расслышал.
ОДИННАДЦАТАЯ ГЛАВА
Беда в семействе Сутеевых главной своей тяжестью обрушилась на Катерину. Ее судили, и она была признана виновной в мошенничестве и присвоении государственного имущества. Такое могло показаться неправдоподобным всем, кто ее близко знал, хотя и не противоречило фактам. Но при этом в первопричине она была виновной лишь в безоглядной любви. Ныне она отбывала положенный ей по приговору срок в исправительно-трудовой колонии.
На суде Катерина держалась с неожиданной бойкостью, даже как бы чему-то радуясь и не видя в своем преступлении ничего дурного. Это произвело, разумеется, нехорошее впечатление, но именно так, с тем особым чувством тайного удовлетворения, какое испытывает любящая душа, держала она ответ за свою нехитрую уголовщину. На сторонний взгляд это выглядело почти циничным. И Катерину приговорили к довольно суровому наказанию, близкому к предельному по статье обвинительного заключения. А назначенный ей адвокат не обжаловал приговора.
В действительности, если попытаться юридическим языком изложить происшествие, истинная фабула его была такова: Роберт Юльевич Сутеев, театральный администратор, вернувшись с концертной группой из гастролей, завез к себе на квартиру два чемодана сценических костюмов. Час был поздний, и Сутеев оставил чемоданы на ночь дома, до следующего дня. Однако и на следующий день он не отвез их в костюмерную театра. На третий он, взяв в помощь жену, поехал с чемоданами в ломбард; труппа театра вся уходила в отпуск и концертных выступлений в ближайшем месяце не предвиделось. На предварительном следствии он о своем участии в посещении ломбарда умолчал, как умолчал и о том, что попросил жену прихватить паспорт. В ломбарде, где надо было выстоять очередь, он вскоре ее покинул, сославшись на неотложные дела. И содержимое двух чемоданов — несколько пиджачных пар, фрачный комплект для солиста-скрипача, выходное панбархатное платье певицы, «испанские» костюмы танцевального трио — кочевой театрик, в котором администрировал Сутеев, располагал не в пример своим собратьям довольно богатым гардеробом — жена Сутеева Катерина Ивановна сдала по личному паспорту. Промолчали они оба и о том, что все деньги, полученные в ломбарде, она в тот же вечер отдала мужу Роберту Юльевичу, и на несколько дней в семье воцарилось полное благополучие.
Надо сказать, что и сам Сутеев не сомневался поначалу, что своевременно выкупит заложенное театральное имущество. Как это произойдет, было неясно — необходимых поступлений в его бюджет, помимо зарплаты, пока что не предвиделось. Но ведь и необходимости в сценическом имуществе ни завтра, ни послезавтра, не ожидалось. И Роберт Юльевич безотчетно убегал от ответа на беспокойный вопрос, как во всю свою жизнь убегал от того, что могло встревожить, испортить настроение. Потом он стал как бы обижаться на приближающуюся с возвращением труппы из отпуска необходимость выкупа костюмов, на самую неостановимость времени. И то, что месяц назад, когда он отвозил в ломбард чемоданы, казалось еще космически далеким, ныне, как назло ему, космически быстро близилось. Роберт Юльевич в последний момент предпринял кое-какие шаги: снес в скупку золотой перстень — последнее, что осталось в наследство от отца, известного в свое время актера. Заплатили ему, однако, меньше, чем требовалось для выкупа вещей, и, решив попытать счастья в знакомой картежной компании, он проиграл до копейки и эти деньги, словом, ему отчаянно не везло… А труппа собралась после отпуска, как бы даже раньше, чем ей полагалось собраться, начинался новый сезон, и концертные костюмы могли понадобиться каждый день.
У жены Катерины, когда она отдавала мужу деньги, было на лице довольное выражение: вот и она оказалась полезной «помощницей», — ее доверие к нему еще не поколебалось. Теперь в глазах жены Роберт Юльевич читал то самое, что каждое утро было его первой отрезвляющей мыслью: «костюмы — ломбард — выкуп». Катерина не заговаривала вслух о заложенных костюмах, которые — она это отлично понимала — ему не принадлежали, ждала, что скажет он, ее муж, когда распорядится: «Едем в ломбард, смахни пыль с чемоданов». Но что он мог ей сказать?! И он не различал уже, что же именно было невыносимым: эта ее терпеливая вера в него или сознание собственного бессилия. В конце концов его странная обида на обстоятельства, его раздражение обратились на Катерину, спрашивающий взгляд которой не давал ему передышки, напоминая о неминуемой катастрофе.
Роберт Юльевич не был от природы, ни недобрым, ни деспотическим, он был из того сорта людей, что прежде всего врут самим себе, врут с легкостью, увлеченно, почти не замечая своего вранья; иногда еще их называют фантазерами. Правда, его аппетит удовлетворялся преимущественно в воображении, и одного воображения бывало Роберту Юльевичу достаточно, если оно распалялось. «Завтра» являлось лейтмотивом его выдумок, завтра его жизненные обстоятельства должны были радикальным образом измениться — как и отчего? — только завтра и могло выясниться. А если это было так, что же, собственно, мешало ему уже сегодня, словно бы беря у будущего взаймы, вообразить то, что приходит вместе с удачей, с успехом, с так называемым положением в обществе, с жизнью на широкую ногу… В момент, пока он фантазировал, например, начальство проникалось уважением к его административным талантам и его сразу назначали директором или осуществлялась его юношеская мечта — он становился режиссером и его постановки гремели на всю Москву, на всю Европу. Он верил в свои фантазии, будто и впрямь обретавшие реальность. И не обязательно, видимо, было действительно воспарить над реальностью, чтобы почувствовать взлет. А в действительности он никак не умел противиться своим сиюминутным желаниям…
Сутееву исполнилось тридцать девять, когда в смоленском селе, куда он приехал с театром, он увидел Катерину, ставшую вскорости его женой.
…По улице шла от колодца молодая женщина, несла на коромысле полные ведра, несла легко, словно не чувствуя тяжести ноши. И в согласии с равномерным покачиванием ведер, с тихим поплескиванием воды так же равномерно двигались широковатые бедра. Мягко, ровно ступали босые, загорелые до каштанового цвета ноги с припудренными пылью небольшими ступнями, и в ритме общего неспешного движения маятником качалась по спине, по узорной кофте толстая коса, свисавшая из-под белого головного платка. Картина была вполне банальной — это Сутеев понимал, что не делало ее, однако, менее привлекательной, скорее наоборот.
Женщина свернула во двор дома, соседнего с домом, в котором поселили Сутеева. На мгновенье, когда она свободной рукой отворила калитку, ему открылось в профиль ее лицо — он даже не успел хорошенько его рассмотреть. Но вечером он уже искал глазами свою соседку среди публики, набившейся в зал колхозного клуба, не отыскал, а может быть, и не узнал. В памяти остался только образ «девушки с коромыслом», слишком широко использованный и в изобразительном искусстве, и в поэзии. Но, разумеется, если она и пришла на спектакль, то без коромысла.