Некоторое время они молчали.
— У меня же есть вино, — заговорила Лариса, — от одного мероприятия осталось… Хочешь вина?
Из шкафчика, где хранилось ее хозяйство, она достала початую бутылку итальянского вермута и два стакана.
— Это уж ты разливай.
Они допили то, что оставалось в бутылке, хватило на стакан каждому, еще помолчали, и она смягчилась.
— Нет, я не могу сказать, что мне неприятно о моей семье… — вернулась она к разговору. — У меня, если хочешь знать, прекрасные родители, очень интеллигентные… Мой папа — юрист, профессор, и чу́дная, добрая мама. Мне ужасно жалко ее — она так намучилась со мной. И все беспокоится, звонит, Но я ушла из дома потому…
Она отпила из чашечки и задумалась.
— Прости, что я тебя заставил, — искренно повинился Хлебников.
— Я сама хочу понять, почему я ушла… И я уже не вернусь домой, — заявила она. — Может, потому, что мне было слишком уж хорошо, слишком благополучно. И дача у нас есть, и большая библиотека…
— О, библиотека! — воскликнул Хлебников. — У меня тоже была дома, совсем маленькая.
— Папа очень гордится своей — редкие издания, восемнадцатый век, прижизненные издания Пушкина… А зачем они ему у себя дома? Чтобы тщеславиться перед гостями. Вообще в коллекционировании есть что-то, похожее на алкоголизм. А моя жизнь — вся, до последнего вздоха, была уже заранее известна, как железнодорожное расписание. Разумеется, университет, какая-нибудь приличная профессия, вроде театроведа; моя сестра на театроведческом… Потом — приличное замужество и еще одна такая же приличная, моя собственная семья. Ну вот… в один прекрасный день меня, как из духоты, потянуло от всего этого.
— А куда? — спросил Хлебников. — Куда потянуло?
— Хочешь еще кофе? — вместо ответа предложила она.
— Налей… Тебе и теперь, ты говорила, скучно у нас.
— Весной, может, и раньше, я уеду… Я уже решила. Не останусь же у Райки с этими ее ширмами.
— Смотри, не заскучай и уехав, — сказал Хлебников. — Но вообще я тебя понимаю… Слышишь про КамАЗ — хочется на КамАЗ, слышишь про Тольятти, про ВАЗ — хочется на ВАЗ, шутка ли стотысячный завод! Бывает, конечно, по-разному: и за длинным рублем люди едут, и — где полегче с бытовыми условиями. Или вот, как ты… — он замолчал.
— Говори, говори, не стесняйся, — сказала Лариса.
Она с открытым вниманием всматривалась в своего гостя. Видимо, от вина, выпитого с кофе, а возможно, от самого ее общества Александр тоже изменился: в электрическом свете, наполнившем комнату, светилась не только его рыжеватая, лохматая шевелюра, горело его осыпанное веснушками лицо крестьянского хлопчика, и блестели его бледно-голубые, прозрачные глаза.
«Иванушка-дурачок», — улыбнулась про себя Лариса.
— Едешь ты, и сама не очень знаешь, зачем едешь, — извиняющимся тоном сказал он. — А тут в чем дело?.. Может, никогда еще не было — не у всех, конечно, — такого сильного чувства, что ты не один на свете… По-газетному говорю, да? Чересчур часто мы их употребляем, эти слова, на собраниях и везде… Ты можешь себе вообразить, чтобы человек в домашней обстановке, с женой, например, наедине, разговаривал, как на собрании, заверял в своей преданности Родине. А он, между прочим, жизни своей не жалел за Родину… То есть не между прочим, конечно. Я и думаю: есть у многих чувство связанности — не знаю, как сказать, — со всем, что делается — и рядом, и не рядом, и со всем в мире. Мне лично кажется, что меня везде ждут… Ну и, конечно, где людям плохо… Мне вот кажется… — он застеснялся и с усилием проговорил: — Мне вот обидно, что меня не было там, когда Альенде отстреливался от фашистов…
Он окончательно засмущался, отвел взгляд. Лариса, будто всерьез, сказала:
— Много от тебя было бы пользы. Ты и стрелять не умеешь.
— Научился бы… — тихо проговорил Хлебников.
Не в силах побороть неловкость от своего возвышенного признания, он, словно бы его подбросило, вскочил:
— Ну, я пойду, — сказал он. — Мне пора.
— Никуда тебе не пора, — Лариса невозмутимо смотрела на него. — Мы не договорили, сиди! — приказала она.
Он послушно снова сел… Да и уходить ему, в сущности, не хотелось, тем более что разговор становился интересным. Ведь гораздо чаще приходилось с людьми разговаривать о вещах обыденных, о предметах практического характера: о девчатах — со сверстниками, о хоккее — зимой, о футболе — летом. Но ни хоккей, ни футбол не слишком почему-то занимали его, Хлебникова, мысли, ребята даже огорчались.
Взгляд его опять остановился на фото Че Гевары…
— Вот объясни мне, — начал он, — Че Гевара не за себя воевал… Он хотел поднять на борьбу нищих, угнетенных, а они… они… Тебе все известно, конечно. Сам он дрался, как лев, а те, за кого он дрался, его не поддержали. Он остался один, почти что один, и погиб… Я читал о Че Геваре, вышла книжка в серии «Жизнь замечательных людей». Ты читала? Другой, наверно, скажет: «Зачем это ему было? Сидел бы у себя на Кубе, делал бы свое дело… — и остался бы жив».
— Ему было мало, должно быть, — ровным голосом, даже бесстрастно проговорила Лариса. — Есть люди, которым неспокойно, когда кому-нибудь плохо.
— Да, да, он был такой… Страшно подумать: один, больной в тех жутких лесах… Его предали, конечно? Почему, ну, почему?! — Хлебников взволновался, покраснел. — Альенде тоже предали… Почему?
— А очень просто: люди не любят тех, кто не похож на них, — сказала Лариса. — Кто лучше, красивее… Особый вид зависти — самый опасный.
Хлебников взглянул на нее с недоверием.
— Были и всякие другие причины. Но эта — психологическая, — добавила она.
— Не пойму я… — хмурясь, проговорил он.
— Чего ж тут не понимать? Если в стае ворон попадается одна белая, ее заклевывают черные, — сказала Лариса. — Пей кофе, пока что…
— Пока — что? — переспросил Хлебников.
Лариса засмеялась, и в ее посиневших глазах появилось напряженное внимание.
— А ты знаешь, тебе трудно придется.
— Что значит — трудно?
— А то и значит…
— Ты что, гадалка?
Она отрицательно повела головой.
— Всяких сложностей у тебя будет уйма. Но ты мне нравишься.
— Ладно, — сказал он, — ты мне тоже… А насчет сложностей — не думаю… Откуда? Конечно, все может быть.
— Послушай, — сказала она, не отводя от него прямого взгляда. — Хочешь, будем с тобой встречаться?
Он встал с ошалелым видом.
— Не хочешь — со мной?! Что ты молчишь? — спросила она.
— Да нет… Я… — выдавил, наконец, он, — но мы же встречаемся…
— Ты действительно дурачок? — сказала она. — Или это временно?
— Но погоди… — Хлебников стал что-то соображать. — У тебя же есть Заборов.
— Нет у меня Заборова. — Она тоже встала и подошла близко к Александру. — Уже нет.
— Но почему? — безотчетно пробормотал он. — Это такой парень — умница…
Лариса рассмеялась — она пришла в прекрасное настроение.
— Нет, ты вправду дурачок. И никогда твоего Заборова не было у меня. Он слишком для меня умен… Так ты не хочешь со мной встречаться?
Она положила руки на плечи Александра, еще приблизилась, и он ощутил запах духов — очень приятный и ни на что не похожий, никогда им не слышанный — вероятно, дорогих.
— Я, я… Хочу, и еще как хочу! — со всей искренностью вырвалось у него. — Но, видишь ли…
— Что — но? — спросила она.
— Видишь ли, я должен совсем скоро призываться, меня могут, наконец, взять в армию. А это — два года…
— А я не собираюсь просить жениться на мне. — Она смотрела ласково и смешливо; это была сейчас совсем другая, еще незнакомая Хлебникову Лариса.
Про себя она подумала, что в этой ситуации должна бы сказать: «Я буду ждать тебя». Нет, этого она обещать ему не могла. Но он был ей мил и своей юностью, и благородной, как ей казалось, наивностью. Сама себя в свои двадцать один год она чувствовала намного взрослее. И у нее было чувство, что этого мальчика надо беречь, опекать.
— Дай я тебя поцелую, Иванушку-дурачка, — сказала она.
Он ощутил на своих губах ее полные, мягкие губы, ее тепло — на своем лице, ее ищущие пальцы на затылке, и, все еще не веря в реальность происходившего, неуклюже обнял.
В эту же минуту к ним в дверь постучали… Раиса, возникшая в своем роскошном одеянии на пороге, принялась звать их в гости:
— …Будет Василий Васильевич из комиссионного, будет Аркашка из ЖЭКа, ты его знаешь, Лариска, — Аркашка принесет пластинки. Маруська придет, попоет нам.
— Спасибо, Рая! Но мы уходим. — Лариса сразу же превратилась в прежнюю — невозмутимо-отчужденную.
— Отрываешься от масс, — Раиса блеснула на Хлебникова круглыми птичьими глазками. — Постучи ко мне, когда вернешься… До новых встреч! — это относилось к Александру. — Не обижай меня, Лариска!..
— Ну что вы, тетя Рая!..
…Они вышли уже из дома, когда Лариса сказала:
— Этот красный халат с цветами как профодежда моей хозяйки. Она облачается в него, когда ждет Василия Васильевича. Я сразу почуяла недоброе, когда увидела ее в халате… Ты не сердишься, что я тебя увела? Но мне уже было не отделаться от нее. Раиса устраивает для своего Василия Васильевича концерты: Маруся-машинистка поет блатные песни, а я должна читать стихи. И я, дура, читала, когда только переехала сюда. А этот Василий Васильевич из комиссионного — ты бы на него посмотрел, — старый уже, лысый, любитель искусств, ну и жулик. Но у Раисы никого больше нет, никого! И перед его приходом она напяливает свою соблазнительную профодежду. И развлекает Васю искусством.
— Ты пойдешь туда сегодня? — спросил Александр.
— О-о-о, — протянула она. — Ты уже вмешиваешься в мои внутренние дела. Нет, я проведаю маму, я давно не была там.
— Ну, правильно, — сказал Александр.
— А я ничего не знаю о твоей семье, — сказала Лариса. — У тебя есть родители?
— Есть отец и дед — в одном лице, есть братья, сестры, у нас большая семья… — ответил Александр и запнулся. — Есть мать, в Москве живет.
— В Москве? Ты меня познакомишь с ней? — спросила Лариса.