Муж отирал лицо, выпячивая грудь, а кончик носа у него побелел, — Катерина догадалась, что он где-то уже выпил. Ее он как будто не замечал… И она кинулась к гостье с искренним:
— Очень рада!.. Заходите… Да, погода. Дождь все идет… Очень, очень рада!.. Дайте я вам помогу.
Она принялась стаскивать с гостьи ее набравшее воды пальтецо, с меховым воротником, пахнувшим кошкой; гостья, без умолку тараторя, повернулась к ней спиной.
— Это мы — пока такси ждали. Спрятаться негде, зонтика нет… А во дворе у вас сплошное море. — Она каждую фразу пересыпала своим бурлящим смешком.
«Господи, на такси приехали!.. — подумала Катерина. — Как же я буду, если Робик не отдаст двадцатки?»
Она повесила на вешалку пальтецо гостьи, аккуратно расправила складки, а вязаную шапочку бережно уложила сверху на полку, чтобы подсохла. И оглянулась на мужа — доволен ли? Теперь он пристально следил за нею.
Гостья присела на стул и рассматривала свои белые, туго сидевшие на толстеньких ногах сапожки, залитые грязной водой.
— Наслежу я у вас, милочка!.. Что же делать?.. Разуваться для меня целая канитель, — весело восклицала она, приподнимая поочередно одну ногу, другую на общее обозрение. — У вас не найдется, милочка, чем обтереть?
— Чего стоишь? — услышала вдруг Катерина голос Робика.
На его губах заиграла известная уже ей странная, любопытная улыбка — он словно бы озоровал.
— Оботри сапожки Галочки. — Голос его вздрагивал.
Катерина огляделась в неуверенности.
— Чего озираешься?! Оботри, я сказал! — Робик смеялся — это было невероятно! — его лицо смеялось.
И у Катерины застучало, забилось сердце, словно убегая отсюда… Она испугалась, что не угодила, и она опять подумала о Людочке, о том, что Робик, наверно, не вернет ей теперь двадцатки, ей не на что будет купить билет и она не увидит доченьки, может, никогда больше не увидит… Схватив какую-то тряпку, валявшуюся под вешалкой, она торопливо опустилась на колени. Гостья от неожиданности подобрала сперва ноги под стул, но тут же откинулась к спинке и ребячливо, как бы участвуя в игре, вытянула ноги в грязных сапожках, подавая их Катерине.
А Роберт Юльевич испытывал хмельное чувство освобождения — восторг освобождения… Все, что его сковывало в жизни, отпало в эту минуту, забылись все запреты, все «нельзя», даже те, какими он сам до сих пор удерживал себя… Вот сейчас он решился наконец: привел в дом, к жене, эту грешную бабу — привел! И ничего не случилось, гром не прогремел, не сверкнула молния… Он, Роберт Сутеев, оказался на полной неистовой свободе, где были только он и его желание и по-особому сладкая его месть!
Да, он безотчетно мстил сейчас, мстил за все свои неудачи; за то, что ему уже за сорок, а впереди такая же жалкая работенка и постоянное безденежье, за то, что он навсегда связан с этим облагодетельствовавшим его огородным пугалом в этом лягушачье-зеленом атласе. И если бы не оно — пу́гало, его жизнь не превратилась бы, конечно, в трясину, в которой он завяз.
— Обтирай, обтирай! — наслаждался он, ощущая как бы щекотание, дико приятное: «Вот тебе моя благодарность, вот тебе, вот тебе!»… — обжигало его в мыслях.
— Давай, давай, старайся!.. — покрикивал он. — Чтобы ни пятнышка…
Он жадно вбирал в себя эту картину: его спасительница-жена ползала по полу у ног шлюхи. Ее атласное зеленое платье задралось, открыв дешевые голубые рейтузы, грубые коричневые чулки, заштопанные на коленях, свернувшиеся жгутом подвязки. Так ей и надо было, нищенке! — он мстил ей и за эти рейтузы, и за рваные чулки, и за подвязки… И ничего, решительно ничего не изменилось в мире — небо не обрушилось. Роберт Юльевич сознавал как бы стороной, что совершается пакостное издевательство, празднует праздник сама жестокость, но это его и подогревало: «Вот тебе за твою идиотскую любовь! Мало тебе дали в суде, надо бы больше, больше!.. Получай за свою глупость, за доброту!»
— Ну, Роберт!.. Ну зачем так? — говорила Галочка. — Еще осталось, милая, на каблуке. Не здесь, там… Не видишь, что ли? Да не здесь! Ты дурочка, что ли?.. Ну вот, теперь все… Спасибо, милочка! Ты очень любезна, — перешла она на «ты», вскочила со стула и бойко тотопала сапожками.
Тяжело поднялась Катерина, одернула измятый подол своего выходного платья, машинально отвела упавшие на лицо волосы и с тупым страхом взглянула на Робика.
С этой минуты она словно бы одеревенела… Она добросовестно, но автоматически выполняла все, что от нее требовалось. Галочка поинтересовалась, где у них в квартире туалет, и она проводила ее туда, потом Галочка мыла руки, а она держала полотенце, потом она жарила цыплят и следила, чтоб не пережарились и чтоб не остались сырыми. В ее мыслях стояло одно: Людочка! И страх, что Робик не возместит ей того, что она потратила на угощение, не вернет двадцатки, неослабно держал ее. Все другое было неважно, потеряло уже всякое значение, она снесла бы сейчас и побои, если бы за них отдали ей две розовые бумажки на билет. Иногда она совсем переставала видеть окружающее, думая о Людочке: подросла уже, конечно, большая уже, отвыкла, наверно, от матери, не узнает, чего доброго? — проходило и возвращалось в голове Катерины, оттесняя и затуманивая все другое. Она силилась вообразить себе, какая же нынче ее повзрослевшая доченька, и в эти минуты на замкнувшемся лице Катерины, как сквозь сон, проступало нежное выражение. Никогда еще, может быть, она не тянулась так неодолимо к тому далекому, самому драгоценному своему, и почти уже не своему, существу — единственному, что осталось у нее. А руки Катерины делали между тем необходимое дело: она перевернула на противне зажаренных цыплят, полила растопленным маслом картошку и понесла все в столовую.
Ее не задело, не заставило страдать даже то, что предстало ее глазам. Гостья сидела на коленях Робика, он одной рукой обнимал ее за талию, другая рука, прикрытая скатертью, что-то делала ниже. Галочка, завидев вошедшую Катерину, слегка подалась с его колен, он ее удержал… Катерина с тупым выражением на лице установила противень посередине стола и пошла назад, на кухню, за солеными огурчиками — сама насолила. Вдогонку ей муж крикнул:
— Принеси, чем их разрезать, твоих цыплят… Там топорик у нас есть.
Когда она вернулась, неся кухонный топорик, Галочка с растрепавшейся челкой сидела уже на своем месте и ковыряла вилкой «сардины из сельдей иваси в масле»; Робик приказал:
— Давай руби птичек!
Катерина послушно изрубила цыплят на куски; несколько капель масла брызнули при этом на скатерть, и Робик поморщился, кинул:
— Эх, хозяйка!..
Но затем он подобрел и сказал:
— Чего стоишь столбом, садись с нами.
Она села на другом конце стола и сцепила пальцами на скатерти свои красные, как от мороза, руки. Оцепенение сошло на Катерину, она выглядела сосредоточенной на своей, отдельной мысли, и эта мысль была — Людочка! К еде она не прикоснулась и не вникала, о чем там, вдалеке, говорит ее муж с гостьей. Будто из другого мира до нее дошло:
— Ты что, не узнала нашу Галину Викторовну?
Робик вновь приглядывался к ней со своей тайной, бросающей в трепет улыбкой.
Она повернулась к гостье и виновато взглянула на Робика: нет, она не узнавала ее.
— А ведь ты доставила Галочке много неприятностей, — сказал муж. — Ты бы прощения у нее попросила.
— Не надо, Робик! — Гостья называла ее мужа тоже Робиком — это Катерина невольно отметила, но без какого-либо интереса. — Зачем ворошить? Что было, то прошло… Мы с Катенькой еще подружимся.
У Галочки был режуще-звенящий голос, и этот голос Катерина вдруг вспомнила… Вспомнила и то, что Галина Викторовна Бобрикова, костюмерша театра, в котором служил тогда Робик, давала против нее на суде свидетельские показания. Она честила ее мошенницей, воровкой — выгораживала Робика. Но и это ничего не всколыхнуло в помертвевшей душе Катерины.
— На Галочку денежный начет наложили. Забыла, что ли? Полгода выплачивала из своей зарплаты. Проси прощения, Катька!
Он сощурился, разглядывая пристально Катерину, точно видел ее впервые. «Попросит? Нет? Попросит?» — перебирал он в мыслях, как в карточной игре — «Будет очко? или нет?»
— Ну что ты, Робик! — прозвенела Галочка. — Я уже давно простила… Не страдайте, милочка!
— Катерина! — прикрикнул Роберт Юльевич.
И она подумала: «Только бы отдал мою двадцатку», потом встала.
— Простите меня, Галина Викторовна, — проговорила она деревянным голосом, не поднимая глаз. — Я, конечно, виноватая.
— Милочка, чего только не бывает, — благодушно отозвалась Галочка. — У тебя не найдется, чем вытереть? — она пошевелила над тарелкой растопыренными коротенькими пальцами, измазанными жиром.
— Принеси салфетку, Катька! — распорядился Роберт Юльевич. — Почему не дала салфеток? Эх, хозяйка!..
Салфеток в доме не было — он это знал, и Катерина понурилась.
— Ладно тебе, Робик! Не придирайся, — сказала Галочка и вытерла пальчики уголком скатерти.
Наконец все было съедено и выпито, и Катерина принялась собирать грязные тарелки. А Роберт Юльевич тяжело поднялся и пошел к Галочке; его шатало, и он хватался за край стола.
— Ро-обик!.. — протяжно сказала Галочка и повела глазами в сторону Катерины — та была поглощена своим занятием. И Галочка смешливо фыркнула — все здесь было чертовски интересно.
— Забубенная… твоя головушка… Робик! — проговорила она, в большей мере восхищаясь им, чем осуждая. Ноги плохо уже держали ее, и она повисла на его руке; оба закачались.
— Се ля ви, милочка! — с некоторым трудом выговорила она, смеясь своим пухлым лицом с размазанной вокруг рта пунцовой помадой.
Роберт Юльевич повлек ее в смежную комнату, где стояли кровати, и Галочка то как бы упиралась, слегка оседая на подгибавшиеся ноги, то порывалась всем телом вперед. В дверях Роберт Юльевич обернулся и посмотрел на жену — она провожала их необъяснимым, ничего не выражавшим взглядом. Но он прочитал в ее взгляде что-то такое, что ему не понравилось.