…Было уже за восемь вечера, когда Хлебников, взбежав по лестнице, остановился; запыхавшись, перед дверью в квартиру, где обитали Сутеевы. Он торопился, рассчитывая повидаться сегодня еще с Ларисой — она ждала его позднее; словом, воистину некогда было перевести дыхание — так уж складывалась жизнь. На его звонок к Сутеевым ответила тишина, что удивило: Катерина безвыходно сидела по вечерам дома. После еще одного длинного звонка, на который также не послышалось шагов в коридоре, Саша позвонил к соседям Сутеевых. И дверь ему открыла Анна Тимофеевна Жарикова — женщина общительная и благорасположенная.
— А, Сашенька! Что давно не показывался? Загулял?.. Входи, входи! — неподдельно улыбалась она: Хлебникова хорошо здесь все знали, помнили, каким юным он приехал в Москву из «глубинки». — Ох, Сашенька, пора тебе к парикмахеру! Оброс ты ужасно… — Анна Тимофеевна с удовольствием рассматривала его рыжеватую, встрепанную шевелюру. — Целый костер на голове. А росточку вот не прибавил. Ты как питаешься, Сашок, нормально питаешься?
— Вполне, Анна Тимофеевна! Спасибо! Катерина дома, не знаете? — Хлебников усердно вытирал о резиновый половик ноги; дождь хотя и перестал, но было грязно.
— Дома все твои, дома… Давеча я Катерину на кухне видела. Ох, Саша! — мгновенно, без перехода Анна Тимофеевна опечалилась. — До чего ж она изменилась, краше в гроб кладут… Не знаю я, что там у них с муженьком, а только вижу: чахнет. Муженек у нее — сам знаешь, — Анна Тимофеевна сбавила голос, — артист. Не для жизни, для выставки, конферансье, одним словом. А Катерина — женщина безответная, чахнет…
— Да, да, — тихо отозвался Хлебников; он почувствовал какую-то свою вину и, забывшись, все вытирал о половик башмаки, будто шагал по трудной дороге, никуда, как в пантомиме, не продвигаясь.
Анна Тимофеевна вновь преобразилась, забеспокоилась, заспешила.
— Пойду я… боюсь, мой супец выкипит. Звонила я своему — сказали, что пошел домой… Заходи, Саша, почаще! Надо бы нам с тобой потолковать.
Шаркая войлочными туфлями, она скрылась на кухне.
Хлебников постучался к Сутеевым, прислушался — из-за двери не донеслось ни звука. Он нажал на дверную ручку, дверь оказалась незапертой, и он ступил в прихожую. Очевидно, все же кто-то был дома: в прихожей и в столовой горел свет. Хлебников громко позвал:
— Катя! Ау! Роберт Юльевич! Где вы?..
И опять — ни отклика, ни шороха… Саша быстро прошел дальше — он был уже встревожен. И, войдя в столовую, сразу же в первый момент успокоился: Катерина и Роберт Юльевич находились тут, оба рядышком спали за столом — должно быть, просто упились. Роберт Юльевич уткнулся лицом в складки скатерти, голова Катерины лежала на спинке стула. А стол хранил еще все улики недавнего пиршества: стояли пустые водочные бутылки, валялись объедки, куриные косточки, хлебные корки; сильно пахло селедочными консервами и луком.
«Назюзюкались», — с неодобрением подумал Саша в следующую минуту. В глаза ему бросилось алое, как от пролитого вина, пятно, растекшееся по скатерти у головы Роберта Юльевича.
Но затем, словно мгновенно загипнотизированный, он уставился на зубчатую трещину на голове Роберта Юльевича — от затылка к темени. Белокурые волосы, вогнанные в череп, кое-где высовывались из трещины, окрашенные кровью, слипшиеся. И в ложбинке на шее кровь уже застыла и приняла темно-сливовый оттенок. Роберт Юльевич, скользя со стула на пол, навалился грудью на край стола, и стол удержал его от падения. В этой неудобной позе он и умер, и закоченел — от него будто веяло уже холодом… А в лежавшей на стуле руке Катерины, в ее исхудавших пальцах был зажат кухонный топорик, и на отбеленном лезвии осталось несколько приклеившихся к стали волосков.
Катерина дышала широко открытым ртом, и равномерно, подобно поршню, двигался кадык на ее выгнувшейся шее, под заострившимся подбородком.
Хлебников тупо, безотчетно повел вокруг глазами.
И хорошо знакомая ему комната — пустоватая, с вылинявшими обоями, с потемневшим потолком, с высокими, голыми окнами, за которыми плыл черный туман, показалась ему впервые увиденной. Посредине комнаты стоял этот неожиданный пиршественный стол, застеленный дырявой скатертью, заваленный остатками еды, и было несколько стульев с продавленными сиденьями, у стены стоял шкафчик для посуды, странно новенький, беленький, как больничный, на нем телевизор, вазочка зеленого стекла для цветов, пустая, и семеро белых слоников, мал-мала меньше, на счастье…
А за столом вплотную сидел труп с разрубленной головой, без пиджака, со съехавшими с плеч подтяжками, и спала женщина с открытым ртом, с накрашенными голубыми веками.
И еще был топорик, облепленный волосками, замазанный чем-то розово-серым, — кухонный топорик.
Хлебников часто задышал, будто мгновенно запыхался. И он явственно услышал быстрое постукивание, похожее на постукивание дятла, — откуда здесь мог взяться дятел?.. С опозданием Саша понял, что это колотится его сердце в опустевшей грудной клетке.
В то же мгновение ему кто-то внятно сказал: спящая женщина с топориком — это Катерина, его мать, и она умертвила Роберта Юльевича, мужа.
— Она… Ну да… Так, — проговорил он вслух. — Что же делать?
Он бессознательно ступил два-три шага к двери, желая поскорее уйти, но тут же повернул. И опустился на первый попавшийся стул. Теперь их за этим ужасным столом сидело трое: мертвый Роберт Юльевич, Катерина и он… Чувство неправдоподобности, нереальности происходившего охватило его. С трудом он удержался, чтобы не броситься к Катерине, не разбудить: неужели она вправду?.. Саша и в мыслях не смог выговорить «убила». Надо было, наверно, звать немедля людей… Но ведь это означало, что он выдаст людям Катерину…
«Что же было делать?! Что делать?! Катерине давно надо было развязаться с Робертом Юльевичем… Но — убийство!.. Этот удар сзади!..»
Он попытался овладеть собой: «Надо спокойно, спокойно, спокойно», — повторял он про себя. И будто молния сверкнула в его мыслях: надо спасти Катерину! Это было, как если бы она тонула на его глазах или в доме вспыхнул пожар и он должен вынести ее из огня, спящую…
И как она могла заснуть — здесь, сейчас? Что страшное произошло сегодня между ними: Катериной и ее мужем?! О том, как муж обращался с ней, Саша знал, — и совершилось возмездие! Но то, что оно совершилось с такой жестокостью, было необъяснимо до ужаса. Катерина подняла руку на человека, ради которого пошла на преступление, — о чем Саша тоже знал… Что же могло пересилить даже ее любовь?! «Спокойно, спокойно, спокойно, — все твердил про себя Хлебников. — Я должен что-то сделать… Что? Я здесь один, и некому мне помочь… Но она, моя Катерина!» — проносилось в его потрясенном мозгу. Не мог же он отдать на суд и расправу свою мать…
Хлебников подумал об их отце Егоре Филипповиче, о сестре Насте: каково будет им? И его пронзила мысль: а ведь какая-то вина лежала и на нем. Может быть, если б он не оставил так надолго Катерину, если б больше бывал с ней, он остановил бы ее руку.
Он вскочил со стула, как от внезапной боли. И опять огляделся, теперь с пристальным вниманием, словно ища подсказки, указания…
Вокруг ничего не изменилось: Катерина спала, откинувшись на спинку стула, и у нее было измученное, старое лицо. Роберт Юльевич неловко изогнулся, уронив на стол разрубленную голову. За окнами плыл непроглядный туман, оседал на стеклах, и по ним пробегали, оставляя извилистые дорожки, редкие капли. Было тихо, очень тихо. А в этой тишине как будто бушевал невидимый пожар, и огонь набирал силу.
Хлебников мысленно проговорил: «А ты мог бы взять всю вину на себя, сказать, что это ты убил?» Он ничего не ответил себе, он вспомнил вдруг, что условился встретиться сегодня с Ларисой, она ждала его к десяти.
Он взглянул на свои часики на запястье, было девять без пятнадцати — он отлично бы успел… Но их свидание сегодня, наверное, уже не состоится. А если он заслонит собой Катерину — оно не состоится никогда.
«Нет, не могу, — подумал он, — не могу. И Катерина не позволит мне, когда проснется».
В его голову ворвались воспоминания: их село, их изба, двор, сад… Неизъяснимая тоска объяла его. Вдруг ему вспомнилось: «Когда я перекрутил что-то в приемнике, Катерина сказала всем, что это она испортила приемник».
Он вновь повернулся к Катерине: ее голова поникла и свалилась набок, к плечу, губы сомкнулись. В такой позе он видел ее сидевшей у его постели — он часто простуживался в детстве, болел свинкой, корью. А она дожидалась, пока он уснет, и засыпала от усталости у его постели… На лице ее, тогда молодом и красивом, появлялось такое же усталое, тихое выражение.
…Состояние Хлебникова в эти минуты было похоже на последний час самоубийцы. Час, когда у того есть еще возможность избежать исполнения приговора, вынесенного себе. И он ищет еще в своей жизни такое, что способно удержать его в ней, — находит или не находит… Какой же прекрасной, полной надежд представилась Саше жизнь в его последний час! Как сильно он любил в этот час Ларису! А как интересно бывало в его цехе!.. А его товарищи — какие это были превосходные ребята! Саша вспомнил даже книжки, взятые в библиотеке и недочитанные… И он обессилел: нет, он не мог сейчас вот, через каких-нибудь полчаса, взять и покончить с собой — в сущности, конечно, покончить… Да и не спасло бы это «самоубийство» Катерину… Она никогда не примет его жертвы…
Но тут Хлебников подумал: «А может быть, Роберт Юльевич еще не умер? И если еще не поздно?..» Саша невольно попятился к дверям, и уже не раздумывал — не колеблясь, побежал к телефону, в коридор, чтобы вызвать «скорую»…
Все самые необходимые номера телефонов были кем-то из жильцов написаны на бумажке, засунутой за провод, идущий по стене. В «скорой» отозвались без большого промедления, а на вопрос «что с больным?» Саша чуть помедлил: «Травма головы… Тяжелая», — ответил он. И покосился по сторонам: в конце коридора маячила другая соседка Сутеевых — кажется, прислушивалась… И, еще помедлив, Саша набрал номер участковой милиции. Он чуть не повесил трубку на рычажок, услышав голос: