— А мы с Юлей подружились еще в школе, в девятом классе. И мы решили пожениться, когда кончим… А я ее действительно очень-очень… и не из-за этого глупого совпадения. Но ей оно раньше страшно нравилось, она гордилась… А я ей всегда что-нибудь… веточку мимозы, букетик с нашей дачи…
— Из богачей, значит? — вмешался в разговор Миша.
— Ну, какие мы богачи?! Просто мой отец — член коллегии… И мы поступили с Юлей в один институт, только она — на вечернее отделение… И я совсем не хотел ее убивать. Мне от одной мысли о том, что случилось, делается жутко. Но она мне вдруг сказала: «Не приходи, Ромка, больше к нам, я, наверно, выйду замуж за Сережу»… Сережка Пяткин — наш студент, но он с четвертого курса. Я сразу даже не поверил…
— Падла она, твоя Юлька, — сказал Миша. — Тоже из богатеньких?
— Нет! Не смейте так! — Роман вскрикнул, и его пальцы защелкали, как кастаньеты.
— А ты бы помолчал, Миша! — сказал Хлебников; отвергнутый студент вызывал у него презрительную жалость.
— На следующий день я встретил Юлю в холле института, вернее, я ее дождался там, — продолжал Роман.. — Я ей говорю: «Ты же дала мне слово! Ты — моя Джульетта!» «Ах, мальчишка Ромка! — говорит она. — Все еще помнишь эту глупость… Предки наши обрадовались, и ты с ними туда же… Прощай, Ромка!» Она повернулась и пошла… Пошла, пошла, и я понял, что она уходит насовсем. Она была в синем пальто и чуть изгибалась, и пальто на ней тоже изгибалось. Я это так ясно вижу: Юля уходила, насовсем!.. И из-под шапочки — вязаная шапочка была на ней — волосы высыпались, такими клубками… и пальто: вправо-влево, вправо-влево…
— Задом вертела, падла! — сказал Миша.
Роман на этот раз будто не услышал.
— Юля уходила от меня. И только одна мысль: надо ее задержать, остановить… Только это и толкнуло меня за ней. А она: вправо-влево, вправо-влево… Тогда я выхватил из пиджака нож, догнал ее и ударил. Только чтобы остановить… Я не хотел… поверьте, у меня и в мыслях не было — убивать ее. Но я должен был, должен ее задержать. Она вскрикнула и упала… вперед, ничком.
— Я спрашиваю, как перо у тебя в кармане оказалось? — спросил Миша. — Ну, нож… Ты что, всегда с ним ходил? А зачем?.. Да ты не так прост.
— Не ходил я с ножом, что вы!! — воскликнул Роман. — Это был нож для резьбы по дереву, я одолжил его у товарища. Мы с ним резьбой увлекались. А такого узкого ножа у меня в наборе не было… Я рамку для Юлиного фото вырезать хотел. Я уже домой хотел идти, когда она пришла.
— Вали дальше! — Миша был охвачен живейшим интересом.
— Я уже все сказал, я ударил, и она упала, — тихо повторил Роман. — Я даже удивился, как легко вошел нож.
— Ну, а потом, потом, — поторопил Миша.
— Ко мне подбежали два студента, Агафонов и еще один… Подкаптер по фамилии. Схватили за руки… Я закричал… это мне потом рассказали, что я кричал. Сам не помню… Я кричал: «Я не хочу, не хочу! Я не могу без нее». — Студент криво, одним уголком губ улыбнулся. — И всякое такое… Потом я сказал: «Отпустите меня, я не убегу». Я не оказал сопротивления. Ко мне все сбежались, и я спросил: «Она жива?» Мне сказали: «Жива, жива». Она стала шевелиться, и мне стало немного легче.
— Ну, держись, Ромка! — сказал Миша. — Меньше пяти строгого режима тебе не дадут. — Казалось, он посочувствовал студенту. — Если откинет копыта, могут и все пятнадцать дать. Тогда держись!
Хлебников молчал, удрученный… Ответа на вопрос, почему люди поступают наперекор тому, в справедливости чего они сами не сомневаются, почему и сегодня в отношениях между людьми не истреблена до конца жестокость, неправда, насилие, сделался здесь для него, Хлебникова, самым трудным вопросом. И что за необъяснимое существо был человек — ведь не враг же самому себе, не злодей для себя, а оказывался злодеем. Вот и сейчас в этой тесной каменной комнате, где и неба не видно из-за козырька над зарешеченным окном, сидел перед Хлебниковым юноша, почти что сверстник, едва не прикончивший, а может быть, и прикончивший женщину, без которой, по его же словам, не мог жить… Как такое случилось?
Лицо у Романа пошло красными пятнами, он все время облизывал высыхавшие губы — нет, он не выглядел злодеем, скорее, больным. Вперив в Хлебникова острый, сухой взгляд, он неожиданно спросил:
— Вы меня осуждаете? Очень?.. Меня все осуждают.
— Ну, а как, как может быть иначе? — очень тихо ответил Хлебников.
— Мне было страшно больно… Я не понимал, что делаю, — так же тихо, будто на исповеди, сказал студент.
— Ага, вам было больно? Ну, а ей? Как вы думаете?
— Не знаю, — ответил после заминки студент.
— Когда вы ударили ее ножом? Что ей было тогда? — спросил Хлебников.
— Больно, наверно… — прошептал студент.
— Вот то-то и оно, — задумчиво проговорил Хлебников.
— Да ее, сучку, надо было… чтоб не пикнула. Сунул нож — и присылайте с того света красивые открытки! — в большом возбуждении сказал Миша.
— Дурак ты, однако, чурка с глазами, — печально ответил Хлебников.
Миша не обиделся, а умолк с видом: «Дело ваше, я свое мнение высказал». Хлебников незаметно для себя и здесь стал как бы судьей, высшей моральной инстанцией, разрешающей внутрикамерные конфликты.
— Я был обманут, вы должны это понять, — студент загорячился. — Я так привык к мысли, что Юля — моя. И вот — она уже не моя, она уходит, уходит… Вы поставьте себя на мое место… Как бы вы поступили?
— Наверно, убивать бы не стал, — сказал Хлебников.
— А что бы вы сделали?
— Убил бы себя, наверно… Хотя тоже навряд ли, — сказал Хлебников. — Ушел бы поглубже в работу, в учебу…
— Учеба, работа! — вскрикнул студент. — А когда нечем… нечем дышать?! Когда воздуха нет…
На недолгое время установилось молчание. Хлебников почувствовал на себе взгляд из «глазка» в двери и отвернулся к окну. Оттуда сквозь черные прутья двух решеток лился вечерний, смягченный желтизной свет.
— «Но убивают все любимых…» — с вымученной интонацией проговорил студент.
— Что, что? — переспросил Хлебников.
— Это из «Баллады Редингской тюрьмы». Не читали?
— Нет, что за такая баллада? — спросил Хлебников.
— Есть такая баллада, автор — один английский писатель.
— И он написал, что все убивают любимых? — Хлебников был озадачен.
— Да, так и написал. Я уже точно не помню… Ой написал, что один убивает поцелуем, другой отравою похвал… «а тот, кто смел, — ножом», — сказал студент.
— Бред какой-то, — вполне искренне изрек Хлебников. — Как его звали, автора?
— Оскар Уайльд — знаменитый писатель, поэт, и очень несчастный. Его судили, ему плевали в лицо, он сидел в тюрьме.
Вновь заговорил Миша:
— Наш брат, выходит. Я знавал одного Оскара… только не Оскара, а Остапа. В законе был вор, погорел тоже на бабе. Пришил свою бабу, ссучилась она. — И Миша со всей возможной для него деликатностью обратился к Хлебникову: — Ты, Сашка, тоже ведь… Ручки и тебе не отмыть. А, Сашка?
Хлебников только кивнул, подтверждая, и принялся ходить по камере, от стальной двери с «глазком» до угла, где стояла параша, и обратно… Он думал о матери — о Катерине, убившей своего любимого мужа. Может, и правду написал этот англичанин Оскар? Но страшно было даже подумать, через какую муку прошла Катерина, чтобы зарубить свою любовь, А все ж таки зарубила и от боли и ужаса повредилась в разуме несчастная Катерина!.. Как мало мы знаем о страданиях человека, — сокрушался в эти минуты Хлебников, — даже самого близкого! И невозможно, не зная о его боли, обернуться к нему, отозваться, прийти на помощь… Мир людей был, кажется, наполнен безмолвными жалобами на большие беды и на малые, а мы их не слышим. И еще не изобретен такой приемник, который улавливал бы немое человеческое горе.
На другой день Хлебникова в связи с назначением его дела к доследованию вызвали к новому следователю.
Им оказался сравнительно молодой, лет тридцати пяти, человек, спокойно-вежливый, даже приветливый. Всю первую беседу, а это был не столько допрос, сколько — именно беседа, он посвятил расспросам о семье Хлебникова, о его детстве, о славном старом солдате Егоре Филипповиче, собравшем такую большую семью, а главное — о Катерине с ее материнской заботой. И выяснилось, что следователь пришел на этот допрос-беседу, основательно познакомившись с документами дела и уже допросив некоторых свидетелей.
Хлебников поначалу отвечал с настороженностью, неохотно, но вскоре поддался на эту интонацию беседы и пустился в подробности. Следователь слушал, не перебивая, лишь иногда наталкивал Хлебникова в его воспоминаниях на что-либо, говорившее о его, следователя, предварительной осведомленности. Под конец он поинтересовался, не хочет ли Хлебников повидать кого-либо из близких. И Хлебников попросил о свидании с Настей, ему не терпелось узнать, что с Катериной, как она теперь? Следователь сказал, что Анастасии Егоровны, как и Егора Филипповича, нет сейчас в Москве, уехали домой и вернутся только к новому слушанию дела. А на вопрос о здоровье Катерины он почему-то помедлил с ответом, затем пообещал навести справку.
Дня через два Хлебников опять был на допросе. И на этот раз следователь дотошно, до мелочей расспрашивал о всех обстоятельствах того ужасного вечера: допытывался, в котором часу, по возможности точнее, Хлебников пришел к Сутеевым. Был ли там кто-нибудь еще, кроме хозяев? Где Хлебников сидел за столом? Как могло случиться, что Катерина уснула к концу этого обеда, ужина? Почему удар Сутееву был нанесен сзади, со спины, если Хлебников, по его словам, сидел напротив него? Так ли уж Хлебников болеет за «Крылышки» и кто входит в их футбольную команду? Хлебников, надо сказать, обнаружил в последнем вопросе полное незнание. Наконец следователь огорошил его тем, что в гостях у Сутеевых находилась, как он позднее дознался, еще одна женщина, показавшая, что за столом сидели только она и хозяева. И Хлебников, чувствуя, что его объяснения: выпил, мол, и много позабыл, становятся неубедительными, вдруг сорвался и закричал, не слишком, впрочем, естественно: