Бедиса одаряет благословениями по своей прихоти: одного осыплет здоровьем, силой и мудростью, другому откажет даже в таком простом утешении, как прямой позвоночник. Только смерть уравнивает всех.
Глотка, бесспорно, был еще жив – убить его предстояло мне, – и я с сожалением отмечала, что как раз его Бедиса одарила очень щедро. Я перевела взгляд на его спутников – судя по значкам на аннурской форме, солдат его легиона. Любого из них убить было бы проще. По правде сказать, проще было бы убить даже всех разом. Солдаты были молоды, за годы переходов и боев на Пояснице накачали силу, но, в отличие от Глотки, все они создавались по человеческой мерке. Шеи их казались пучками из позвоночника, пищевода, гортани и нервов, а не архитектурными сооружениями. К тому же они волновались.
Конечно, они скрывали это как умели: смеялись громче обычного, хлопали друг друга по плечам, старательно не замечали соседей – местных жителей, расположившихся за другими круглыми столами и почти невидимых в слабом свете красночешуйчатых фонариков. Кое-кто из солдат пробовал пить наравне с Глоткой, но по тому, как они спотыкались и путали слова песен, делалось ясно – не угонятся. Но и после полубочонка пива они не могли скрыть боязливых взглядов, и руки у них сами собой тянулись к мечам и ножам на поясе. А когда со стойки свалилась глиняная кружка, даже самый пьяный из их компании подскочил, будто ожидая удара.
Разумеется, тут, хоть отчасти, сказались мои старания. Аннур два века с завоевания Домбанга твердил, что город теперь – часть мирного и единого целого, будто вражду можно изжить подписанием пары договоров и отменой прежних пошлин. Обычно мир не так податлив.
Я в свое время проводила свободные часы над огромной рашшамбарской коллекцией старых карт. Впрочем, до сих пор провожу, и вот что поражает меня в этих пожелтевших листах пергамента: королевства и империи могут менять названия, их части могут разделяться или сливаться, создавая видимость перемен, но основные границы сохраняются из века в век. Ни одна империя не объединила земель к востоку и к западу от Анказа. Никакое правление не свело в единое государство города на севере от Ромсдальских гор. И ни одна сила Эридрои не обуздала диких земель Поясницы – тех самых, где лежала дельта реки Ширван и стоял Домбанг. Ни одна, пока не пришел Аннур.
Империя полуденного солнца победила в большом сражении при Домбанге, и легионам картографов пришлось вдруг чертить новые карты, словно тысячелетия гордости и верности можно отменить одним сражением и чернильными линиями новых границ. В городе, хоть и подпольно, осталось старое жречество. Люди еще помнили древние песни. Во дворцах, по мостам еще стояли старинные статуи тех, кто правил Домбангом во времена его свирепой независимости. Аннур чуть не два века принуждал город забыть свою историю, но история, как вода или гниль, проникает в любую щель. И хватило малости красной краски и отпечатка моей ладони, чтобы напомнить всем и каждому: эти легионы под стягом пылающего солнца называют себя защитниками, но они – захватчики.
И видно, солдаты на том конце таверны это хорошо понимали. Громкий хохот и натужное веселье дополнялись короткими мечами – помехой в застолье, зато очень полезным средством, если наружу придется прорубаться с боем. Для моей цели – убийства их командира – это было весьма некстати.
Да, я запросто отдала бы богу всех подряд, но условия Испытания запрещали подобную неразборчивость. Что ни говори, убить может каждый. Крыло имперских кеттрал положило бы всю таверну одним хорошо рассчитанным взрывом. От верных Ананшаэля требуют большего. Жрица Рашшамбара даже в страстном служении богу должна быть сдержанной.
Эла с Коссалом уже признали, что Глотка подходит под строчки песни – ведь что такое солдат, как не «торговец смертью». Любого из его спутников я могла бы счесть певцом, но тут пели все, а мне был дозволен только один. Итак, надо было найти способ выцепить Глотку из его легиона, притом что он уже был начеку.
Легионеры в дальнем от меня конце зала загорланили новую песню. Для солдат у них были недурные голоса. Трое вели мелодию, а Глотка басом выкрикивал рефрен: «Ведь солдат – он всегда солдат!»
За песней этот здоровяк перехватил мой взгляд и ответил улыбкой. Я тоже небрежно улыбнулась и подняла к губам чашу квея. Прозрачный, как вода, напиток пах ненавистью и разливался по языку бархатистым огнем.
Легионеры пели:
И скелет из могилы, отогревшись у костра,
Костлявою рукой, как в былые годы,
Схватит бабу, бутылку, копье и меч…
И Глотка, не сводя с меня глаз, с прежней ухмылкой выбил из столешницы щепки и подхватил:
– Ведь солдат – он всегда солдат!
Похоже, он пел для меня. Закончив, звякнул кружкой о кружку собутыльника и с широкой улыбкой поднял ее в мою честь. Стыдно сказать, он мне нравился. Трудно жить рыбаку, если его волнует судьба червяка.
«Наживка, – напомнила я себе. – Он наживка».
Если не я, его рано или поздно убьет другое. Болезнь, кинжал, вода… – у Ананшаэля не счесть вездесущих тонких орудий. Я приготовила для него милостивую смерть – скорую и безболезненную. Освобожу его от мира в расцвете сил. Наверное, чтобы полюбить, не обязательно навалить вокруг себя по колено мертвых тел, но я за всю долгую дорогу из Рашшамбара не придумала другого способа. Считайте, по недостатку воображения.
Его кружка зависла в воздухе, но я, не отвечая на тост, опустила взгляд на раскрытую ладонь, провела по ней пальцем, а потом быстрым и незаметным движением припечатала к столу. Большинство сказало бы – просто молодая женщина ерзает на стуле, но я рассчитала, что Глотка окажется наблюдательнее большинства. И не ошиблась. Его взгляд замер. Чуть помедлив, он отставил кружку и отодвинулся от стола, собираясь встать. Я незаметно покачала головой, кивнула на заднюю дверь и, приложив палец к губам, встала сама.
Задняя дверь вывела в узкий коридор с рядом нужников над каналом; недаром все домбангские трущобы располагались в восточной части, вниз по течению. Я выбрала дальнюю из пяти кабинок: крохотный, только-только присесть, закуток с отполированной множеством задов доской и дырой, куда, явись Глотка не один, сумела бы протиснуться. Мне требовался запасной выход, не загороженный солдатами и мечами. Впрочем, я ставила на то, что он придет один.
Нет, великаны не глупее своих малорослых соплеменников, зато они, как правило, беспечнее. Глотка был на вес небольшой свиньи тяжелее любого из здешних выпивох, он привык чувствовать себя неуязвимым. Если его не отвратил от выпивки назревающий бунт целого города, станет ли он опасаться одной-единственной женщины – маленькой и безоружной на вид. Пожалуй, во всем Аннуре нашлось бы всего несколько десятков женщин – из кеттрал или жриц Ананшаэля, – справившихся бы с ним в рукопашной. Он не многим рисковал, выйдя со мной на зады.
К несчастью для Глотки, иногда проигрывает и верная ставка. На то и игра.
Прежде чем отправиться за мной, легионер довел до конца еще одну песню. Я, пока ждала, вытянула из чехлов оба ножа. Один вогнала в дверной косяк, другой – в балку над головой, так чтобы можно было дотянуться до рукояти. Среди многих уроков Рашшамбара меня в первый год больше всего удивляло такое добровольное разоружение, но с тех пор я не раз убеждалась в его разумности: люди, а солдаты особенно, обучены отслеживать движение к клинку в ножнах и противостоять ему, а вот движение мимо противника или выше его головы не вызывает отработанного ответа. Зачастую человек невольно повернется посмотреть, куда это ты тянешься, а клинок заметит не раньше, чем он, выдернутый из стены, войдет в тело. Можно было встретить Глотку с ножом в руке, но я была готова к тому, что тот, прежде чем приблизиться, хорошенько меня рассмотрит. Если не сверкать двумя клинками, у меня будет больше шансов убедить его войти и закрыть за собой дверь. Чтобы отстегнуть чехлы от бедер и засунуть их под крышу, много времени не ушло.
Под причалами внизу билась и хлюпала вода. Дальше слышались плеск весел и брань лодочников. Волны криков и хохота накатывали и из самой таверны: подступали, пенили гребни и разбивались до следующей волны. А вот тяжелых шагов Глотки я не услышала, и только по лязгу закрывшейся входной двери поняла, что он все же вышел, неожиданно легко прошагав по скрипучим половицам. Так же тихо он постучал в дверь – похоже, согнутым пальцем.
Я открыла.
Из-за порога он пристально осмотрел сначала кабинку, потом меня. Вблизи он казался еще больше – на две головы выше меня ростом, и такой громоздкий, что в дверь сумел бы пройти только боком. На бритой голове морщинами проступали небольшие шрамы – слишком грубые и угловатые для ножевых ран. Работа ягуара. Или крокодила. Смотря сколько он здесь прожил. С пояса свисал короткий меч, скорее похожий на длинный кинжал, и он, не вынимая пока оружия, положил на рукоять тяжелую ладонь. Кожа светлая – сразу видно, что нездешний, и щеки побагровели от выпитого. Впрочем, на ногах он держался твердо, и взгляд не блуждал.
– Что тебе?
– Велено передать, – сказала я, поманив его к себе.
– Говори.
– Меня послал Рук Лан Лак.
– Я тебя впервые вижу, – чмокнул он языком.
– Так и задумано. Давай уже заходи, а то ввалится кто, увидит нас вдвоем и лишится жизни за невинное желание помочиться.
– Лишится жизни? – Он шевельнул бровью. – Кто же его убьет?
– Ты и убьешь, – оскалилась я, – когда выслушаешь мое послание.
Я выдержала его взгляд, слушая тихий частый ритм своего сердца. Это уже не учения, это Испытание. Я почти не сомневалась, что останусь в живых, что сумею его убить, но этого мне было мало. Мне еще понадобится время, чтобы заняться трупом, а если я сработаю нечисто, если этот здоровяк успеет крикнуть или придется торчать с ним в нужнике, поцелуй его Кент, пока кто-то из его дружков не отправится на поиски, времени не останется.
Я на полшага выступила в коридор, как будто собиралась ухватить его за рубашку и затянуть внутрь. Дурацкое любительское движение – я на миг теряла равновесие и подставлялась под удар. Чтобы развеять его настороженность, мне и надо было казаться неумехой. Он поймал меня за запястье и вытащил к себе в коридор. Я вскрикнула – достаточно громко, чтобы произвести впечатление, но слишком тихо, чтобы услышали в таверне, и принялась слабо отбиваться, не мешая ему, впрочем, обшарить мне бока, спину, ляжки и задницу.