Я рассматривала Рука мысленным взором, перебирала в памяти наши перепалки, воспроизводила вспышки восторга на пути через Домбанг, когда мы прикрывали друг другу спину.
«И как это понимать? – гадала я, уставившись в потолок. – Что это за чувства?»
Волнение – бесспорно. Двойной трепет – желания и колебаний. Головокружение. Душевный подъем. Чуть ли не все они – мелкие, заурядные спутники любви, но где сама любовь? Закрыв глаза, я принялась копаться в себе, исследовать поочередно каждый свой орган, каждую часть тела: сердце, легкие, лоно. Ребра ныли. В груди саднило после долгого бега. Костяшки пальцев я ободрала, карабкаясь на борт старого корабля. Сгибать пальцы было больно. Но нечего предъявить – поднять к свету со словами: «Вот, это любовь».
Наконец жажда и малая нужда согнали меня с кровати. Я подошла к окну, распахнула ставни. Солнце уже поднялось довольно высоко и бледно пробивалось из-под низких туч. Утро в Домбанге всегда мутное – кухонный дым смешивается с речным туманом. Уже становилось жарко. Помочившись в ночной горшок и выхлебав половину из глиняного кувшина с водой, я пристегнула ножи, влезла в легкие полотняные штаны и шелковую рубашку и пустилась на поиски завтрака.
Коссал уже сидел за столиком на самом краю гостиничной площадки. Перед ним исходила паром чашка та, а он, забыв о напитке, не отнимал от губ деревянную флейту. Я всего несколько раз слышала, как он играет, хотя мы оба большую часть жизни провели в Рашшамбаре. Чаще он занимался музыкой в горах, наедине с собой, флейтой и большим кувшином воды, исчезая порой из крепости на несколько дней. Застать его с флейтой здесь, среди рассевшихся в двух шагах людей, было примерно как обнаружить на лавочке дикого скального кота, лакающего молоко из винного бокала.
По-моему, то же чувство Коссал вызывал у других гостей. Те, конечно, не подозревали в нем жреца, и все равно то и дело стреляли глазами в его сторону и снова пугливо отводили взгляд, как будто видели в старике нечто чужое, незнакомое и, возможно, опасное, какую бы прекрасную музыку он ни исполнял. Коссал словно не замечал всеобщего внимания. Он играл с прикрытыми глазами, выдувая из флейты тонкие, как струйки дыма, ноты – так же, как играл в одиночестве на высоком скальном уступе в Анказе. Скоро я распознала в песне старинный мотив местного танца, только исполнялся он в медленном темпе, так что паузы между нотами казались такой же неотъемлемой частью мелодии, как звуки.
Доиграв, жрец отложил флейту, но глаз не открыл. Мужчина и женщина за несколько столиков от него забили в ладоши. Старик насупился.
– Должен признаться, – пробормотал он так тихо, что и я едва расслышала, – в сильном искушении отдать всех хлопающих богу.
Я вгляделась в морщины на его лице, потом обернулась на ту пару и послала им улыбку, надеясь не раскрыть им перспективы пасть на месте от руки жреца Ананшаэля.
– Они любят музыку, – осторожно предположила я.
– Если любят, могли бы не шуметь.
– Но ведь песня закончилась.
По воде под нами заплескали весла. Чуть ниже по течению, у гостиничной пристани, скрипнули причальные канаты. Тонко закричали рассерженные чайки.
Коссал открыл глаза:
– Откуда ты знаешь?
– Ты доиграл последнюю ноту. И отложил флейту.
– А если я снова ее возьму? – вскинул жрец косматую бровь.
Он поднял инструмент, быстро облизнул губы и снова заиграл, вдыхая жизнь в полированную деревянную трубку и вслушиваясь в ее звучание. Лился тот же танец, но теперь прежняя мелодия обернулась посланным в мир криком, а эта, новая – долгожданным ответом на призыв.
– Остерегайся утверждать, – заговорил он, отложив наконец флейту, – будто что-то закончилось.
Вот и пойми его…
Та пара снова захлопала. Коссал скрипнул зубами и поднес к губам чашку, отхлебнул горячего та.
– Прошлой ночью я принесла четвертую жертву.
– Называющего имена. Эла мне рассказала.
– Откуда она узнала? – опешила я.
– Она – твоя свидетельница. Говорит, ничего себе выдалась ночка.
Я прикинула: мы так сосредоточились на погоне за лодкой, что оглядываться мне было особо некогда. Не так сложно было за нами проследить.
– А сейчас она где? – спросила я.
– Спит, надо полагать. Эта женщина храпит, как пьяный боров. Слышала ты?..
– Берусь оспорить это определение, – оборвал его речь голос Элы.
Я обернулась навстречу спешащей к столику жрице. На ней был новенький ки-пан – оттенка зеленого нефрита с черной отделкой, с разрезами в тонком шелке – еще короче давешнего наряда. Казалось, в маленьком мешке, с которым она вышла из Рашшамбара, скрывался неистощимый запас платьев. А если она покупала их здесь, то уже потратила годовой заработок местного рыбака.
Она ловко скользнула за стол и призывно махнула рукой прислужнику.
– Я абсолютно уверена, что если сплю, то сплю тихо, как нежная голубка среди паутинок. – Пропустив мимо ушей насмешливое фырканье Коссала, она обратилась ко мне: – Я говорю «если сплю», потому что в последнее время мне не до сна: сопровождаю нашу прыткую козочку по всему этому прекрасному городу.
Щелчком открыв резной веер, она принялась обмахивать лицо.
– Право, это так утомительно.
Я присмотрелась к жрице. Изнуренной она не выглядела. Скорее походило на то, что тихие часы перед рассветом она провела в ванне, после чего накрасила лицо и умастила смуглую кожу до теплого блеска. Ниспадающие на плечи тугие кудри до сих пор не просохли. И благоухала она сиренью и лавандой.
– Как ты за нами угналась? – спросила я и успела еще прежде, чем вопрос слетел с языка, пожалеть о своей глупости.
Эла повернулась к Коссалу и с подчеркнутой озабоченностью заметила:
– Бедняжка недурна собой, но глуповата.
Коссал не удостоил ее ответа, а к нашему столику уже подходил молодой прислужник с кувшинчиком горячего та в руке. Как видно, и этого выбрали за совершенство груди и плеч, которыми Эла, пока юноша наливал ей та, откровенно любовалась, проводя язычком по губам и издавая гортанное мурлыканье – или, может быть, рычание. Паренек встретился со мной глазами и отвернулся в замешательстве, явно удивляясь, как это он не выдержал моего взгляда.
Когда он отошел, Эла, склонившись ко мне, шепнула восхищенно:
– Обожаю их смущать.
Я открыла рот, не нашла слов и снова закрыла.
– Конечно, – тараторила она, словно не заметив моей неловкости, – с этим все просто. А вот твой… Рук Лан Лак…
Она запнулась, выговаривая имя.
– Его так просто не смутишь.
– Да, – подтвердила я, обретя наконец дар речи. – Его не смутишь.
– Рассказывай дальше, – попросила Эла, склонившись еще ближе. – Как мне помнится, ты остановилась на том, как выгнала окровавленного зеленоглазого красавчика с концерта на улицу. И его вроде бы ждал бой…
«Ярость Ришиниры» была забита до отказа – тут, казалось, не нашлось бы места втиснуть столик для борьбы на локтях, не то что для кулачного боя. Толпы зрителей – судя по босым ногам, большей частью матросы и лодочники с каналов, – чтобы докричаться до стоявшего в полушаге приятеля, орали во весь голос. Звук стоял стеной, а сладковатый запах пота и пролитого сливового вина не давал дышать. После сухого свежего воздуха Анказских гор мне было тесно даже на людной городской площади, а уж в «Ярости Ришиниры» я чувствовала себя как в чреве огромного, с дом, зверя со смрадным дыханием. Чудилось, будто меня понемногу переваривают.
Мой спутник держался как ни в чем не бывало. Перед храмом он готов был избить меня в кровь, но выбросил это из головы, стоило нам углубиться в извилистые переулки Сиа. Да он и ни на кого не обращал внимания, и четверку вооруженных дубинками вышибал у дверей таверны прошел, не заметив. Оказавшись в гуще тел за дверью, он не поднял руки, не стал пробираться боком или расталкивать толпу. Он, глухой или равнодушный к брани со всех сторон, шагал себе прямо вперед, как идут по полю густой пшеницы. Моряки, которых он оттолкнул с дороги, увидев его лицо, забывали о намерении дать сдачи. Узнавали с первого взгляда, таращили глаза, опускали кулаки и пятились. Молодой человек никого не замечал. Как будто был здесь один.
Мне пришлось труднее. Прежде всего я была меньше ростом и к тому же – женщиной среди горластых пьяных мужчин. Первую потянувшуюся ко мне руку я сломала и шагнула мимо взвывшего не своим голосом придурка. К тому времени, как я вклинилась в толпу, шум разговоров покрыл его вой. Догоняя моего избитого любителя хоралов, мне пришлось попортить две лодыжки и выкрутить мошонку еще одному идиоту. Плохо бы мне пришлось, будь кругом меньше людей: даже самые искусные жрицы Ананшаэля не выстоят против нескольких десятков мужчин. Но тут меня защитили толкотня и давка. Оказав внимание очередному ухажеру, я просто делала шаг и скрывалась в толпе.
Несмотря на столь нежелательный фурор, мне здесь нравилось. С первого дня в Сиа я старалась быть осмотрительной. В общем и целом служителей моего бога не поощряют резать каждого встречного. Ученики покидают Рашшамбар, чтобы познакомиться с обычаями разных стран, вникнуть в мышление и поведение непосвященных. Безусловно, за год пребывания в городе мне полагалось принести несколько жертв, но главной задачей было смотреть и мотать на ус. Поэтому я радовалась поводу пустить в ход то, чему меня учили. Я успела даже спасти от падения вместе с владельцем чашу вина и как раз с удовольствием прихлебывала через выщербленный край, когда чуть не уткнулась носом в спину внезапно остановившегося молодого бойца.
Мне понадобилось несколько мгновений, чтобы разобраться в происходящем. Посреди зала оставалось свободное пространство, отгороженное протянутыми на уровне пояса канатами. Привстав на цыпочки и заглянув за плечо спутника, я увидела, что дальше пол ступенями уходит вниз, к земляному рингу, на несколько шагов утопленному относительно уровня зала. Ступени-скамьи были плотно забиты людьми, судя по одежде и манерам – побогаче теснившейся наверху матросни. Толпу сдерживали зверюги с дубинками – как видно, наемные вышибалы.