Чего я не приняла в расчет, это шума толпы. В Рашшамбаре тоже нередко сражаются перед жрецами и жрицами. Я сто раз дралась при большом стечении зрителей, но зритель зрителю рознь. Верные Ананшаэля следят за боем, даже за боем насмерть, сочетая открытый интерес с холодной вдумчивой отстраненностью. Сражение для моих братьев и сестер то же, что музыкальное произведение: его изучают, критикуют, чтят подлинное мастерство. В «Ярости Ришиниры» в ту ночь никто не думал изучать, критиковать, почитать. Вместо всего этого на меня раскаленной лавиной обрушился звук.
В первые мгновения я, погрузившись в расшифровку языка движений противника, рева не замечала. Но когда мы вошли в ритм боевого танца выпадов и уклонений, шум начал на меня давить. Иногда из него прорывались отдельные голоса, я различала оскорбления. Один идиот – знай я его в лицо, непременно нашла бы потом и убила – все орал Руку: «Засади этой дырке в дырку!» Мне бы надо было сосредоточиться на противнике и собственном теле, а мое внимание металось, как огонек на сквозняке.
Это был полезный урок. После, уже вернувшись в Рашшамбар и в новых путешествиях по свету, я нарочно приучала себя сражаться в таком хаосе. Я даже провела необыкновенно промозглую зиму в Каменных загонах Эренцы, обучаясь отгораживать ту часть сознания, что воспринимает звук и беспокоится о нем. Но за одну ночь такой урок не выучишь. Бой продолжался, и шум зажимал меня в кулак, давил все крепче, так что мне уже казалось, против меня два врага: Рук с его коварными ударами и вся «Ярость Ришиниры».
Задним числом я понимаю, что он не мог не заметить моих промахов, крошечных пауз между своим движением и моим ответом, и не мог не обратить их в свою пользу. Удивительно, как много времени ему на это понадобилось. Только на седьмой схватке Рук сумел обмануть меня финтом, так что я, уходя в сторону, наткнулась скулой на его кулак. Он мог на том и остановиться – я падала, но падение еще не конец, а он был не из тех мастеров, кто оставляет работу недоделанной.
Меня разбудили запах персиков, плывший в теплом воздухе старинный ганнанский мотив и колющая боль в боку. Я разлепила веки, но мир остался смутным и расплывчатым. Я различила зыбкое сияние фонаря, прямоугольный просвет в темном фоне – может быть, окно – и тень в сплошном полумраке в нескольких шагах от себя. Песня лилась от нее. Я почти узнала голос, повернулась на него, и тут боль полыхнула, разогнав все мысли. Когда я второй раз пришла в себя, пение прекратилось, а тень склонялась надо мной. Теперь я видела и лицо с кровоточащей ссадиной над глазом. Свежесломанный и небрежно вправленный нос выглядел багрово-синим наплывом. И еще глаза – в свете фонаря зеленые, как морская волна. Глаза я помнила, но не сумела вызвать в памяти имя. И где нахожусь, не понимала.
– Пей, – сказал мужской голос.
– Кто?.. – каркнула я.
– Пей, – повторил он.
Я взяла в руки выщербленную чашку. Глина прохладно коснулась губ. С болью осилив три или четыре глотка, я заново попробовала заговорить заржавевшим голосом:
– Где я?
Он улыбнулся. На удивление мягкой улыбкой для такого побитого лица.
– Ты среди живых, хоть и призывала Ананшаэля раз сорок или пятьдесят.
Меня обожгло страхом. Если я разоблачила себя, проговорилась о Рашшамбаре, о моих братьях и сестрах, этого зеленоглазого придется убить. Я шевельнулась на узенькой койке, сжала на пробу кулак. Костяшки саднили, и кости ладони ныли, но кулак – не единственный способ отправить человека к богу. Вот глиняная чашка, тяжелая…
– Мне самому знакомо это желание – отправить другого куда подальше, – сказал он, обхватив пальцами мое запястье. – Но может, оставим драки для ринга?
Воспоминания обрушились, как пощечина: хорал Антрима, Рук Лан Лак, бойцовский круг, мое дурацкое решение выйти против него, вопли толпы, предчувствие победы, осознание поражения, кулак Рука, снова и снова врезающийся мне в ребра.
При свете фонаря я рассматривала его лицо. Есть и старые ссадины, но вот глаз еще кровит, и этот заплывший сломанный нос…
– Хоть раз я попала.
Рук поднял бровь:
– Далеко не раз. – Он выпустил мое запястье, чтобы ощупать себе локоть, плечи, и поморщился, наткнувшись на больное место. – Мне показалось, ты все-таки припрятала нож в рукаве.
Я покачала головой, тут же пожалела об этом и откинулась назад, закрыв глаза.
– Болевые точки, – буркнула я.
– Не шутка! – фыркнул он. – Никогда не думал, что от тычка в локоть бывает такая боль.
– Я бы больше била в голову, но ты ее оберегал. Довольно трусливо.
– Кто бы говорил? Не знаю, сколько пришлось колотить тебя по ребрам, пока ты наконец не раскрылась.
Что-то в его голосе заставило меня улыбнуться.
– Рада, что не так легко далась.
– Год войны дался мне легче.
– По-моему, одно или два сломаны, – заметила я, опасливо ощупав свои ребра.
– Я хотел довести дело до конца, – кивнул он, улыбнувшись почти виновато.
– Как любезно! – сквозь зубы процедила я.
Он посмотрел на меня своими зелеными глазами и, наклонившись, поцеловал в лоб. Я стерла кровь у него под волосами. Выпрямившись наконец, он укоризненно покачал головой:
– Если тебе нужен любезник, не стоит искать его в «Ярости Ришиниры».
– Тебя я нашла в храме, – напомнила я.
Рук погрустнел:
– Теперь нового исполнения Антрима лет десять ждать. – Он искоса взглянул на меня. – Хочешь, сходим послушать?
– Что? Через десять лет?
Он, по своему обыкновению, пожал плечами:
– Только если тебе захочется.
– Захочется, конечно.
Я попыталась улыбнуться, скривилась и обошлась кивком.
– Разбитые кулаки, сломанный нос, эти плечи, зеленые глаза и прямой взгляд… – Эла прикрыла глаза, всматриваясь в представившийся ей образ. – Понимаю, чем он тебя привлек.
Неожиданно для себя я осознала, что ревную. Я не могла сказать, что люблю Рука – пока еще не могла, но надеялась полюбить. Во всяком случае, я вернулась в Домбанг, чтобы постараться его полюбить, и вовсе не хотела, чтобы другая жрица облизывалась на него, подглядывая из темного угла. Даже если эта жрица вошла в рашшамбарские легенды.
Не ведая о моем смятении, Эла с удовольствием попивала та. И только отставив чашку, сказала:
– Удачное решение устроить первую встречу в банях. Хочешь рассмотреть мужчину – постарайся увидеть его целиком. Опять же…
– Я тебя не заметила, – перебила я.
– Свидетель должен свидетельствовать. Без этого никак.
– Где ты была?
– Достаточно близко, чтобы расслышать все, что требовалось. И рассмотреть. – Она томно улыбнулась. – Не знаешь, откуда у него шрам на бедре?
Откинувшись на стуле, она накрашенным ноготком обозначила линию на своей ноге.
– Знаю, – сердито бросила я. – Копьем ткнули в джунглях.
– Люблю мужчин со шрамами, – одобрила Эла и, кивнув на трактирных прислужников, прибавила: – Эти недурны, но уж слишком гладенькие, как статуэтки. Тронешь их – точно из фарфора. Из теплого фарфора.
Она шевельнула бровями.
– Я думала, ты день и ночь следишь за мной, – удивилась я.
– День и ночь! – Ее смех поплыл по ветру, как звучный и чистый звон гонга. – Слишком уж это утомительно. Ты успела обежать весь город, рисовала знаки, убивала, мылась в банях…
Она даже не понизила голос, перечисляя мои похождения.
– Чтобы следить за тобой день и ночь, мне бы пришлось отказаться от мирных радостей Домбанга. Кам с Кео заскучали бы вдвоем. – Она кивнула на болтающих у стойки подавальщиков, затем пожевала губами и поправилась: – Нет, конечно, им и вдвоем не скучно, но хочется думать, что я обогатила их новым опытом.
– А как же долг свидетеля?
Эла, потянувшись через стол, потрепала меня по руке:
– Не ревнуй, Пирр. Я и тебя не забываю. Правда, половину вахт взял на себя Коссал, но в свой черед за тобой присматривать, поверь, я глаз с тебя не свожу.
– Когда не заглядываешься на Рука.
– Того требует мое благочестие, – подмигнула она.
Я чуть не подавилась этим словом.
– Ничего себе благочестие – заглядываться на его шрамы и плечи. Ты жрица Ананшаэля!
– И потому обязана проверить, полюбила ли ты его, прежде чем отдать богу.
Я вытаращила глаза:
– И для этого ты шляешься по баням, разглядывая голые ляжки?
– Шляюсь… – Эла скривилась, словно раскусила кислый плод. – Какое некрасивое слово. Я большей частью плавала на спинке.
– Поза ничего не меняет.
Эла поджала губы:
– Ты еще поймешь, как важна поза – если это правильная поза. – Она отставила глиняную чашку и, склонив голову к плечу, окинула меня взглядом. – Над твоей, кстати, я бы поработала.
Не в первый раз наедине с ней я ощутила под собой пустоту. Легкость, с которой она переходила от бедер Рука к благочестию и обратно к вольностям плоти, кружила мне голову, выбивала почву из-под ног. И ее интонации мне никак не давались. Вот кажется, что ее темные глаза смеются надо мной, а вот уже улыбка, блеск безупречных белых зубов в изгибе губ представляется подарком, обещанием разделить со мной, и только со мной, заветную тайну. Я никак не могла сообразить, обижаться мне или отвечать на улыбку улыбкой.
– Не понимаю, о чем ты говоришь, – ответила я, словно девочка, не знающая ни любви, ни жизни.
– Конечно…
Она плавно поднялась с места, покрутила головой, разминая шею, подмигнула мне и знаком предложила: «Вставай!»
– Куда идем?
– На частный причал за моей комнатой.
– Зачем это? – прищурилась я.
– Займемся твоим образованием, – улыбнулась Эла.
Стоя на широких мостках, я старалась держаться как обычно, но светившаяся в глазах Элы усмешка вызывала странное чувство во всем теле. Я никак не могла найти привычной позы, не помнила, как должны свисать по бокам руки. Попыталась сложить их на груди, почувствовала, что смешна – точь-в-точь бахвал-вояка на сцене, – и снова их уронила. Эла подняла брови: