– Будь здесь ваша птица, мы бы уже достигли цели, – сказал он.
– В Домбанге кеттрала негде укрыть, – покачала я головой. – О нас узнало бы полгорода.
Он помолчал, обратив ко мне теплый и опасный, как сама дельта, взгляд, и чуть прищурил глаза, как если бы приметил в утреннем тумане очертания коварной песчаной мели. Все зеленые рубашки на судне были в доспехах, и только Рук – в простых полотняных штанах с веревочным поясом и излюбленном жителями Домбанга жилете. Верхние пуговицы остались расстегнуты – Рук никогда не был приверженцем военной строгости мундира, – и мне открывался пересекавший грудную мышцу шрам: тот, что он заработал много лет назад на Пояснице. Затянувшийся рубец выглядел глаже и чуть светлее его кожи. Все на борту обливались потом, как и он, но если зеленые рубашки в своих кольчугах и шлемах выглядели взопревшими и жалкими, то Рук походил на разгоревшегося и размявшегося перед схваткой бойца.
«Я могла бы его ударить».
Внезапная, непрошеная мысль. Хоть я и понимала, как это нелепо, но ведь в Сиа сработало. Мне еще только предстояло открыть для себя страну Любви, но я не сомневалась, что она граничит с темным царством, которое я знала как нельзя лучше. Со страной вечной борьбы, где правят Насилие и Ярость. Удар кулаком по его словно каменным ребрам, может быть, еще не любовь, но хоть какая-то близость, прикосновение…
Я отбросила эту мысль. Прежде всего, нападение на командора зеленых рубашек на их собственном судне при двух десятках подчиненных – плохой довод в пользу нашего союза. Но у меня были и другие причины медлить. Слишком хорошо мне запомнилась охватившая мое горло рука Элы, ее шепот, доказывающий, как мала разница между видами человеческой близости. «Почти любовь, – шептала она, упираясь взглядом карих глаз в мои; я ощущала движение ее легкого тела. – Почти убийство».
Бить Рука я уже пробовала. Мы раз шесть дрались друг с другом, и насилие действительно уложило нас на несколько месяцев в одну постель, но ни ему, ни мне не подарило любви. Легко было вернуться на эту дорогу, но сейчас мне требовалось иное, большее. Я попробовала вообразить, какой подход к молодому человеку, стоявшему на корабельной палубе, нашли бы другие женщины, воспитанные не в Рашшамбаре и обученные не резать глотки и убивать, а, скажем, ваять из глины горшки или писать поэмы.
«Я могла бы его обнять».
Ни одна картина не взбесила бы меня сильнее этой: подступить к нему, притянуть к себе, благодарно склонить голову на грудь… как попрошайка или дура безмозглая! От этой мысли меня вдвое сильней потянуло ему врезать, и я, противясь искушению, сделала полшага назад.
– Если это не местные мятежники, – заговорила я наконец, встав рядом с ним у борта, – то кто?
Зеленые рубашки все утро недоверчиво косились на меня: видно, гадали, кто такая и что здесь делаю. Двое гребцов недовольно заворчали, видя, как я приближаюсь к их начальнику, но они сидели далеко и слышать нас не могли.
– Это мятежники, – ответил Рук.
– Твой человек, тот, что чуть не вышиб мне дверь, сказал иное. Сказал, никто не выжил: ни легионеры, ни напавшие.
– «Мой человек» – двадцатилетний сопляк, наслушавшийся сказок таких же юнцов, а те услышали их от пары рыбаков, до того пьяных, что мы в Кораблекрушении не смогли поставить их на ноги.
– Думаешь, они ошиблись?
– Я думаю, – Рук на пробу сжал кулак, – что после засады остаются только мертвецы.
– А давно мятежники в последний раз нападали на аннурский конвой?
– Никогда не нападали, – угрюмо покачал он головой.
– Историческое событие, – светло улыбнулась я.
– Я предполагал, кеттрал не одобряют убийства и открытый бунт.
– Подумаю об этом, когда неодобрением можно будет умерщвлять злодеев.
Я оглядела тоннель в высоких зарослях камыша. Мелкие птахи негодующе вскрикивали при нашем вторжении и смолкали.
– Ты не думаешь, что все это может оказаться ловушкой? – спросила я.
Взгляд Рука застыл, как океан перед штормом.
– Позволь, сформулирую иначе, – поправилась я. – Что ты будешь делать, если это ловушка?
– У нас десять лодок. – Он указал назад. – Две сотни зеленых рубашек.
– На барке было сто легионеров, – напомнила я. – Если твой человек не соврал, перерезали всех.
– Их судно шло без поддержки, и его застали врасплох. Ловушка захлопнулась, а рядом не оказалось других судов, чтобы помочь.
– То есть, если это ловушка, ты намерен плыть прямиком в нее?
– Только первым судном. Другие останутся поодаль.
– Не могу не заметить, что мы как раз на первом.
Я колебалась, в какой степени следует разыгрывать озабоченность. По правде сказать, ловушка меня не слишком тревожила. Большую часть плавания меня занимали мысли о Руке и о любви, и еще о том, что со мной не так, если мне приходится ломать голову над первыми двумя. Я, конечно, не забывала, что в конце пути нас ждет целое судно перебитых солдат, но то была не новость: Ананшаэль, бездонный и терпеливый, как море, встречает рано или поздно каждого путника. Я всю жизнь привыкала к этой истине, однако сейчас считала нужным выглядеть… какой?
Испуганной? Нет, не годится. Я ни разу не сталкивалась с кеттрал, но как боевая сила они славились наравне с моими братьями и сестрами. Едва ли кеттрал можно напугать мыслью о небольшом кровопролитии. С другой стороны, кеттрал не служат Ананшаэлю. Смерть для них – поражение. Я старалась вжиться в созданный мною образ: сильной, свирепой женщины, всю жизнь учившейся воевать во славу империи, теперь вернувшейся в родной город с целью его усмирить и готовой на совесть исполнить порученную работу. Я придала лицу новое выражение – в надежде выразить решимость и неколебимую гражданскую добродетель.
Рук прищурился:
– Если тошнит, перегнись за борт.
Первый и последний раз в жизни я пыталась изобразить гражданскую добродетель.
Чтобы скрыть досаду, я отвернулась. Наш лоцман увел судно в боковую протоку, куда у́же главного русла. И течение здесь было ленивее, и берега сходились, угрожая задушить реку. Маленький лоцман потел, всем телом перегибаясь вперед, чтобы высмотреть подводные камни и банки раньше, чем они уйдут под днище.
– Неужели солдаты не заметили, что ушли с основного русла? – спросила я. – И что берега неуютно близко?
– А ты бы заметила? – спросил Рук.
Я снова повернулась к нему лицом. Разговор становился напряженным, однако он не скалил зубы, не рычал, не орал. И руки все так же держал за спиной и не изменился в лице. Хотя мне эта неподвижность была знакома. Если Рук замер, значит сдерживается, остерегаясь дать волю насилию.
Мне нравилась такая ярость. Я придвинулась ближе к нему, и не только для удобства разговора.
– Понятно, я бы заметила. Канал Гока Ми сто шагов в ширину. И тянется точно с востока на запад. А тут… – я обвела рукой подступающие камыши, – ничего похожего.
– Ты здесь выросла, – покачал головой Рук. – А те солдаты вряд ли отличили бы камышовую змею от камня. Доверились лоцману и рулевому.
– Пожалуй, это хороший урок не всякому доверять.
– Сказала женщина, требующая, чтобы я ей доверился.
– Я говорю «не всякому», а не «никому».
– А ты, конечно, не из всяких?
– По-моему, я заслужила малость доверия.
Мне приятно было вернуться к словесному поединку. Обмен выпадами и уколами волновал почти как настоящий бой, хоть и без кулаков и без крови. Я переступила ногами, словно снова стояла на ринге, и под предлогом покачнувшейся палубы приблизилась на шаг к нему. Рук не отодвинулся, но я уловила перемену позы: как он развернулся в поясе мне навстречу, как разжал сцепленные за спиной руки и свесил их по бокам. На миг мы представились мне плясунами, осваивающими новый танец. Но, конечно же, это был не танец.
Танцы не для меня – они для женщин, которым знаком сердечный трепет, для умеющих любить и принимать любовь. Танцуют рыбаки, танцуют пахари. Иной и самого простого дела не знает, а гляди-ка, пляшет! Иная и телом своим не владеет, спотыкается на каждом шагу, а умудряется вложить в неуклюжие коленца живое чувство, понятное даже мне.
А вот мне были по силам самые сложные па – Рашшамбар учит не только убивать, – но танцевать я никогда не любила. Никогда не видела смысла. Я танцевала и чувствовала, как деревенеет тело, ленясь выделывать никому не нужные трюки, – не то что на охоте или в бою. Конечно, танец – еще не любовь, но, кажется, он не давался мне по той же причине – чего-то во мне для него недоставало. Любовь, по словам Элы, – это работа тела, а я начинала понимать свое тело только тогда, когда от него требовалось рисковать.
– Весла в воду! – приказал лоцман, махнув гребцам.
В ста шагах впереди протока круто заворачивала, скрываясь из виду. Как только замерли весла, настала противоестественная тишина. С правого берега пискнула синешейка и сразу замолкла. Небо, налитое жарким послеполуденным светом, нависло над головами. Зеленые рубашки у нас за спинами тихо, беспокойно переговаривались, проверяли оружие. Я оглянулась. Следующих за нами лодок не было видно – они, согласно приказу Рука, остались за поворотом, выжидая, захлопнется ли ловушка.
Я, привычно готовясь к бою, тихонько коснулась пальцем пристегнутых к бедрам ножей. Пусть я не умею танцевать, но сейчас и не время для танцев. Ленивый ветерок, долетевший с севера, принес густой сладковатый запах падали. Где-то недалеко были трупы, уже разлагающиеся на тропической жаре. Я ощутила в воздухе тихое, неумолимое величие моего бога, и сердце распахнулось ему навстречу, часто и ровно забилось.
В этот миг любовь ничего не значила. Можно было не корить себя за бесчувствие. За поворотом ждала смерть, ужасавшая сидевших у меня за спиной. Я же с облегчением, с чистой, как алый цвет, жаждой стремилась к ее простоте и ясности.
Может, вам случалось оказаться во дворце или в доме после окончания большого праздника. Гости разошлись, веселье кончилось, музыка смолкла, но еще видны следы вчерашней радости: бокалы с недопитым вином, догоревшие фонари, шаль на спинке стула ждет возвращения хозяйки… Там, где несколько часов назад кипела жизнь, у пустоты появляется особый печальный привкус. Тот же привкус встретил нас на палубе барки.