– С тех пор как ушли из Домбанга, вуо-тоны не вмешивались в его дела.
– Ты бы спросила свинью, почему не стоит предсказывать будущее по прошлому.
Я вылупила глаза:
– Свиньи-предсказательницы мне пока не попадались.
– Свинье отлично живется, – пояснил Рук. – Тюри дают вдоволь. Сарай защищает от дождя. Есть лужа, чтобы вволю поваляться в грязи. Хорошая жизнь продолжается месяц за месяцем. Бывает, и год за годом. Пока кто-нибудь не подвесит ее за задние ноги и не заколет, не слушая визга.
– Яркое сравнение, – заключила я. – По-твоему, Домбанг похож на свинью?
– То, что моя голова пока на плечах, не значит, что никто не точит на меня нож.
Глядя на играющие в воде отблески фонарей, я обдумывала его мысль. Не верилось мне, чтобы тысячелетие не показывавшийся на глаза Вуо-тон вдруг атаковал Домбанг. Но ведь и в сам Вуо-тон трудно было поверить. Однако солдат, разбросанных по палубе барки, что-то убило – что-то быстрое, опасное и способное бесследно раствориться в зарослях дельты. Я снова вспомнила следившего за мной в городе мужчину – черные полосы на лице и его улыбку, когда я в конце концов его заметила.
– Надо найти Чуа Две Сети, – решила я.
– Что за Чуа Две Сети? – спросил Рук.
– Рыбачка, хотя, когда я покидала Домбанг, она уже не рыбачила. Сейчас ей должно быть лет пятьдесят.
– Зачем нам старая рыбачка?
– Она знает дельту.
– Дельту знают тысячи горожан, – покачал головой Рук и указал на канал, где покачивались на мелких волнах причаленные борт к борту лодки. – Вон там сколько рыбаков.
– Не таких, как Чуа, – возразила я. – Ее взрастил Вуо-тон.
– Чуа Две Сети… – прищурившись, повторил Рук. – В самом деле, кажется, я что-то слышал.
– Она две недели провела без лодки в дельте. И вернулась живой.
– Я тогда был с легионами на Пояснице, – сказал Рук. – Счел за сказку.
– Это не сказка.
– Откуда ты знаешь?
– Я видела, как она вернулась.
Рук всмотрелся в мое лицо и кивнул:
– Мне сейчас нельзя уйти из Кораблекрушения. Эту кашу еще полночи разгребать.
Меня тянуло сгрести его и уволочь за собой на поиски Чуа, только вот Рука так просто не уволочешь.
– Завтра, – сказала я. – Я буду здесь до полудня.
– Завтра, – снова кивнул он.
Все реки текут к океану. А значит, все, что люди сбрасывают в реку – будь то моча с дерьмом или гнилые объедки, – тоже стекает в океан. Присмотревшись, легко заметить: чем дальше на восток, тем мутнее и зловоннее каналы Домбанга. Но можно и не смотреть на воду. Определить стороны света проще по постройкам. На дальнем западном конце Домбанга стояли просторные дворцы из тикового дерева и обширные бани, и каналы там были проточными, прозрачными. А к востоку от Новой гавани здания теснились друг к другу, вырастали на три этажа, нависали над берегом. Еще восточнее, на дальней окраине, многоэтажные жилые дома уступали место халупам на шатких сваях, подгнившим плавучим причалам, лоскутному одеялу из стоящих на вечном приколе барж. Вместо мостов и набережных между строениями перекидывали перемычки в одну-две доски шириной.
На картах эта окраина города именовался Восходом. Здешние жители сочли бы такое название за насмешку. Отсюда невозможно было увидеть встающего солнца: слишком сильно чадили кухонные очаги и слишком слабо дул ветер, чтобы чад рассеять. Ясно, что чертившие карту придурки здесь не бывали. Местные говорили «Запруды», что звучало даже живописно, пока не сообразишь: это просто иное слово для «западни».
– То, что ты увидишь, – предупредила я Рука, проходя с ним по шатким досочкам через протоку, – оскорбит твои понятия о законе и порядке.
– Я вырос в Домбанге, – фыркнул он, – и не первый год командую зелеными рубашками. Наши патрули постоянно обходят Запруды.
– Мы не патруль, – напомнила я. – Мы здесь не для того, чтобы нести местным сияние аннурского правосудия. Мы отыскиваем одну женщину, задаем ей пару вопросов и уходим, никого не убив.
Я глубоко вздохнула и тут же об этом пожалела. Запруды смердели сточными водами и отбросами; они пропитались запахом дыма, густой рыбной похлебки и острого водяного перца, которым здесь сдабривали все подряд, чтобы заглушить настоящий вкус. Пахло моим детством, и я, остановившись на шатких досках, поняла, что вовсе не рвусь в него возвращаться.
– Если ты никого не убьешь, так и я не стану, – сказал Рук.
– Ничего не обещаю, – бросила я.
Как-никак мы направлялись в Запруды, где я впервые узнала могущество и молчаливое милосердие своего бога.
– Как будем ее искать? – спросил Рук, передернув плечами.
С изгиба моста казалось, что Запруды тянутся в бесконечную даль – сплошь изогнутые деревянные крыши, изломанные каналы и чадные переулки, где обдираешь плечи о стены. По таким можно блуждать целый день, – если кто-нибудь раньше не всадит тебе нож под ребра за неловкое слово или ради небогатой наживы.
– Когда-то Чуа жила на воде, – сказала я. – Они с мужем ночевали на своей лодке в Горшке.
– Знаю, где это. Идем.
– После возвращения у нее не осталось ни лодки, ни мужа, – покачала я головой. – Она держалась как можно дальше от воды.
Рук оглядел плотную сеть бурых каналов.
– И на сколько здесь можно удалиться от воды? На пять шагов?
– Пять шагов составляют разницу между «смотреть на крокодилов» и «кормить крокодилов».
– Я думал, крокодилам за ней не угнаться.
– Каждый становится медлительным, если доживает до старости.
– Советуешь умирать молодым?
– Советуй не советуй, а смерть придет в свой срок.
– Философский подход.
Я оглянулась на него и кивнула на крольчатник впереди.
– Кто здесь вырос, становится философом, трупом или безумцем.
– Рад, что ты не выбрала второй вариант.
– Кто сказал, что у меня был выбор?
Запруды стягивались вокруг нас, как невод. За двадцать шагов мы уже не видели мостков, по которым сюда попали. Пятнистые стены лачуг теснили прохожего к ленивой воде под настилом, а я, хоть и купалась в ней девчонкой, почти не замечая грязи, с тех пор привыкла к другому. Я успела забыть, как здесь гнусно. В Запрудах не было бань, не было возможности как следует отмыться. Рыбаки мылись в реке выше города, а остальные жили в зловонии, пока оно не отбивало обоняние.
Еще хуже вони были теснота и шум. Люди сидели друг у друга на головах. Голоса и тела, вся их жизнь выплескивалась из открытых дверей. Готовили на кострах, разведенных в широких глиняных мисках прямо посреди мостков. Чтобы пройти, приходилось перешагивать людей, огибать их, отталкивать локтем матерей с младенцами на руках и обходить кружки рассевшихся в переулках игроков. Полная противоположность Рашшамбару. В горной твердыне моего бога – пустота, каменные утесы, острые как нож тени и четкий круг солнца, прорезающий ровную дугу по небосводу, а в Запрудах – пот, гниль, копошение, десятки тысяч голосов, десятки тысяч рук, и все это напирает на тебя со всех сторон.
Пока добрались до Крысиного острова, я готова была любого ткнуть в глаз, лишь бы расчистить вокруг себя немного места. К счастью, остров – единственный настоящий остров в этой части города – был не так забит людьми, как окружающие протоки, и понятно почему.
В Домбанге нет кладбищ – для них не хватает земли. Легенды гласят, что первые поселенцы укладывали своих умерших в узкие каноэ и горящими пускали вниз по течению. Красивый обычай. Но с ростом Домбанга он поневоле вышел из употребления. Иначе бы по каналам еженощно проплывал целый пылающий флот, застревал у причалов, поджигал деревянные дома. Город бы и недели не продержался. Теперь мертвых сжигали – самых богатых на широких дворах в стенах собственных дворцов, остальных – на Крысином острове.
Крематорий, буквально единственный среди всех прочих построек в Запрудах, стоял особняком, на десять шагов окруженный противопожарной полосой. Четыре каменные стены – чуть ли не единственные каменные стены Домбанга – огораживали широкий двор. Высота их скрывала происходящее внутри, но языки пламени поднимались над гребнем. Однажды, девчонкой, я взобралась на стену – приятели взяли меня на слабо – и до сих пор помню увиденное: пять длинных рвов, забитых десятками тел, переложенных охапками камыша. Завороженная ужасом, я наблюдала, как работники заливали ямы и поджигали масло.
«Словно зажарить собрались», – подумалось мне, и от этой мысли скрутило живот.
Белый тихий пепел оседал на весь остров. По утрам ноги оставляли на нем следы. Много лет спустя, впервые увидев снегопад, я подумала, что он похож на пепел мертвецов моего города.
– Она здесь живет? – спросил Рук.
Я указала на лачугу у края расчищенной полосы:
– Говорю же, она сторонится воды.
– Нашлись бы и другие места вдали от воды. Даже в Домбанге.
– Для рыбачки, которая больше не ловит рыбу, – нет.
Двери дома, против обыкновения жителей Запруд, были закрыты и заперты изнутри. Может, чтобы пепел не залетал.
Я постучалась. Ответа не было.
– Ты давно не бывала в городе? – спросил, подождав, Рук.
– Пятнадцать лет, – ответила я, поморщившись.
– Она могла умереть или перебраться в другое место.
– Она говорила, что больше близко не подойдет к воде.
– Людям случается передумать.
Я снова постучала, погромче, и еще раз подергала дверь. Вонь сожженных тел забивала ноздри и оседала в горле, но сквозь нее изнутри долетел запашок вареной рыбы. А потом я увидела в щелку какое-то движение.
– Чуа Две Сети! – громко крикнула я. – Нам надо поговорить. Открой дверь – получишь целое аннурское солнце.
– Откуда золото? – покосился на меня Рук.
– Ты дашь.
– А не кеттрал?
– Тебе поручено уберечь город от пожара. Я только помогаю. – Я опять повернулась к двери. – Чуа…
В щель стены взметнувшейся змеей просунулось копье. Я, едва успев отпрянуть, ухватила древко ниже наконечника – не листовидного, а двузубой вилки рыбачьей остроги – и провернула. Обычно этого хватало, чтобы противник выпустил оружие, но человек, державший за другой конец копьецо, был силен как бык: мне удалость только на пару дюймов перетянуть древко на себя, но его тут же отдернули обратно. Я ухватилась и другой рукой – не дело оставлять оружие тому, кто может тебя им пырнуть, – и после короткой борьбы мы застыли в равновесии.