– Ты, может, и дура, – долетел из-за стен низкий, сорванный женский голос, – но проворная, этого не отнимешь.
– Чуа, – позвала я (голос я узнала и пятнадцать лет спустя). – Тебе что нужнее: золото или меня заколоть?
– Я подумывала совместить.
– Пора передумать. Впустишь нас?
– Брось мое копье.
– Чтобы ты меня проткнула прямо в дверях?
– Глупости! Копье тут не годится. Если решу до тебя добраться, возьму нож, которым потрошу рыбу.
Я невольно улыбнулась:
– Странные у тебя представления о гостеприимстве.
– А у тебя – о Запрудах, – презрительно бросила она. – Если колотиться в двери, хвастая своими деньгами, здесь долго не проживешь.
– Деньги не мои, а его. – Я кивнула на Рука.
– А он что за хрен?
– Рук Лан Лак, командор зеленых рубашек.
Когда сквозь стену ужалило копье, Рук отступил на шаг, но после того стоял неподвижно, бдительно прищурив непроницаемые зеленые глаза.
– Что тебе дома не сиделось, зеленая рубашка? – осведомилась, помолчав, Чуа.
– Запруды, сколько мне помнится, район Домбанга, – пожал плечами Рук.
– И давно? Не видала я зеленых рубашек так далеко на востоке.
– Да где тебе видать, – хладнокровно возразил Рук, – если ты с гостями через стену беседуешь?
– Предпочитаю прежде познакомиться, а уж потом в дом звать.
– Со мной ты теперь знакома, – развел руками Рук.
Копье в моих кулаках шевельнулось.
– А ты? Выговор здешний, но не совсем.
– Я пожила в других местах.
– В других местах… счастливица. Зачем вернулась?
– В Домбанге неспокойно, – оглянувшись на Рука, пояснила я.
– Домбанг, – ответила Чуа, – гнилой нужник, понемногу сползающий в дельту, и одна тупая девка ничего тут не изменит. Даже такая проворная.
– Гнилые нужники меня не слишком заботят, – ответила я. – А вот убийства интересуют.
– Твоя правда, убийства чуток интересней гнилья, – признала Чуа.
– Особенно для людей моего ремесла.
– Какое это ремесло? Жаришь мясо?
– Воюю.
– На солдата ты не похожа.
– Кеттрал, – тихо сказала я.
С каждым разом это слово давалось мне проще, словно от повторения вопиющая ложь переплавлялась в правду. У меня мелькнула мысль, не выйдет ли так и с любовью. Если раз за разом твердить: «Люблю его, люблю его, люблю его», не превратится ли слово в настоящее чувство? В другом месте – в любом другом – я могла бы такое вообразить. Но перед покосившейся дверью, у проткнувшего стену древка остроги, под мягко сыплющимся на волосы пеплом мертвецов любовь казалась недосягаемой, как небо.
– Кеттрал и зеленая рубашка… – нарушила затянувшееся молчание Чуа. – Даже если твоя история – полное рыбье дерьмо, скучной ее не назовешь.
Я почувствовала, как она выпустила копье. Внутри с дребезгом и лязгом отодвинулись засовы и задвижки, а потом дверь распахнулась.
Когда я покидала Домбанг, Чуа Две Сети было немного за тридцать, стало быть, теперь около пятидесяти. Темными волосами, смуглой кожей, карим оттенком глаз она походила на всех уроженцев дельты, но на том сходство и кончалось. Горожане отращивали длинные блестящие шевелюры, Чуа же выбривала голову до темной щетины. Как-то, заметив, что я засмотрелась на движения ее ножа, снова и снова проходившегося по маслянистой коже головы, она сказала: «Хочешь выжить в здешних местах – обходись без волос. В волосах может спрятаться паук, волосы путаются в сетях…»
Тогда ее руки и плечи – поверх вздувавшихся причальными канатами мышц – обвивали наколотые змеи: десятки красных, зеленых и черных змей ползли вверх и окольцовывали шею ожерельем глаз-щелок и обнаженных клыков. Змеи не смели заползти ей на лицо. Поговаривали, что она каждый раз накалывала змею, убив настоящую, но если так, судя по разнообразию рептилий, ей следовало уже раз десять умереть. Однако Чуа была вызывающе жива и явно слишком значительна для узких переулков Запруд. Она походила на героев древности, о которых пели у догорающих кухонных очагов, – на героев яростных, грозных и славных, как покинутые нами боги.
Теперь она не напоминала богиню. Правда, памятные мне с детства змеи все так же беззвучно шипели ей в лицо, но волосы отросли ниже лопаток, широкие плечи поникли, канаты мышц растаяли. Старые шрамы, заработанные в сражении с дельтой, прочертили ее кожу выпуклыми рубцами. Половина лица была обезображена расплывшимся по темной коже багровым пятном – памяткой клыкастого паука, чей укус человека похлипче убил бы. Если не заглядывать в глаза, ее можно было принять за обычную старуху из тех, что с трудом пробираются по шатким мосткам. Но вот глаза – блестящие, гордые – остались прежними.
– Только не им, – кивнула я Чуа.
Она моргнула. Лишь сейчас, увидев ее перед собой, я припомнила ее особенное приветствие. И здороваясь, и прощаясь, она повторяла эти слова: «Только не им».
«Доброго вечера, Две Сети».
«Только не им!»
«Осторожней сегодня в камышах».
Еще один кивок: «Только не им!»
Никто не знал, обещание это, угроза или проклятие. Никто, сколько я помню, не осмелился спросить. За годы в Рашшамбаре я забыла об этом, а сейчас вот вспомнилось, как многое вспоминалось после возвращения.
– Я тебя не знаю. – Она пристально всматривалась в меня.
– Здесь я выросла.
– Это ты уже говорила.
– Я трижды видела тебя победительницей в новогодней гонке гребцов.
– Восемь раз.
– Первых пяти я не помню, – кивнула я. – Маленькая была.
Чуа покосилась на Рука, покусала губу, глядя куда-то за мое плечо, и снова кивнула:
– Входите и закройте дверь. Если долго дышать мертвецами, задохнетесь.
Вся ее лачуга состояла из одной комнаты. Тростниковая циновка-тюфяк в углу. Такие же, только потоньше, устилали пол. Глиняная миска была наполовину наполнена рыбным отваром, который я учуяла из-за двери, рядом стояли кувшин с водой и пустой таз. Полдесятка соленых рыбин висели под низким потолком вместе со связками сахарного тростника. Середину комнаты занимало очажное углубление, но, подняв глаза, я увидела, что дымоход над ним закрыт.
Старуха проследила мой взгляд.
– Я гашу огонь, когда у них зажигают. – Она кивнула в сторону крематория.
В комнате было тесно, грязно, неприбрано; аккуратной казалась только стена над спальной циновкой. На ней с ряда колышков свисали две рыбацкие сети. Выше на деревянной полке лежали копья – раздвоенные рыбацкие остроги вроде той, что осталась у меня в руке. Острог в Домбанге не меньше, чем рыбы. Такие есть у каждого ребенка. На мостах и причалах всегда увидишь мужчин и женщин, праздно болтающих друг с другом в ожидании добычи. Но копья на стене у Чуа были другими. Я не рыбачка, но сразу увидела разницу: гладкая полировка, зазубрины из вделанных в острия зубов квирны, тщательно выжженный на древках узор. Священные орудия, передававшиеся из поколения в поколение. На маленькой полке под ними висели в ножнах из змеиной кожи три рыбных ножа. Их костяные рукояти для лучшего захвата были покрыты резьбой.
Тростниковых циновок здесь не меняли много недель, если не месяцев. Очажную яму давно пора было расчистить. Рыбный отвар в миске застоялся, загустел. А вот копья и ножи были старательно смазаны маслом, и усеявший все вокруг пепел их не коснулся.
– Два нижних – Тэма, – сказала Чуа, усаживаясь у очага и поджимая под себя ноги.
– Кто этот Тэм? – спросил Рук.
– Мой муж. Он умер.
Да, эту часть ее истории я тоже запамятовала. Всех так потрясло возвращение Чуа из дельты после двенадцатидневного отсутствия, что никто не хватился ее пропавшего безвозвратно мужа. Отчасти потому, что он плохо вписывался в легенду. Все знали, что Чуа родилась вне города, воспитывалась в тайном селении Вуо-тон, где и обучилась всему, что умела: грести, ловить рыбу, выживать в дельте. Это было понятно.
Труднее было понять продолжение. Согласно легенде, однажды их с Тэмом лодки сошлись на реке, она влюбилась, покинула свой дом и свой народ и перебралась в Домбанг. Мы бы и в это поверили, не будь Тэм таким: тонким как тростинка рыбаком, ничем особенным не приметным, кроме сильной хромоты. Он умел петь и рассказывать сказки так, что маленькие слушатели взвизгивали то от испуга, то от восторга, но рядом с Чуа выглядел тщедушным (в Запрудах его так и прозвали: Малютка Тэм), так что его гибель все приняли как должное. Конечно, Малютка Тэм в дельте не выжил. Конечно, Чуа Две Сети вернулась. Рассказывая ее историю, о нем всегда забывали.
А Чуа, видно, помнила.
– Мои соболезнования, – сказал Рук.
– Стоят меньше дырявого каноэ, – бросила ему Чуа. – Где золото?
Рук покосился на меня:
– Мою подружку иногда заносит. – Он порылся в жилетном кармане. – У меня при себе горсть серебра. Золото в Кораблекрушении.
– А рыба в реке, – помрачнев, отозвалась Чуа.
– Он не обманет, – заверила я.
Рук сжал челюсти, но спорить не стал. Я вернула Чуа копье и села. Рук, помедлив, сел рядом.
– Итак, – проговорила, разглядывая нас, женщина. – Домбангу конец.
– Тебя это, как я вижу, не заботит, – отметил Рук.
– Вот уж нет! – хрипло расхохоталась Чуа.
– Не любишь приемную родину?
– Этот город как ночной горшок.
– И тем не менее, – ровным голосом произнес Рук, – ты еще здесь.
– Многие в этом мире попадают туда, куда и не думали попасть и где им вовсе не место.
При этих словах Чуа перевела взгляд на меня. У меня свело живот. Воспоминания забили горло, словно я вдохнула их вместе с пеплом мертвецов.
– Кто-то перебил полную барку аннурских легионеров, – проговорила я куда уверенней, чем себя чувствовала.
Чуа усмехнулась:
– Этот город ненавидит легионеров. – Она с намеком глянула на Рука. – И зеленых рубашек. Так оно и бывает, если убивать людей только за их веру.
– Это произошло не в городе, – спокойно ответил Рук, – а в дельте к юго-востоку отсюда.
– Значит, жрецы устроили засаду.
– Жрецы там были, – подхватила я и покачала головой. – То, что погубило легионеров, убило и их.