– Мать пыталась его спасти, – наконец снова заговорила я. – Однажды я весь день шарила по каналам, а когда вернулась домой, застала вместо отца незнакомого человека. Помню, я спросила: «Кто это?» Мать отвела глаза и сказала: «Жрец». От этого слова меня пробрал озноб. «Жрец» означало тайну и могущество. Все равно что узнать, что у нас дома запрятана груда золота. Только золота у нас не было. У нас была лишь я.
Звук, который издал Рук, походил на рычание. Его пальцы крепче сжали мое плечо.
– Жрец улыбнулся, дал мне что-то выпить, сказал, что я спасу семью. Очнулась я одна, в дельте – жертва богам.
– Как ты уцелела? – спросил Рук.
– Повезло, – ответила я.
Отчасти так и было. Я промолчала о золотоглазой женщине с черными, как чешуя, волосами. Она могла привидеться мне в кошмаре.
– Тогда я кое-что поняла: жизнь не всегда благо. Люди держатся за нее, потому что ничего другого не знают, как Чуа держится за ненавистный ей город. Ей просто нужно немножко помочь, подтолкнуть, показать, что есть другой путь. И моим родителям то же самое требовалось. Просто они поклонялись не тем богам. – Я покачала головой. – Им не Кем Анх с супругами были нужны, а Ананшаэль.
От рыбака над водой все долетала та же горстка нот – снова и снова, как будто других на свете не бывало.
– Я вернулась в город и убила обоих. Это было так просто. Они спали. Он обнимал ее одной рукой. Они выглядели такими спокойными, такими влюбленными. Я понять не могла, почему не сделала этого давным-давно.
«Странное дело, – подумала я, – такое множество дней, все детство, уложилось в несколько слов».
– А что было потом? – тихо спросил Рук.
– Я нашла кеттрал.
Горло успело привыкнуть к правде, ложь застревала в нем обломком кости.
– Зачем ты мне это рассказываешь?
– Сама не знаю, – ответила я и, помедлив, мотнула головой. – Не то. Рассказываю, потому что хочу, чтобы ты знал.
– Такие истории обычно стараются скрыть.
– Я тоже долго скрывала.
Я шагнула ближе к нему – так близко, что рассмотрела наконец черты его лица в тенях и движение глаз. Он не отстранился, когда я положила ладонь ему на грудь, – даже не напрягся. Кожа в теплом ночном воздухе тоже была теплой. Я ощущала силу мышц под ней.
– Хочу, чтобы ты меня поцеловал, – тише вздоха сказала я.
Он не шевельнулся. Не вздрогнул и не склонился ко мне. Рыбак за каналом перебирал грустные ноты своей песни от начала к концу и от конца к началу. Голос Элы шепнул мне в ухо: «Положение тела много значит». Я чуть подвинулась, следуя инстинкту древнее неотвязных мыслей, подалась чуть ближе к Руку, еще немного развернулась к нему, и на этот раз он ответил на мое движение: одна его рука скользнула по моей спине, крепко обхватила затылок и медленно, настойчиво притянула к себе.
Поразительно, как много я помнила, сколько подробностей разом нахлынуло на меня: как он целует – так же, как ведет бой, терпеливо и неумолимо; и щербинку у него на зубе – я всегда попадала на нее языком; и дрожь в его груди, когда он с тихим рычанием привлек меня к себе; и запах соли, дыма и еще чего-то едва уловимого от его кожи; и что он никогда не закрывал глаз. Мое тело отозвалось, одновременно напрягшись и расслабившись; что-то похожее на голод разворачивало кольца в животе и тянулось через горло к языку и вниз, к лону.
Когда мы наконец разделились, я чувствовала себя марионеткой с обрезанными нитями.
– Значит, ты мне все-таки доверяешь? – выговорила я.
Целуясь, мы развернулись к фонарям, и теперь я видела его глаза – зеленые и чужие, как дельта.
– Нет, – тихо сказал он. – Не значит.
Рыбак за каналом умолк наконец. Может, собрал и унес свои снасти, а может, остался на прежнем месте, забрасывая сеть в темноте, просто устал петь.
В гостиницу я возвращалась длинным путем.
Рук расстался со мной западнее Запруд и свернул к Кораблекрушению, чтобы подготовить вторую вылазку в дельту. Я могла бы пройти напрямик через острова и мосты по северному краю большого канала Гока Ми, а вместо того забрела к югу – не тянуло меня в постель, где сон слишком часто приносит сновидения. После близости с Руком, еще чувствуя кожей его тело и его губы, я хотела побыть в одиночестве, разобраться, что произошло и как это понимать.
Хотя совсем одна я не осталась.
Оглядываясь через плечо, я никого не высмотрела, но отпечатки ног у хижины Чуа оставил Коссал. Если какое умение рашшамбарских жрецов и может сравниться с их умением убивать, так это искусство слежки. А значит, Коссал видел нас с Руком на берегу Горшка. Видел наш поцелуй. Мог и подслушать, как я изливала в жаркую ночь историю своего детства. Эла сразу, еще в Рашшамбаре, объявила, что они вдвоем будут решать, прошла ли я Испытание, – то есть решать, полюбила я или не полюбила. Я задумалась, как выглядели мы с Руком под красными лучами фонаря: его руки в моих волосах, мои у него на груди. Меня саму эта картина сбивала с толку.
Я нарочно вернулась на то место, на свой след. Прошла вдоль одного из малых каналов – забыла его название – по дощатой гати, проложенной на выдававшихся из стены горизонтальных балках. Мостки были узкими и в двадцати или тридцати шагах за мной скрывались из виду за углом здания. За собой я видела всего несколько человек в широких штанах и жилетах. Никто из них не таился, никто не мог оказаться Коссалом. Мне подумалось, не решил ли он пораньше вернуться домой. Это вряд ли.
Воду канала резали узкие, как блесны, лодочки. Гребцы, стоя на корме, подгоняли их движениями длинного, продетого в транец весла. На расстоянии и в красном свете фонарей я не видела лиц, да и фигуры едва различала. Вот среди них мог оказаться Коссал.
Вообще-то, мне нечего было скрывать от свидетелей, но, если знаешь, что за тобой следят, приятно изредка замечать слежку. Мне вспомнились скальные коты анказских высокогорий – легкие и стремительные хищники, скользящие по камням, словно тень облака. Не видя преследователя, начинаешь чувствовать себя добычей. Сквозь ткань штанов я нащупала ножи, встряхнула напряженными плечами, расслабила мышцы и пошла дальше. Как-никак за годы в Рашшамбаре я усвоила простое правило: за каждым идет охота, всегда и всюду. От Ананшаэля не скрыться никому.
Еще через четверть мили я вышла на широкий пролет моста – изящную арку, увешанную фонариками из рыбьей чешуи и уставленную оживленными палатками купцов. В Домбанге мосты играют роль рыночных площадей – здесь встречаются, здесь торгуют и сплетничают. Из-за дневной жары расцвет торговли и обмена сплетнями приходится на темное время суток. В тесноте мне пришлось замедлить шаг, людской поток сносил меня то туда, то сюда. Приятно было затеряться среди незнакомцев. Среди людей, которых я не обязана любить.
Меня омывал гул сотен разговоров, громких, но невнятных, как звук из-под воды. Я прошла мимо женщины, выставившей на продажу широкие тростниковые корзины с плоскохвостами. Рыбы укоризненно пучили на меня большие глаза и разевали рты, показывая двойной ряд зубов-иголок. Мне представилась лежащая среди них голова Рука. Его зеленые глаза неподвижно и серьезно уставились на меня, но я ничего не смогла прочесть в их взгляде.
Через несколько прилавков от рыбной торговки слепец выжимал сок из порубленных на куски рамбутанов. За медяк я получила хитро сложенный лист с соком. Теплая сладкая жидкость пролилась в горло, но почему-то мне показалось жульничеством пить сок, не потрудившись нарубить плоды и счистить мякоть с твердой неподатливой косточки.
Я как раз выбросила лист в канал, когда из бормотания вокруг выделился тихий разговор нескольких женщин.
– Богиня… – прошипела одна, так понизив голос, что сразу становилось ясно – не об Интарре речь. – Богиня никогда не уходила. Она просто ждала.
– Столько лет? Чего же это она ждала?
– Нас.
– Мы-то все время были здесь, – вмешался третий голос, усталый, но ехидный. – А до нас наши матери, и еще до них их матери. И где тогда была Кем Анх?
Имя богини заглушило дружным шиканьем, но женщина не смутилась.
– Называть ее имя – не преступление. И никогда преступлением не было.
– Но близко к тому, – пробурчала первая.
– Рыбье дерьмо! Говорю что хочу. Зеленые рубашки не терпят только поклонения.
Я чуть-чуть повернулась, чтоб увидеть женщин. Они оказались старше, чем мне думалось, – пожалуй, на седьмом десятке: сутулые, с крючковатыми пальцами, сведенными многолетней работой с сетями. К заговорщикам они явно не принадлежали, не то не стали бы так вольно и глупо болтать прямо на мосту. Их можно было счесть безобидными, старухи всегда сплетничают, однако, если уж слухи о восстании добрались до совершенно непричастных женщин, если даже они открыто взывают к Кем Анх, забот у Рука будет полон рот.
Я с улыбкой кивнула им и подмигнула – старухи разинули беззубые рты.
– Она восстанет, сестры, – зашептала я, подойдя поближе. – Только вчера в глубине дельты богиня с супругами сгубили целый аннурский легион.
Самая малорослая из трех сплетниц – с мятым лицом, но острым взглядом – оказалась и самой храброй. Она первой обрела дар речи и зашипела мне:
– Ты откуда знаешь? Кто такая?
– Друг, – ответила я. – Верная дочь Домбанга.
Я взяла ее руку в свои, ощутив в пальцах прохладную, тонкую как бумага кожу, еще раз подмигнула и растаяла в толпе.
Почти сразу я потеряла женщин из виду, но они не шли у меня из головы. Их разговор должен был бы меня ободрить: значит, я не зря разрисовывала стены. Слухи ширились. Сопротивление тайных советов и обществ выплескивалось на улицы. Теперь Рук нуждается во мне, или сочтет, что нуждается, а это ничем не хуже. Все разворачивалось быстрее, чем я смела надеяться, но вот эта скорость меня и насторожила.
Кровавые длани, конечно, были хотя бы отчасти моей работой, как и трупы под статуей Гока Ми. Я решила напомнить людям пророчество Чонг Ми – и напомнила. Я рассчитывала постепенно довести город до кипения, но не ожидала, что кто-то подхватит мои старания, да еще так успешно. Перед глазами снова встали лениво покачивающиеся под ветром фиалки, проросшие из отрубленных голов.