Я видела тысячи голов, тысячи безглазых голов. Из мякоти их мозгов проросли цветы дельты…
И пяти дней не прошло, как я разрисовала город отпечатками ладоней. Кто успел за пять дней подготовить атаку на барку? Даже моим сестрам и братьям из Рашшамбара непросто было бы уложиться в такой срок.
Я оглянулась – не мелькнет ли татуированное лицо вуо-тона. Во всем Домбанге о мои делах той ночи знали только Коссал, Эла и безымянный посланец дельты. Если Рук не ошибся, если тот человек вернулся в потаенное селение и рассказал об увиденном, они могли устроить засаду.
Только на палубе барки не обнаружилось ни одного трупа вуо-тона. Как бы смертоносны и бесстрашны те ни были, как бы хорошо ни знали дельту, едва ли им удалось бы без потерь растерзать более сотни врагов. Конечно, они могли унести своих погибших, но что же тогда с ранами оставшихся? Сумели бы вуо-тоны голыми руками порвать столько глоток? Маловероятно.
События опережали мои расчеты, ускользали из рук. При других обстоятельствах я бы постаралась придержать их, приостановила бы интригу, пока не разберусь, что происходит. Но сейчас на это не было времени. Истекло восемь дней Испытания – больше половины срока, – а мне еще предстояло влюбиться.
Поцелуй на мостках обещал многое, но мне мало было обещаний. Если убийство сотни аннурцев и местных жрецов привело к поцелую, какие чувства родит бунт? Я вообразила себя в обнимку с Руком на пропотевших простынях в комнате, под окном которой сражаются мятежники. Я представила, как опираюсь на его плечи, пока зеленые рубашки и легионеры бьются с тайными жрецами и верующими. Представила, как он входит в меня и город рушится. Смешно, право. Если зеленые рубашки вступят в бой, Рук будет с ними, но мне каким-то необъяснимым образом представлялось, будто город врос в меня, что он всегда был во мне, просто я за годы в Рашшамбаре о том позабыла.
Темные извилистые каналы Домбанга незаметно, бесшумно и медлительно, вливались мне в кровь. Его песни дрожали у меня на языке. Я, как мой родной город, и в суетливом движении не пробуждалась ото сна. Закрыв глаза, я видела правду: чтобы вспыхнуло мое сердце, должен сгореть Домбанг.
Богини и боги не так предприимчивы, как рыботорговцы и галантерейщики, – они не украшают двери своих заведений вывесками. Считается, что верующие сами найдут дорогу. Узнают храмы своей веры по изгибу крыш или по желобкам на деревянных колоннах. Узнают запах горящей жертвы, благовония обугливающегося мяса.
Наткнувшись на храм далеко за полночь, я не узнала его. И уж наверняка я его не искала. Я ничего не искала в своих бесконечных блужданиях по пути к гостинице. Просто хотелось побыть одной, попробовать на вкус воздух, подробно обдумать каждую мелочь произошедшего между мой и Руком, извлечь смысл из невразумительных уроков Элы. Я могла бы бродить так полночи – через мосты, по скрипучим дощатым настилам над каналами, по кривым переулкам, – если бы не пение, лившееся из распахнутых тиковых дверей.
Одинокий женский голос был не так уж хорош – хрипловатый, истертый, усталый, нечисто попадающий в ноты, – но другого такого не бывало. Случается, что лицо, и близко не красивое, поражает взгляд – так поражал и этот голос. Мелодия была несложной – тихий заунывный речитатив из тех, что не выплясывают, а припадают к уху, к груди, накатывают, как зимние волны на берег, терпеливо, понемногу размывая песок. Задержавшись послушать, я заметила резьбу над дверью – промасленное дерево под водопадом ночных «цветов-призраков». Под лозами и цветами просвечивало неглубоко врезанное в доски изображение: деревянное сердце в деревянной руке. Я, ведомая затерянным в далеком прошлом воспоминанием или слепой судьбой, вышла к храму той богини, что упорно меня отвергала, – Эйры, владычицы любви.
Как мотылек, бездумно летящий на пламя свечи, я шагнула внутрь.
Первыми я увидела мечи – два клинка по сторонам прохода, начинавшегося сразу за дверью. Рукояти терялись в мраморном подножии, а направленные в сводчатый потолок острия поднимались до пояса. У клинков стояли служители храма в красных одеяниях и с лоскутами белого шелка в руках. Темные полоски на шелке я сперва приняла за чернильный узор, и только когда глаза привыкли к темноте, узнала кровь.
– Добро пожаловать, сестра, – прошептала стоявшая ближе ко мне молодая худая женщина, чем-то похожая на голенастых птиц дельты.
Она, не поднимая глаз, указала на меч рядом с собой:
– Богиня мучит…
Женщина замолчала, явно ожидая отклика. Понять, что от меня требуется, было нетрудно, и я, немного помедлив, провела пальцем по лезвию. Оно было таким острым, что я почти не ощутила пореза. Кровь выступила чуть позже – аккуратная красная полоска, блестевшая в свете фонаря драгоценным камнем. Женщина шагнула ко мне, взяла мою руку и стерла кровь. Затем второй служитель – полнее и крепче женщины, – приблизившись, окунул свой лоскут в чашу с мазью, перехватил у нее мою ладонь и вытер начисто. Холодная мазь, впитавшись в кожу, унесла боль.
– Богиня мучит, – пропел мужчина, – и лечит.
Женщина стерла мою кровь с мерцающего клинка, и оба вернулись на свои места. Большего не требовалось. Ценой капли крови я получила пропуск в святилище любви. Я оглянулась через плечо, присмотрелась к мечу. Не знаю, чего я ждала в доме Эйры. Может, большого зала, полного подушечек. И другого ждала от привратников. Объятий? Чистого поцелуя? Наверняка не крови и не мечей. Конечно, опрятные садики и беленые стены Рашшамбара, его ряды плодовых деревьев и глубокие колодцы при полном отсутствии окровавленных трупов и фонтанов крови давно должны были внушить мне, как ошибочно мы судим чужую веру и верующих.
Я снова повернулась лицом к храму, к высокому изящному нефу с резными колоннами. Алтарь был пуст – что ни говори, миновала полночь. Пение исходило из одной из малых ниш, тянувшихся по сторонам нефа. Певица молитвенно преклонила колени перед одинокой свечой, ее длинные волосы гладко, как вода, стекали на спину. Рассмотрев ее, я заняла место на скамье перед алтарем. Некоторое время я пыталась угадать, какие службы идут в храме в дневное время, как и чему здесь поклоняются, но вскоре сдалась. Гадай я целый день, не ожидала бы меча у двери. Поэтому я просто опустилась на колени, закрыла глаза и с нитью мелодии, протянутой в ночь голосом певицы, вознесла мольбу Эйре.
Начало сложилось неловко.
«Богиня, – безмолвно призналась я, – я всегда считала тебя дрянью. Ты капризна и переборчива, ты заводишь любимчиков. Ананшаэль рано или поздно приходит за каждым, а ты? Один за всю жизнь тебя и не увидит. А другую ты осыпаешь любовью, окружаешь семьей и друзьями, до краев наполняя их сердца и не вспоминая о соседях. Твои избранники засыпают в теплых надежных объятиях матерей, отцов и любимых, а мы, остальные, от кого ты отвернулась, укрываемся от ночной темноты разве что одеялом.
Как ты выбираешь? Ясно, что не по заслугам. Твою благосклонность нельзя заслужить. Одних детей встречают любовью в тот миг, когда они в крови и воплях выходят в мир, и те получают любовь словно по праву рождения. Другим ее и по крохам не наскрести.
Так вот что я тебе скажу: я довольствовалась крохами. Я никогда не стремилась попасться, как рыба, на твой крючок: я видела, что ты творишь с людьми, как у них подгибаются колени, как разумные женщины лишаются рассудка. Я всегда предпочитала твердо стоять на ногах. Ты торгуешь безумием? Я в нем не нуждаюсь.
Хм…
Вернее, я в нем не нуждалась.
А теперь нуждаюсь.
Я не могу знать, почему мой бог – а он много древнее, могущественнее и милосерднее тебя – пожелал замутить свой обряд любовью, но не мне задавать ему вопросы. Мы всю жизнь были чужими друг другу – ты и я, но песня велела мне полюбить, и вот я здесь. Я оставила свою кровь на мече у двери. Я взываю к тебе.
Возможно, мне надо быть вежливей, извиниться, что звала тебя дрянью, но если ты слышишь эту молитву, то, похоже, читаешь и другие мои мысли, а тогда какой смысл? Ты знаешь, что я думаю – соответственно, знаешь, что я считаю тебя дрянью, но знаешь и как ты мне нужна. Ты знаешь, что я молюсь искренне.
Ты мне нужна.
Не представляю, как ты решаешь, чье сердце наполнить любовью, а чье оставить пустым, но прошу тебя, выбери меня.
Выбери меня, Эйра, богиня, молю тебя!»
Я безмолвно покачала головой.
«И чтоб тебе провалиться за то, что вынудила меня умолять!»
Я открыла глаза. В храме все было по-прежнему. Фонарики так же заливали деревянные половицы и скамьи теплым белым сиянием. Алтарь все так же пустовал. Не то чтобы я ждала, что сама Эйра снизойдет ответить на мои молитвы. Несколько обвинений и короткая мольба вряд ли призовут никогда не являвшуюся в мою жизнь богиню. Я подумала о Руке, вообразила перед собой его зеленые глаза, вспомнила поцелуй на берегу, его ладонь на своем затылке. Сердце при этом воспоминании забилось чаще, но как это понимать?
Проклятье, сколько еще ждать?
Почему-то вопрос показался мне неправильным.
Я поднялась со скамьи. После долгого дня на солнце накатила вдруг усталость. Хватит уже бродить, пора вернуться в гостиницу и хоть немного поспать. Рук встанет рано, и надо поспеть за ним. Мне хотелось нового поцелуя; мне хотелось большего, чем поцелуй. Я проигрывала бой – это было уже ясно, – но собиралась биться до последнего. Когда Эла придет за мной с ножами, она застанет меня голой в объятиях Рука, в его постели; мои ноги будут обнимать его бедра, его губы будут припадать к моей шее. Конечно, соитие еще не любовь, но других способов я не знала.
Выходя, я бросила взгляд на певицу: она все стояла на коленях перед свечой, проливая песню в теплую ночь. Я сделала еще шаг-другой к двери, остановилась и повернула обратно.
Ее волосы мягким шелком легли мне в ладонь. Когда я запрокинула ей голову, повеяло жасмином. Она не прервала песни, даже заглянув мне в глаза. С музыкой так бывает. Она – лабиринт, в котором недолго затеряться. Женщина улыбнулась мне, продолжая тянуть ноту, подняла темные глаза будто к лицу друга или потерянного любовника – может быть, избранницы Эйры всегда исполнены любовью ко всем и каждому? Откуда мне знать. Перерезая ей горло, я пыталась представить, как такое может быть.