«Из певцов, заплутавших в песни сетях…»
Мелодия прервалась, когда бог принял ее, но я следила за ней с тех пор, как вступила в храм, и теперь легко подхватила; под пение вытерла нож о платье девушки, вложила его в ножны и прошла к двери.
Пусть я всю ночь взвывала к богине, вымаливая ее благосклонности, но моим истинным богом оставался Ананшаэль, и я слишком долго пренебрегала служением.
Вернувшись в гостиницу, я обнаружила усердно возводимое мною здание лжи в руинах.
В этот немыслимо поздний час на помосте среди круглых столиков «Танца» сидел в одиночестве Рук. В моей голове взвихрились всевозможные объяснения, пульс зачастил. Узнал что-то новое про барку, про мятежников или вуо-тонов? Или пришел ко мне за поцелуем и продолжением? Я только хотела его окликнуть, когда увидела подходящую с винным кувшином Элу и услышала ее сладкий гортанный смешок.
– Ты, как я вижу, к квею и не притронулся, – сказала она, локтем подталкивая его в плечо. – Уже по одному этому женщина заподозрит, что ты не рад ее обществу.
Рук даже не взглянул на стоявшую перед ним глиняную чашку.
– Я еще на службе.
– Ты уже час это твердишь. Когда же кончится твоя служба?
– Солдат задает этот вопрос все время, будучи солдатом.
Эла скроила гримаску:
– Мне по нраву мундиры, а вот разговоры о службе так скучны…
Она склонилась к нему так близко, что он мог бы поцеловать ее в шею, взяла его кружку с квеем, выпрямилась и одним глотком опрокинула в себя крепкий напиток. На ней был голубой ки-пан, открывающий еще больше обычного. А когда она ставила кружку на место, я не могла не заметить, как она терлась о плечо мужчины, которого я училась любить. И села она рядом с ним, а не напротив, как поступила бы я.
Я следила за ними с деревянного настила за помостом. В животе, прямо под ложечкой, словно поселилась мышь или даже две, и грызли там что-то важное. Маленькие зубки не то чтобы причиняли боль, но чувствовалось: что-то внутри не так.
Вся картина представляла собой воплощение противоположностей: Эла пьет сливовое вино из бокала на длинной ножке – Рук не замечает своей опустевшей чашки. Она вся неторопливое движение, скрещивает и разводит ноги, тянется к его руке – Рук неподвижен, как приманка в ловушке. Подсев к нему, Эла заговорила тише. Слов я не разбирала, но чувствовалось, что она сплетает историю, журчащую, как вода в ручье. Рук хранил молчание. Эла перемежала слова смешками, глаза ее поблескивали. Рук не улыбался.
Глядя на них, я почувствовала себя виноватой, хотя не смогла бы сказать в чем. Я допросила свое чувство вины, впилась в него взглядом, чтобы хорошенько рассмотреть, но оно упорхнуло, как метнувшаяся в луче света летучая мышь. Я и себя вдруг ощутила такой мышью, невидимой в темноте и вглядывающейся в свет круглыми стеклянными подслеповатыми глазами. Я вдруг подумала, что мне здесь не место. Конечно, Рук пришел из-за меня, но мое отсутствие не помешало тому, что сейчас происходило между ними. Он не показался мне ни взволнованным, ни довольным, но после барки я ни разу не замечала в нем довольства, даже когда мы целовались. Он сидел молча, слушал смешки Элы, разглядывал ее гладкие, легкие руки. Зачем бы он ни пришел, я его больше не интересовала. Это было ясно.
– Понимаешь теперь, почему я все время подумываю, не отдать ли ее богу?
Голос прозвучал у меня прямо над ухом, и мой нож вышел из ножен раньше, чем я узнала сухую и неспешную речь. Коссал.
– Так подкрадываться к людям – хороший способ напороться на нож, – буркнула я, не оборачиваясь.
Почему-то не хотела показывать ему свои глаза. Он хмыкнул:
– Бог заберет меня в свое время.
– Тебе так охота, чтобы последняя жертва обернулась глупой оплошностью? – огрызнулась я, выплескивая на него беспричинную злость.
– Оплошность или мученичество, а смерть есть смерть.
Я почти не слушала его, вглядываясь в фигуру Элы.
– Чем это она занимается? – прошипела я.
– По мне, похоже, что соблазняет мужчину, с которым ты несколько часов назад целовалась на реке.
– Зачем?
– Вероятно, он показался ей красивым, – пожал он плечами. – А ты слишком нерасторопна.
– И с тех пор, – говорила Эла, когда мы подошли, – мы ни разу не пытались выдать Коссала за наложника.
Она покачала головой, вглядываясь в выдуманное воспоминание.
– Скажем просто: негде припрятать кинжал, не говоря уж о приличном мече. Ах! – Она прихлопнула в ладоши, словно только сейчас меня заметила. – Вот и они! Пирр! Коссал! Садитесь и угощайтесь.
Коссал, протопав мимо меня, повалился на стул и махнул прислужнику.
– Квей, – приказал он.
– Одну чашку? – уточнил фарфоровый мальчик.
– Неси бутылку, – ответил Коссал.
Я ближе не подходила. И не сводила глаз с Элы. Она улыбалась, ее безупречно белые зубы в качающемся свете фонарей отливали красным. Как будто она прокусила кому-то глотку, хотя вырывателям глоток не положено быть столь красивыми и так владеть собой.
– Ты чем это занимаешься? – спросила я ее.
Эла широким жестом указала на Рука:
– Позволь представить командора домбангских зеленых рубашек. Известно ли тебе, что он ведет род от самого Гока Ми?
– Известно.
Рук повернулся от Элы ко мне:
– Твоя соратница по крылу потчевала меня твоими подвигами.
– Неужели? – Я покосилась на Элу.
Ни ей, ни Коссалу я своей легенды не излагала, но если она в самом деле следила за мной по всему Домбангу, могла подслушать кое-какие наши с Руком разговоры.
– А вы, – Рук повернулся к Коссалу, – как я понял, подрывник в крыле?
– Нет, – отрезал Коссал и оглянулся на подошедшего с бутылкой красавчика.
– Вам налить, сударь?
– Оставь и иди, – мотнул головой Коссал.
– Нет? – удивился Рук.
Сердце у меня встревоженно подскочило. Ладони вспотели. Маска кеттрал была достаточно надежной. Я знала, что удержу ее, как бы ни давил Рук. Но вот Коссал с Элой – совсем другое дело.
– Не слушай ты этого старого козла, – небрежно махнула на Коссала Эла.
– По правде сказать, – прервал ее Рук, – я интересуюсь старыми козлами. Что значит: «Нет»?
Коссал положил на стол перед собой флейту, основательно отхлебнул из бутылки, поморщился, проглотив, и тыльной стороной ладони утер рот.
– Значит, что я не кеттрал, – напрямик ответил он.
Рук чуть заметно шевельнулся, отодвинулся от стола, дав свободу висевшему на левом бедре мечу.
– Любопытно… – протянул он, оглядев Элу, а за ней и меня. – Однако ваша соратница так красочно описывала…
Я чувствовала, что все мои труды идут насмарку, планы расползаются, как гнилые сети, надежды беззвучно улетучиваются. Если Рук узнает правду, конец нашему непрочному сотрудничеству. Конец лодочным прогулкам к грудам тел в глубинах дельты, конец поцелуям, конец надеждам преобразовать пространство между нами во что-то похожее на любовь. В лучшем случае он перестанет мне доверять, в худшем – если Коссал убедит его, что мы служим Ананшаэлю, – попытается нас захватить и предать казни. Тогда мне останется сражаться или бежать – и ни то ни другое не приблизит меня к завершению Испытания.
Эла через стол наклонилась к Руку и из-под ладони шепнула ему:
– Коссал очень ревностно блюдет секретность. – Она подмигнула.
Я наконец села – тяжело, неуклюже, словно кто-то подсек мне колени.
– Коссал – конский хрен, блохами кусанный, – угрюмо заявила я, глядя при этом на Элу, а не на Рука. – И ты тоже.
Жрец крякнул. Краем глаза я видела, что он снова потянул из бутыли.
– Кусанный блохами конский хрен – это похоже на правду, – согласился он. – Уж всяко больше, чем кеттрал.
Встретившись со мной глазами, Эла беспомощно вскинула руки:
– Никакой власти над собой не признает! Что тут скажешь?
– Дело в том, – опять перебил ее Рук, – что в этом городе власть есть. И моя работа – позаботиться, чтобы она осталась на своем месте. Поэтому, столкнувшись с незнакомцами, сначала объявляющими себя кеттрал, а чуть позже отрицающими свою к ним принадлежность, я испытываю чувство, которое не могу обозначить иначе как легкую озабоченность.
Озабоченным он не выглядел. Не грыз ногти, не закусывал щеку изнутри.
И голоса не повышал. Задолго до встречи со мной он вытравил все свои привычки и телодвижения, способные разоблачить игру. Со стороны всякий бы увидел в нем мужчину лет тридцати, серьезного, но со свободной манерой держаться: одну обнаженную мускулистую руку он забросил на спинку стула, а другую небрежно уронил на колени. Я-то видела, как под наружным спокойствием закипает насилие – словно под солнечной гладью реки собирается стая квирн.
Эла поджала губы:
– Легкую озабоченность я стерплю, но не более того… – Она обмахнулась ладонью и доверительно пояснила: – Я крапивницей пойду. Не только на лице – всюду.
– Не замечал такого, – сказал Рук.
– Шучу, конечно, – рассмеялась Эла. – Я прекрасно провожу время.
– Это пока мои арбалетчики на крыше не начали стрелять.
– Арбалетчики, – пробормотала Эла и снова склонилась через стол, не сводя глаз с Рука, будто и думать не думала о затаившихся на крыше стрелках. – Как это возбуждает! За кем мы охотимся?
– Мы ни за кем не охотимся.
– Вообще-то, охотимся, – вмешалась я.
– Стрелки на крыше целят прямо тебе в грудь, – покачал головой Рук.
Эла подняла руку, лениво тронула пальчиком грудь над сердцем.
– Сюда? – Палец соскользнул ниже соска. – Или сюда?
– Хватит дурить, – рыкнула я. – Вы оба! Ты, Эла, не хуже меня знаешь, что и двадцать пять лет обучения на Островах от болта не спасут.
– Да не станет он в меня стрелять! – возмутилась Эла. – Мы же только познакомились.
– Если верить твоему другу, – Рук кивнул на Коссала, – это не совсем так. Можно ли сказать, что знаком с женщиной, которая весь вечер тебе врала?
Он говорил, глядя на Элу, но острие вопроса целило в меня.