Жрец, похоже, еле сдержался, чтобы не плюнуть.
– Эта женщина, – наконец выдавил он, – мое вечное наказание.
– Это она-то наказание? – От удивления я перестала следить за словами. – Она всю дорогу от Рашшамбара была доброй, веселой, ей все любопытно… а ты что? Старый хрыч с камнями в почках. Где бы мы ни сидели, у тебя такой вид, словно кто-то нассал тебе в квей. Ты только тогда не брюзжишь, когда рот занят флейтой.
– Я играю на флейте, – заявил Коссал, – чтобы не убивать тех, кого убивать не следует.
– Это ты об Эле?! – Я вытаращила глаза.
– Да, об Эле. Хотя и ты умудрилась пробиться в мой список.
– Это какой же список? – осведомилась я. – Кого надо убить? Или кого не надо убивать?
Он сощурил глаза под косматыми бровями. И, к моему изумлению, сочно захохотал.
– Существует только один список, детка, – сказал он, отсмеявшись.
Я качнула головой:
– Какой же?
– Тех, кто что-то значит. Кто выбивается из фона. Тех, кто превратил выживание в жизнь.
– И почему тебе хочется их убить?
Он поднял кустистую бровь:
– Потому что жить, Пирр, намного труднее, чем выживать.
– А с Элой ты чувствуешь себя живым…
– И сказать не могу, как это утомительно.
Мы молчали, пока Вет наливал Коссалу та из кипящего чайника и отходил, оглядываясь на меня. Я попробовала представить, какими он нас видит: просто старик и молодая женщина, а не слуги Ананшаэля. И разговор у нас может идти о чем угодно: о выходках пьянчуги-родственника, о чьем-то падении в канал, о неслыханных ценах на фрукты – только не о той тонкой шелковинке, что отделяет жизнь от смерти. Я пыталась вообразить, каково жить такой жизнью. О чем думают обычные люди, вставая утром с постели? Наверное, как бы помочиться и выпить та. Может, о предстоящей работе. Унылая у них, наверное, жизнь – блеклая, жидкая.
– Как ты думаешь, что мы найдем в дельте? – помолчав, спросила я.
Коссал поболтал та в чашке, сделал глоток и взглянул на меня, поджав губы.
– Не знаю.
– А о чем догадываешься?
– Я давно убедился, что не мастак гадать.
– И перестал гадать? И больше ни на что не рассчитываешь?
– И в последние полвека неплохо справляюсь, – кивнул старый жрец.
Я изучала его морщины, врезанные в обветренную кожу, его спокойные сильные ладони.
– Ты лжешь.
– Лгать я тоже бросил. – Он шевельнул бровью. – У меня это получалось не лучше, чем гадать.
– А все-таки тебе любопытно, – не отступала я. – Ты думаешь, там есть что-то, с чем стоит воевать.
– Воевать? – повторил Коссал. – Я не люблю воевать.
– А убивать?
– Сердце само собой не выберется из грудной клетки, – пожал он плечами, – а на той барке было ужасно много оголенных сердец.
– Думаешь, это вуо-тоны?
– О вуо-тонах я впервые услышал несколько дней назад, – снова пожал он плечами. – Они, насколько мне известно, могут оказаться травоядными миролюбцами. Есть всего один способ проверить.
– Но раз ты собрался проверить, – возразила я, – значит подозреваешь не вуо-тонов. Ты думаешь, где-то там затаились боги.
Коссал всмотрелся в меня сквозь поднимавшийся из широкой чашки пар.
– Если где-то там и есть кто-то сверх горстки болванов с ножами и причудливыми мифами, он там очень давно.
– Ты правда допускаешь, что боги этого города существуют?
– Сомневаюсь. Однако не только боги не умирают, пока их настоятельно не попросишь.
– Ты говоришь о кшештрим.
Мне все не верилось, что речь и правда о них. Боги Домбанга, при всем их неправдоподобии, были мне привычны. Я росла с их именами на языке, щупала запретных идолов. А кшештрим, сколько бы хроники ни говорили о них, сколько бы ни утверждал Коссал, что сам их видел и убивал, представлялись персонажами из книг: бессмертными врагами рода человеческого, так давно исчезнувшими из самых дальних уголков света, что словно бы вовсе никогда не существовали.
– Кшештрим, скрывающихся в дельте реки Ширван под видом богов, – дополнила я свою догадку.
– Не то чтобы я в это верил. Но если это так, то они слишком долго обманывают Ананшаэля.
– А если нет?
– Тогда посмотрим, не следует ли отдать богу этих вуо-тонов.
Он так небрежно обсуждал и кшештрим, и более привычные для меня вопросы веры.
– А как ты решаешь?.. – спросила я, возвращаясь мыслями к жрице Эйры, оставившей, когда я опускала ее на пол, несколько капель теплой крови на моей руке.
– Полагаю, есть и вторая половина вопроса.
– Кого выбрать в жертву. Мир ведь полон людей. Даже Домбанг… – Я сбилась, представив себе забитые лодками каналы, перекликающихся гребцов, толкающихся на узких мостках мужчин и женщин, матерей, покрикивающих из окон тиковых домиков на ребятишек в мусорных кучах. – Всех же не перебьешь…
– Некоторые жрецы пытались.
– Правда? – Я заморгала. – И что?
– Не вышло.
– Так я и поняла.
– Люди обращают внимание на тех, кто расхаживает от дома к дому и режет глотки. И стараются попасть в число исключений.
– Но если не так, как же выбрать? – настаивала я. – Вот мы сидим здесь, а мимо каждый день проходят тысячи людей. И сейчас на этом помосте за два десятка. А ты никого не убиваешь.
– Двоих, – сказал Коссал.
– Прости?
– Я убил двоих.
Я оглядела площадку. Люди попивали кто сок, кто та, сидели поодиночке или компаниями в два-три человека. Ни одного тела. Ни одного умирающего. Я подумала, не шутит ли Коссал.
– Не вижу трупов.
– Яд действует не сразу, – отмахнулся он.
«Не шутит», – заключила я.
Казалось бы, на том и конец разговору, но Коссал, чуть выждав, снова заговорил своим низким рокочущим голосом:
– В служении богу нет правил, Пирр. Ты разминешься с сотней, с тысячей человек, и ничего. А на тысяче первом почувствуешь, что бог смотрит твоими глазами, что он движет твоими членами. Волю бога не рассчитаешь, как площадь дома или расстояние до Аннура. Она не очевидна и не выводится вычислением. Наше служение – не список поручений.
– А Эла примерно так же описывает любовь, – покачала я головой.
К моему удивлению, Коссал кивнул:
– Пожалуй. Смерть, любовь… То и другое – деяния бога, оправленные в тленную плоть.
– И как отличить одно от другого?
Коссал раскрутил в чашке та и уставился в крошечный водоворот.
– Не уверен, можно ли их отличить.
Посланец Рука боязливо постучался мне в дверь, пробудив от беспокойного сна в жаркий душный час между полуночью и рассветом. Мне снились Рук с Элой. Они, голые, сцепились руками и ногами и, закрыв глаза, всем телом прижимались друг к другу. Я их окликала – они не слышали. Или слышали, но не желали ответить.
Я хотела подойти, но оказалась связана, вся обмотана веревкой. Когда я подняла глаза, Рук лежал на спине. Эла оседлала его и с улыбкой привлекала его к своей… нет. Она тянулась, чтобы его задушить. Пальцы сомкнулись на его горле в тот же миг, когда спина выгнулась от наслаждения. Я не поняла, отбивался Рук, рвался на свободу или просто делал свое мужское дело.
«Он не знает, – подумала я. – Не знает, кто она и что с ним сотворит».
Я кричала сквозь кляп. Звук не шел.
Пожалела, что нет ножа, и тут нож оказался у меня в руке. Я стала торопливо резать веревки, пилить толстые щетинистые пряди, ни о чем не думая, лишь бы высвободиться, остановить жрицу, не дать его додушить. Распался последний виток, и я рванулась вперед, бросилась в пространство между нами. Когда я преодолела его, тела были неподвижны, окровавлены, мертвы. Голова Элы лежала на мускулистой груди Рука, облачко ее темных волос впитало кровь. Кто-то их зарезал, раз за разом бил ножом. Я опустила взгляд – с моего ножа стекала темная кровь. Капли падали на пол – кап-кап-кап, – отмеряя такт не родившейся или умолкшей мелодии.
Пока мы добирались до крепости зеленых рубашек, сновидение поблекло, но на груди и плечах у меня остался липкий пот, а сердце, всегда такое спокойное, подкатило к горлу, когда из-за штабеля бочек на причале вышла Чуа. Не слишком вдохновляющее начало дня, который обещал продолжение и того хуже.
Женщина несла свернутую сеть и две остроги в свой рост. К одному бедру был пристегнут узкий нож, каким срезают мясо с костей, на другом в ножнах висел широкий и длинный тесак. Обычный набор собравшегося в дельту рыбака. А вот жилет и штаны обычными не были. Рыбаки в дельте носят полотняную одежду, а кто может себе позволить – шелк: легкие ткани, в которых не запаришься в самый душный полдень. Наряд Чуа блестел в зыбком свете причальных фонарей, переливался при каждом движении. Оно и понятно, потому что облегающая безрукавка и брюки были сшиты из кожи змеи или крокодила с темными поблескивающими чешуйками.
Поймав мой пристальный взгляд, она погладила кожу ладонью и пояснила:
– Спасает от копейного камыша, да и не всякий зуб возьмет.
– Жарко, должно быть.
– Зато покойникам жарко не бывает, – ответила она, сверкнув темными глазами.
– Лично я терпеть не могу жару, – заметила Эла.
Жрица, в отличие от рыбачки, оделась совсем неподобающе для похода в дельту, хоть и сменила модный ки-пан на легкие шелковые нок и блузу-безрукавку. Такой наряд не защитит ни от острых листьев камыша, ни от зубов.
– Ты, верно, Чуа, – улыбнулась Эла, подходя к ней. – Пирр рассказывала, что ты многое умеешь.
Старуха осмотрела ее, как попавшуюся в сеть редкую рыбину, и недоверчиво покосилась на меня:
– Вот это кеттрал? А оружие где?
– Оружие? – Эла сделала большие глаза. – Пирр! Ты не забыла оружие?
– Может, и не скажешь, – подтвердила я, не желая ей подыгрывать, – но она кеттрал.
– Но какая кеттрал без оружия? – ужаснулась Эла. – Я забыла в гостинице свой большой меч.
– Не шуми, – холодно одернул Рук. – Выходим до рассвета, и не надо, чтобы нас провожал весь город.
– Тебе бы не о городе думать, – сказала Чуа.
– К счастью, – так же холодно ответил ей Рук, – я способен удержать в голове больше одной мысли.