Мы остановились у входа. Я услышала дыхание Рука, ощутила жар его тела. И подняла принесенный с собой кувшин.
– Выпьешь?
Он отрицательно мотнул головой, вглядываясь в дождевую пелену.
Я обняла его за плечи, привлекла к себе.
– Может, стоит хоть раз кому-то довериться?
Рук окаменел в моих объятиях.
– Они убили Дем Луна.
– Этот парень и так не выбрался бы из дельты. – Я понимала, что говорю не то, но заблудилась в дыму курений.
– Он не должен был умереть в пасти грязной твари.
– И не должен был с воплем кидаться в воду, предлагая себя на корм крокодилам. – Я опять поболтала кувшином у него перед носом. – Попробуй.
Он хотел вырваться, но я этого ожидала и прижала его крепче.
– Пусти! – проворчал он.
– Не пущу.
Я видела за дверью двух танцующих под нежными уколами дождевых струй вуо-тонов. Когда ливень ненадолго поредел, мне открылась кружащая в толпе Эла.
«Любовь не переживают в одиночку, – напомнила я себе. – Она не у тебя в голове. Она в пространстве между вами».
Я развернула Рука к себе лицом.
– Послушай, ты хочешь услышать, что мне жаль Дем Луна? – Я покачала головой. – Не жаль.
– Потому что ты «видела богиню»? – тихо сказал он. – Потому что вдруг постигла истину? Потому что поверила в необходимость жертвовать Дарованной стране?
Я ступней подсекла ему лодыжку, повалила на камыши, приникла лицом к самому лицу.
– Я была жертвой дельте. Я три дня ждала смерти, пока на меня не наткнулись ошарашенные домбангские рыбаки.
– И теперь, по-твоему, пришла очередь других? Отец тебя бил, ненавидел, мать тебя предала, и потому неплохо отправить кого-то другого, совсем непричастного, в пасть крокодилам?
Там, где полагалось быть сердцу, у меня горел пожар. Я бы не удивилась, если бы мои слова опалили Руку лицо. Я чувствовала его скрытую силу, но почему-то он не пытался вывернуться из-под меня.
– Какой смерти ты для него хотел? – прорычала я.
– Не такой.
– Они все такие. Не важно, что ведет к смерти: зубы зверя, болезнь, нож или меч, змеиный укус. Все это не смерть.
Дыхание обжигало мне горло. Я чуяла запах его пота. Памятью ощущая прикосновение его окровавленных губ, я выдохнула ему в рот:
– Смерть обрывает страдания. Смерь – благословение.
– Зачем же ты всю жизнь бежишь от нее?
– Откуда тебе знать, – проворчала я, – на что я трачу свою жизнь?
Рук встретил мой гневный взгляд.
– Не пойму, кеттрал ты, или Присягнувшая Черепу, или какая-нибудь сраная наемница на службе губящих Домбанг ублюдков.
– Если бы я стремилась погубить Домбанг, что бы я здесь делала? Зачем бы помогала тебе?
– А ты помогаешь? Правда, ты рядом со мной, но чем ты занимаешься на самом деле?
– Когда не выдираю тебя из крокодильей пасти? Не выдыхаю воздух тебе в рот?
Он сжал зубы. Взяв в ладони его подбородок, я прижалась к нему покрепче.
– Желай я тебе смерти, мне стоило просто подождать. – Я вытянула из чехла нож. – Я и сейчас могла бы тебя убить.
Рук перехватил мое запястье, тряхнул головой, опрокинул меня на спину.
– Нет, – прорычал он. – Не могла бы.
Он выкрутил мне руку, и я выпустила нож. Его время еще не настало. Прежде я должна была Рука полюбить.
– Я вернулась в Домбанг, потому что не могла кое-что забыть и должна была увидеть снова.
– Эта твоя богиня! – горячо дохнул он мне в лицо. – Я пять лет пытался вытоптать этот гребаный миф!
– Она не моя богиня.
– Но ты веришь, что она существует, веришь, что она здесь.
– Ты существуешь, – сказала я, обхватив его затылок и притягивая голову к себе так, чтобы дышать его дыханием. – Ты здесь. Но ты не бог.
Глаза его казались дырами в голове.
– Какого хрена тебе надо, Пирр?
«Тебя».
Этого я выговорить не смогла.
Не то чтобы это не было правдой. Я желала его в эту минуту, хотела почувствовать на себе его тяжесть, ощутить кожей голую кожу. Я хотела его любви и хотела его любить, но не только. Всему, чего я желала, имя было – легион: снова взять за глотку мать, принять благословение Ананшаэля, подставить лицо прохладному ветру Рашшамбара, увидеть то совершенное создание, что много лет назад спасло меня от ягуара… Желания толпились вокруг, как нищие с протянутыми руками, требуя еще и еще.
– Легкости, – сказала я.
Рук фыркнул (звук был чем-то средним между смешком и кряканьем от удара в живот) и скатился с меня.
«Нет, не то, – хотелось сказать мне. – Мне мешает собственная тяжесть».
Но он уже отошел, сел в дверях, уставился в дождь и, приложившись к кувшину с квеем, глотал еще и еще. Я привстала, подобрала нож и присоединилась к нему, все еще подыскивая слова. Буря затихла, мне была видна Эла на плоту напротив. Почти все вуо-тоны попрятались в своих хижинах или в просторных восьмиугольных строениях, стоявших по окружности селения, но с десяток мужчин и женщин, презрев потоп, отплясывали под глухой бой барабанов. Эла с залитым струями лицом, поблескивая мокрой кожей, переходила от партнера к партнеру.
– Хочу быть такой, как она.
Я не сознавала, сколько в этих словах правды, пока не произнесла их вслух.
– По-моему, она сумасшедшая, – отозвался Рук.
– Она знает, кто она есть, – покачала я головой. – Понимает, чего хочет. Ее ничто не волнует.
– А должно бы.
– Что – должно бы?
Рук сделал большой глоток, отставил кувшин и махнул в дождь.
– Выбор велик. Мир прогнил. И тот, кто этого не понимает, не чувствует костями, тоже наверняка прогнил.
– А если мы все прогнили?
– Я учитываю такую возможность, – мрачно хмыкнул Рук.
Я провела пальцем по его свежей ране, потом потянулась выше, к шраму на подбородке.
– И что же нам делать?
– Исправиться, насколько сумеем, – ответил он, мотнув головой.
Дождь хлынул с новой силой, ворвался в камыши, вонзил серебряные клинки в свет фонарей, плеснул в дверной проем, залив мне ступни и колени. Я слышала, что последние танцоры еще держатся, но уже не видела ни фигур, ни движений. И, повернувшись к Руку, различила не много. Отблеск фонаря в его глазах, бусинки пота на груди – а остальное было изваяно из жара, жестких изломов и темноты.
– Исправиться… – попробовала я слово на вкус и обняла его лицо ладонями. – Я затем и вернулась.
И опять я не солгала.
Он потрогал мои пальцы, словно дивился на них, потом вдоль голой руки скользнул ладонью до плеча – потрясающе нежно. Я дралась с ним, я с ним спала, а такого не помнила.
– Лучше бы ты нашла другое место, – сказал он, мягко опрокинув меня в камыши и нависая сверху. – И другого мужчину.
Я повозилась с его поясом, распустила, скользнула ладонью ему в штаны и нащупала его твердую готовность.
– Другого нет, – сказала я, стягивая штаны и ногами выпутывая его лодыжки, затем подняла руки, чтобы ему удобнее было снять с меня жилет. – Только ты.
Конечно, он, как всякий мужчина (да и женщина) на его месте, услышал не то, что было сказано. Он услышал последнее слово – «ты», а надо было задуматься: «Для чего?»
Проснувшись, я увидела свет, восковой пленкой размазанный по восточному небосклону. Голова гудела, побитое крокодилом тело болело в десяти местах. Я сонно перевернулась и обнаружила, что Рук, голый, спит на спине, откинув одну руку на подстилку, а другую, раненую, прижимая к груди, как держат при себе что-то жизненно важное. Некоторое время я следила, как поднимается и опускается широкая грудь, как подергиваются от неведомого сновидения сомкнутые веки. Затем отвернулась, чтобы найти свои ножи.
Я отыскала их в корзине у самой двери, но не помнила, ни как их снимала, ни как туда складывала. По правде сказать, большая часть ночи терялась в тумане. Я помнила, как Рук рисовал на моей коже таинственные знаки, помнила его губы на моих, его пальцы во мне, его язык между бедер, – но все это вспышками, слишком яркими и беспощадно отчетливыми среди долгих темных провалов.
Распрямившись, я размяла онемевшие бедра и снова нагнулась, чтобы пристегнуть к каждому по ножу. С их приятной тяжестью все встало на место. Клинки напомнили, что, как бы мне ни хотелось подставить ищущим ладоням Рука голые ляжки, я здесь не за этим. И ножи у меня не для самозащиты и не для украшения. Они – мои орудия, как я – орудие Ананшаэля. Если я сумею отыскать в темноте своего сердца любовь и вытянуть ее – сильную, блестящую, извивающуюся – на свет, этими самыми ножами я ее и прикончу.
Я снова перевела взгляд на Рука, попробовала представить, как втыкаю нож ему меж ребер, как пробиваю мышцы, добираясь до сердца. Что-то во мне дрогнуло. Я замерла вполоборота к свету из дверей, голая, если не считать клинков на бедрах, и попробовала разобраться, что во мне происходит, изловить то мимолетное чувство, возвратить, удержать, рассмотреть. Много, много времени миновало с тех пор, когда меня волновала смерть, а вот сейчас видение рассекающего плоть ножа и хлещущей крови… вызвало дурноту.
Я стала следить за вздувающейся и опадающей жилкой на шее Рука, потом обвела глазами угловатые очертания его тела.
«И это – любовь? – задумалась я. – Это тошное чувство в желудке – любовь?»
Трудно было в это поверить, но ведь в том-то и беда. На любовь не укажешь пальцем, не назовешь по имени, как деревья, небо, огонь. Пришельцы из тысячи стран, говорящие на тысяче языков, легко, как дышат, назовут тебе тысячи предметов: «Это цветок. Это моя ладонь. Это луна». А на любовь указать нельзя. Нам явлены только слова, поступки, манера держаться. Для большинства людей, для рассеянных по всему свету миллионов, любовь противоположна удару ножом в грудь. Послушать их – Присягнувшие Черепу не способны любить. Эла, конечно, поспорила бы, но мне ли судить, кто из них прав? В чужую голову не заглянешь. Я и в своей-то толком не разбираюсь.
Разозлившись и досадуя на свою злость, я отвернулась от Рука, натянула штаны и жилет, шагнула за дверь и похолодела.