– На причале еще можно было бы поискать варианты. А здесь, чтобы нас убить, им достаточно не открывать двери.
– Не собираются они нас убивать, – раздался голос Рука из дальнего конца камеры.
В короткой тишине после этих слов я услышала, как он шарит рукой по неровной стене. На его месте легко было представить не человека, а зверя, терпеливого и опасного даже в клетке.
– Мы им нужны живыми. Возможно, разыграют подобие суда, – пояснил он.
– Зачем им нужен ты, я могу понять, – ответила Эла. – Предатель родины, своего народа и все такое. Но какой смысл тянуть в суд нас с Коссалом? Он в этом городе только и делал, что просиживал зад да ворчал, а если у вас не сохранилось нелепых старинных законов о том, что и в кого дозволено всадить, не могу вообразить, в чем мое преступление.
– Только что на причале ты всадила нож в грудь стражнику, – напомнила я.
– Ну, женщине простительны маленькие вольности.
– Как ты узнала? – спросил Рук.
Обследуя камеру, он остановился у меня за плечом. Не прикоснулся, но я чувствовала в темноте его близость и его силу.
– Они все не туда смотрели, – ответил Коссал за Элу.
– В каком смысле?
– На нас, – пояснил жрец. – Держали под прицелом реку, а смотрели на нас.
– Мы два дня провели в дельте, – возразил Рук. – Могли таращиться в изумлении. Из любопытства.
– Могли, – признал Коссал, – но дело было не в том.
– Почему ты молчал? – спросила я.
– Заговори я, и кто-то из вас, дурней, попытался бы что-нибудь предпринять. Арбалеты – это смерть, и ладно бы, но мне все еще не терпится посадить на нож тех, кто засел в дельте.
– Может быть, еще успеешь, – отозвалась Чуа из дальнего угла камеры (в темноте ее голос казался совсем старческим, усталым).
– Не станут они нас судить, не для того оставили в живых, – заговорила я, потому что в голове разом сложилась полная картина, и оказалось, другого объяснения и быть не могло. – Суды не в обычае Домбанга. Это от аннурцев. Для поклоняющихся Троим правосудие и жертва – одно и то же. Пока сюда не пришла империя, преступников не судили, их отдавали дельте.
Все молчали. Только слышалось тихое многозвучье дыхания.
– А вот это, – наконец нарушила молчание Эла, – меня весьма вдохновляет. Суды – это такая скука!
Заприте людей в душной темной камере, обещайте им единственный выход – кровавую мучительную смерть, и они, в большинстве, ночь напролет проведут без сна, на тысячу ладов воображая грядущие ужасы. Сознание начинает мучить само себя, не дожидаясь палача с топором, сложенных у столба дров или первого камня из толпы. История полна рассказами о людях, которые входили в тюрьму в здравом уме, а выходили навстречу разнообразной судьбе буйными безумцами.
Коссал с Элой были не из таких.
Установив, что выхода нет и бесполезно скрести стены ногтями, что, по всей вероятности, нас принесут в жертву дельте (с точки зрения этих двоих, благоприятный исход), они выбрали на бугристом полу местечко поровнее и немедленно уснули. Храп Коссала вплетал басовую партию в ровное глубокое дыхание Элы. Покой – один из величайших даров Ананшаэля; кто проводит жизнь, готовясь к встрече с богом, не ужасается его приближению.
Чуа продержалась дольше.
– Так я и знала, – заговорила она после того, как Коссал с Элой уснули.
– Что знала? – спросила я.
– Что умру здесь.
Рук сидел рядом со мной, прислонившись к прохладной каменной стене.
– Мы еще не умерли, – сказал он.
– Умрем.
– Однажды ты выжила в дельте, – напомнила я. – Двенадцать дней в одиночку.
– В одиночку – десять, – возразила она. – Два первых со мной был Тэм.
Я пыталась выделить в сплошной черноте тень человеческой фигуры, но скоро отступилась и закрыла глаза.
– Что с ним случилось? – спросила я. – Как он погиб?
– Я его убила.
Рядом со мной шевельнулся Рук. Я представила, как он всматривается в непроглядную темень. Молчание длилось долго.
– Зачем? – наконец спросила я.
– Решила, что нож добрее. Добрее, чем пауки, крокодилы, ягуары и квирны. Я не ждала спасения. Ни для него. Ни для себя.
Нехорошо было об этом спрашивать, и я не представляла, как спросить, но мне был нужен ответ.
– А он знал? Что это ты…
– Я заколола его во сне. Он проснулся, взглянул мне в глаза и умер.
– И от этого ты надеялась убежать за несколько сотен золотых монет? – спросил Рук.
– Я уговаривала себя, что получится. – Помолчав, Чуа договорила: – Я знала, что не убегу. Дарованная страна у меня внутри.
– Что за бред? – В голосе Рука слышалась не столько злость, сколько усталость, хотя слова были резкими.
– Спасения нет ни для кого. Если кто и уходит, он уходит другим. Страна превращает его в нечто иное.
Я, восьмилетняя, снова ощущала витки удава на своем теле, снова раз за разом рубила ножом змею, а потом, много позже, – грудь отца, горло матери, и кровь обжигала мне руки, а в горле застревал собственный крик.
– Эти суеверия оставь для жрецов, – проворчал Рук.
Он не мог заглянуть мне в память. Не видел через разделявшую нас жаркую темень, как дрожат мои руки.
– Дельта – обычное место. Может, опаснее многих, но все равно это просто земля и вода, растения и животные.
– И кое-что еще, – тихо сказала Чуа.
Я вытянула себя из воспоминаний.
– Ты ее видела?
– Ее – нет, – ответила Чуа. – Двух других, Синна и Ханг Лока. В первый раз я увидела их сразу, как убила Тэма. Они следили за мной с другого берега протоки. Я сперва приняла их за людей, стала звать, но какой человек стоял бы на топком берегу нагим, без лодки, без копья, зато с такими прекрасными и ужасными глазами?
– Что они делали? – спросила я.
– Смотрели. Они день за днем следили за мной. Я десять раз думала, что они ушли, но за следующим поворотом, за следующей стеной камыша видела их снова. Они скользили по дельте, как тени или солнечный луч.
– Для любителей кого-нибудь убить, – заметил Рук, – эти ваши боги, сдается мне, слишком часто дают кому-то уйти живыми.
– Я была слишком слаба для охоты, – ответила Чуа. – От змеиных и паучьих укусов у меня почти не работала левая рука. И половину крови я отдала реке. В охоте на меня не было азарта.
– Может, они и в этот раз нас отпустят, – сказал Рук.
– Нет, – отрезала Чуа. – В этот раз я пойду в дельту на смерть.
– Откуда ты знаешь? – спросила я.
– Чувствую.
– Свет доброй Интарры! – взорвался Рук. – Как это ваши Трое умудряются у всякого отнять рассудок? Я готов признать, будто там что-то есть, что-то невероятное. Допустим даже, кшештрим. Но значит ли это, что мы должны отбросить всякую логику и сотрясать воздух лишь зловещей бессмыслицей?
– Захвати свою логику в дельту, – посоветовала Чуа. – Каждому нужно, умирая, за что-то цепляться.
В долгой тишине дожидаясь, пока уснет Чуа, я ворочала в голове две задачи. Первая – вопрос веры. Смерть ждет всех, но мне хотелось прийти к богу жрицей, а не неудачницей. До завершения моего Испытания оставалось два дня – два дня, чтобы принести две жертвы: беременную женщину и любовь моей продолбанной жизни. Даже если забыть обо всех сложностях со второй, сейчас и первая оказалась невозможной. В нашей камере явно недоставало матерей, в которых зрела бы новая жизнь, – если только Эла не допустила немыслимой неосторожности в ночных вольностях. Будь мы на свободе, в городе, я бы хоть это условие Испытания сумела исполнить. А так меня, надо думать, отволокут из камеры прямо в дельту. Устрой они суд или публичную казнь, я бы сумела убить какую-нибудь женщину по дороге, но и это не решило бы второй, труднейшей, задачи.
Любовь.
Я снова прислонилась затылком к каменной стене и закрыла глаза. Мне помнились ладони Рука на коже, губы на моих губах, помнилось, как он двигался на мне, во мне, как мышцы изгибали его покрытую шрамами бронзово-смуглую кожу. Та ночь у вуо-тонов свела нас ближе, чем Домбанг, и не только в соитии. Мы вместе выжили в дельте, отбились от крокодилов, нашли Вуо-тон. Каждый общий вызов, каждое откровение сближало нас. А с другой стороны, у этих откровений имелись свои недостатки: чуть ли не все мои рассказы, кроме истории детства, были ложью.
Можно ли любить человека, которому лжешь? Можно ли любить человека, которому почти ничего, кроме лжи, не говоришь? Как мне полюбить Рука, если он меня не знает, и как ему меня узнать, если я не говорю ему правды? Эла умеет любить тех, кто ее раньше и в глаза не видел, любить только за черты лица или труды рук, но я не Эла. Мне, чтобы отбросить защиту, чтобы испытать свои чувства во всей полноте, нужно понять, что чувствует ко мне Рук… а чтобы понять, нужно открыть ему правду.
Только какую правду? И сколько правды?
Я искала здесь тебя.
Я здесь, чтобы полюбить тебя.
Я здесь, чтобы тебя убить.
Два первых еще ничего, а вот последнее утверждение едва ли разожжет в нем негасимый огонь желания. Темны пути моего бога. Даже отважные не в силах понять его справедливости и его милосердия. Разговор Рука с вуо-тонами доказывал, что он видит себя бойцом, а не жертвой. Будь у меня время на объяснения, я бы показала ему истину: жертва – часть нашего существа. Без нее все, что мы делаем, наша любовь и ненависть, победа и поражение ничего не значат. Кшештрим и неббарим были бессмертными, но пустыми сосудами. Кантата Антрима невозможна без финала, а Рук столь же потрясающ и необъятен, как эта кантата. В музыкальном произведении есть кода. Смерть – не унижение.
Будь у меня больше времени, я бы, может, и сумела это объяснить, но времени не было. Мне осталось два дня. Я не могла открыть ему всей правды о себе и своей цели, но, пожалуй, могла дать другое. Вероятно, этого другого окажется достаточно.
Я открыла глаза, слепо уставилась в темноту. Рядом слышалось его ровное дыхание. Кажется, он не спал.
«Страшный риск», – подумала я и тут же напомнила себе, что все на свете – риск.