оронилась, пропустив двух жрецов – в красном и сером одеянии. Они схватили за шеи пониже головы маленьких багряных змеек, которых, высоко подняв, показали толпе.
– Держи-змейки, – буркнула Чуа.
– Они смертельны? – нахмурился Коссал.
Рыбачка мотнула головой:
– Укушенный на полдня впадает в бессилие и беспамятство.
– Забавно, – заметил Рук. – Зрелище для толпы и безопасность для тех, кто доставит нас в дельту.
Жрец в кроваво-красной одежде встал передо мной. Передние зубы были обломаны, будто кто-то колотил его лицом о наковальню, и по щекам к затылку тянулись шрамы. Дыхание было гнилым. Змейка извивалась в его руке, яростно сверкала глазами, разевала пасть, в которой блестели ядовитые зубы. Жрец протянул ко мне руку, и змея ужалила так стремительно, что я заметила укус, только когда шею прострелила боль и кровь, горячая, как мой пот, потекла на грудь. Я хотела заговорить, но язык забил мне рот, мир опрокинулся набок и ушел из-под ног. Я пошатнулась, а потом земля ударила мне в лицо.
Внизу, на площади, снова орали, но теперь крики слышались издалека, словно эти тысячи голосов звучали у меня в памяти, складываясь из всех, с кем я когда-то говорила, кто меня когда-либо окликал, а может, не окликал, а запевал громкую радостную песнь, мелодию которой я тщетно пыталась проследить.
До возвращения света, звука, ощущения тела возник барабан. Сперва он звучал издалека. Мне представилась одинокая женщина в каноэ-долбленке: барабанчик зажат между коленей, глаза закрыты, она снова и снова отбивает простую дробь, будто всю жизнь ее отбивала и не думает останавливаться до самого конца. Удары понемногу делались громче, громче и подошли вплотную, так что каждый отдавался у меня в теле. Они стали чаще, спокойные поначалу руки бешено плясали. Я мысленно следила за каноэ – вот оно все ближе, барабанный бой все отчетливее и быстрее, и вот женщина уже в шаге от меня. Поглощенная ритмом, меня она не замечает. Я пыталась шевельнуться, но что-то меня удерживало.
«Кто ты?» – хотела крикнуть я, но голоса не было.
На миг она показалась похожей на Элу, черные волосы облачком клубились над головой. Потом я, не заметив, когда произошла перемена, увидела женщину, спасшую меня от ягуара. Мышцы на ее обнаженных руках переливались в такт барабанному бою, пот промочил гладкие черные волосы, потек ручейками на лицо. И тут, словно впервые услышав что-то, помимо дрожи барабанной перепонки, она подняла глаза. Мои глаза, поняла я. Мое лицо. Она улыбнулась мне, явив окровавленные зубы. Сжала кулак и ударила по барабану, порвав кожу. Содрогнувшись всем телом, я очнулась в темноте дельты.
Надо мной качались ветви пальчатой пальмы. Название ей дали за листья, напоминавшие растопыренную ладонь. Сейчас их тени шевелились на ветру, пальцы словно норовили ухватить луну и несколько проступивших между лохмотьями облаков звезд. Я слышала почти беззвучное движение воды среди камышей и сучьев топляка. В нескольких шагах за моей спиной кто-то шуршал и стрекотал.
Я попробовала поднять голову – шею пронзила такая боль, будто кто-то всадил мне в позвоночник ржавый нож. Я проглотила подступивший к горлу стон (ни к чему подманивать обитателей дельты, пока я не готова к бою и даже встать не могу) и с великим трудом заставила себя не двигаться, пока не унялась боль.
Подо мной была твердая земля, и даже камни. Вместе с пальмой это означало, что меня оставили на настоящем острове. Вслушавшись, я уловила дыхание Элы и Коссала, хриплое похрапывание Рука и короткие судорожные вздохи – очевидно, Чуа. Итак, мы вместе. И все пока живы. Не сказать чтобы я высоко оценивала наши дальнейшие шансы на выживание, если паралич не пройдет.
Закрыв глаза, я увидела, как несутся к нам через дельту Трое – перепрыгивают протоки, окунаются в них, выныривают, блестя мокрой кожей, и мчатся сквозь тростники.
«Мерещится, – сказала я себе. – Морок воспаленного страха».
В другом месте – к примеру, на помосте перед «Танцем Анхо», в окружении людей, с чашкой квея в руке – эти слова прозвучали бы разумно и здраво. Разве увидишь за много лиг крадущихся в ночи созданий? Невозможно. Бессильно распластавшись в грязи дельты, я не нашла утешения в этой мысли. Я открыла глаза и изо всех сил постаралась не сомкнуть веки снова.
Отсчитав тысячу ударов сердца, я проверила, как слушается тело – на этот раз не пыталась согнуться в поясе, а перекатилась на бок. Это кое-как удалось. Змеиный яд обжигал жилы, дыхание срывалось, ребра саднило от камней под боком. Подступил обморок, но я знала, что поджидает меня во тьме беспамятства, и вцепилась в сознание, как женщина – в умирающее дитя.
Когда боль вновь улеглась, я различила в нескольких шагах от себя лежащую навзничь Чуа – рот был безвольно приоткрыт, видно, она еще блуждала по темным переходам своего разума. Узы с нее сняли, как и с меня. Чуть дальше я увидела небольшую груду оружия – мечи, копья, топоры, – но мне пока было мало проку с этого открытия. Я хотела пошевелить пальцами, не справилась, попробовала еще раз – их как огнем опалило, после чего я отступилась, уставила взгляд в шевелящиеся камыши и попробовала обдумать, что делать дальше; хорошо бы что-то более осмысленное, чем вот так валяться.
Мне надо было выжить.
На островке не сыщешь беременных женщин. Значит, даже если я раздую искорку чувства к Руку в большое пламя, Испытания мне не пройти, не добраться к богу. Я лежала в жаркой темноте, не в силах шевельнуться, обжигая легкие воздухом. Впервые я взглянула в глаза такому исходу. Конечно, я с самого начала боялась провалиться – с Рашшамбара, с тех пор, как услышала песню Коссала и Элы. Но бояться – еще не значит верить, что такое может случиться.
«Бог милостивый, – беззвучно молилась я, – бог справедливый, ты спас меня. Ты не случайно позволил мне выжить. Прошу, не дай мне тебя подвести. Прошу, господь мой, укажи мне путь».
Где-то вдали раздался крик, повторился и вдруг навсегда оборвался. Во мне всколыхнулась надежда. Дельта насквозь прошита смертью. С той поры, когда первая змея погрузила ядовитый зуб в плоть другого создания, Ананшаэль расхаживал по ее илистым отмелям, миллионами рук раздвигал камыши, разыскивая живых существ и приближая к себе в миг их развоплощения. Мой бог был рядом. Он всегда был рядом. Я выбрала для Испытания родные места не только ради Рука, не только потому, что в Домбанге начался мой жизненный путь, но и потому, что здесь я ощущала присутствие бога. Он владел дельтой еще более явно, чем окружавшими Рашшамбар краснопесчаниковыми горами.
И все же, если верить вуо-тонам, если не обманывала меня память о златоглазой женщине, кто-то здесь насмехался над моим богом, пребывая в дельте с тех же давних времен или того дольше, – в ярком, прекрасном, открытом отрицании смерти. Для забавы этих существ нас схватили, отравили, отволокли на остров, а им не было дела до моего Испытания, до моего служения. Если я хочу завершить приношение, придется действовать вопреки им.
Я усилием воли сосредоточилась на настоящем. Чуа шевелилась, беззвучно подергивалась от боли. В ее судорогах было что-то странное, неестественное. Я прищурилась, силясь разобраться в скользящих тенях. И тут, между двумя ударами сердца, ветер сорвал с луны обрывок облака, нас залило млечным светом, и я увидела. Нет, шевелилась не Чуа. Она неподвижно распростерлась в грязи. Двигался же паук величиной с мою раскрытую ладонь. Он заполз ей на живот и, сидя там, чистился, с жутковатым пощелкиванием перебирал лапами.
Я бы вскрикнула, но боль, залившая горло, душила предостерегающий крик. Изо рта вырвались только сиплый стон и струйка теплой слюны. Я приподнялась на локте, да так и застряла, зажатая в кулаке яда. Мышцы груди и плеч задрожали, дернулись и отказали, снова уронив меня в грязь и оставив задыхаться, пока под кожей догорали тысячи крошечных огней.
Когда в глазах прояснилось, взгляд нашел паука: словно закапываясь в тело, он снова и снова впивался в живот Чуа. Рыбачка судорожно вздрагивала, но не приходила в себя – слишком далеко ушла. Я снова попыталась шевельнуться, перекатиться, и опять безуспешно. Паук трудился все яростнее, вгрызаясь в Чуа с такой свирепостью, словно сражался за жизнь.
Или за свой выводок.
Я наконец узнала в нем кошмар из детских сказок. Мы называли таких «кукольники-мясоеды» за то, что их добыча начинала плясать – уплясывалась до смерти. Паучиха отыскивала больное животное – собаку, свинью… лишь бы в нем хватило мяса прокормить паучат, а сил отбиваться не было, – вгрызалась под кожу и откладывала сотни яиц. Еще полдня или около того несчастное животное чувствовало себя неплохо. Потом проклевывались из яиц крошечные паучата, принимались за еду, и тогда жертва начинала подергиваться, корчиться, даже подскакивать, словно подвешенная на ниточках безжалостного кукольника. После суток такой пляски последний прорыв, когда мириады паучат вываливались наружу, представлялся ударом милосердия – нитки марионетки наконец обрывались, даря ей свободу.
Сейчас паук ввинчивался в тело Чуа. Тонкий ручеек крови – черной под луной – стекал ей на бок. Если дотянусь прежде, чем тварь отложит яйца, рыбачку можно будет спасти. Я рывками втягивала в себя воздух, снова и снова сражаясь с собственными непослушными мышцами. Теперь мне удалось подтянуться на шаг, и еще раз, хотя при каждом натужном вдохе тело опаляло болью. Ветер подхватил мучительный стон. Я решила, что стонет Чуа, не сразу поняв, что звук вырывается из моей глотки. Грудь содрогалась, руки дергало от напряжения, но я все же дотащилась до бесчувственной женщины.
Успела. Кукольник еще буравил тело.
Я занесла слабую руку, чтобы его смахнуть – и замерла.
Граненые глазки паучихи сверкали под луной десятками драгоценных кристалликов. Она шевельнула жвалами, словно пробуя воздух на вкус. Воздух пах потом Чуа и ее кровью – эти запахи, должно быть, и привлекли паучиху. Я могла бы спасти женщину – отогнать тварь, не подпускать ее, пока рыбачка не очнется. Кукольники недаром нападали на больных: они, хоть и крупные, были не так опасны, чтобы справиться со здоровой добычей. Я могла бы спасти Чуа жизнь, но, когда уже занесла дрожащую руку, в голове зародилась новая мысль.