Легкий ветерок раскачивал фиалки. Я подобрала с земли осколок кости, повертела его в пальцах, пытаясь представить ту, кому он принадлежал, – я почему-то не сомневалась, что это была женщина. Я ничего не знала о ней, о ее жизни, как она выглядела, чего боялась, зато точно знала, что она видела в последний миг, – потому что сама видела эти глаза на ужасающе прекрасном лице.
Я вогнала острый осколок себе в ладонь, так что разошлась кожа и выступила кровь. Память отступила, и вокруг меня снова стал просвечивать мир: небо на своем месте, под ним качающиеся тростники, легкая кость в моей ладони. Я пригляделась к ней.
– В Рашшамбаре тысячелетней давности скелеты выглядят свежее этого.
Эла пожала плечами. Вслед за мной к святилищу подошли остальные.
– В Рашшамбаре сухо. А здесь нет.
– Есть и другое объяснение, – заметил Коссал. – Этим костям больше тысячи лет.
– А те, что ниже по склону? – спросила я. – Они еще старше?
– Еще старше.
Я запнулась об эту мысль – не могла вообразить, что люди шли сюда, когда еще не существовало Аннура, когда на месте Домбанга стояло несколько свайных хижин, а люди приходили умирать в неизменной тысячелетней череде жертвоприношений. У меня помутилось в голове.
– Трое были здесь прежде Домбанга, – сказала Чуа, дав голос моей мысли.
– Манящая загадка, – вмешался Рук, – но сейчас не время о ней думать. Надо выбираться отсюда. Уладим дела в городе, а потом вернемся сюда.
– Как мы выберемся? – спросила я, поднявшись с колен. – Мы на острове. Отсюда некуда идти.
– Да хоть куда, кругом эта хренова дельта. – Он широко повел мечом.
– И долго ты продержишься в дельте без лодки?
Рук повернулся к Чуа:
– Ты однажды выбралась. Выжила. Что нам делать?
– Ничего, – покачала она головой, указав на черепа. – Можно отбиться от ягуаров и крокодилов. Можно избежать змей и пауков. Если держаться в воде тихо, как бревно, и не проливать кровь, можно даже с квирнами разминуться. Но от Трех не уйти. Это их логово.
– Я остаюсь, – заявил Коссал.
– Это еще зачем? – резко спросил Рук.
– Чтобы убить кшештрим, – ответил старый жрец.
– Ты все еще веришь в кшештрим? – вылупила я глаза. – Что они столько лет прятались в дельте, корча из себя богов?
– Да.
Я выпрямилась, выколупала из верхнего ряда черепов один. Он был плотно набит землей.
– По-твоему, это кшештрим сделали?
– Да.
Я уставилась на него:
– Кшештрим воплощали собой холодный рассудок. Я читала в хрониках: они были совершенно бесстрастны. У них не водилось суеверий. Они не возводили святилищ.
Коссал повел плечом, отбрасывая мои доводы:
– Чтобы подчинить своей воле целый город, можно и богов разыграть.
Рук покрутил головой.
– Ты еще безумней вуо-тонов, – заметил он.
– А ты как это объяснишь? – Коссал кивнул на стену из черепов. – Кто навалил здесь костей? Кто наваливал их тысячи лет, и не просто грудой, чтобы забыть, а ухаживал за ними. Сажал цветы. Заменял выпавшие. Добавлял новые.
– Какая-нибудь секта, – сказал Рук. – Вроде вуо-тонов.
– Трое – боги, – тихо пробормотала Чуа.
– Нет, – отрезал Коссал. – Не боги. Бог – Ананшаэль. Эйра – богиня. Боги не делают такого.
Он подбородком указал на стену.
– Коссал хочет сказать, – услужливо пояснила Эла, – что боги не тратят тысячелетия, копошась в грязи и складывая башни из черепов. У них есть другие занятия.
– А чем тысячи лет занимались в дельте кшештрим? – покачала я головой.
– Им больше некуда было деться, – ответил Коссал. – Мы их победили, почти начисто истребили. Тысячелетиями после окончания войн кшештрим всеми силами пытались выжить, обмануть наших богов. Они скрывались под личинами моряков и солдат, простолюдинов и жрецов. Может быть, эти участвуют в большом заговоре. Может быть, эти трое последние и все это просто месть.
– Оружие из бронзы, – напомнила Эла, наклоняя серп, чтобы солнечный зайчик пробежал по черепам. – Первые люди не знали стали. Они сражались бронзой.
Я провела ладонью по древку своего копья.
– Ему не тысяча лет.
– Нет, конечно, – огрызнулся Коссал. – На вид его изготовили на прошлой неделе. Тысяча лет – обрядам и мифам. Кшештрим провели здесь тысячи лет, обманывая Ананшаэля. Люди же уходят к богу чаще. Передавая легенды потомкам, они что-то рассказывают верно, а о чем-то забывают.
– Это не важно, – сказала Чуа.
Коссал повернулся к ней:
– Всякий бессмертный оскорбляет моего бога.
– Кстати, о смертных, – обратилась ко мне Эла. – Сроки не поджимают, Пирр?
– У меня весь день впереди, – покачала я головой, украдкой покосившись на Рука.
– Конца дня мы можем и не увидеть, – заметил Коссал. – Если у тебя есть дело, пора им заняться.
– Кроме того, так мы скоротаем время. – Эла долго, поджав губы, разглядывала Рука, прежде чем снова обратиться ко мне. – Ну как? Душа и тело поют от любви?
Вот так. Настала пора взглянуть правде в лицо, раз и навсегда решить вопрос, донимавший меня с минуты, когда Коссал с Элой пропели мне песню в рашшамбарском зале Всех Концов. Не осталось в запасе ни дней, ни отговорок.
Люблю ли я его?
За эти две недели в Домбанге мне не раз казалось, что вот-вот можно будет ответить: «Да». Когда мы с ним мчались по городу, преследуя Аспид в погоне за госпожой Квен, жаркий восторг бился в моих жилах, и мне казалось, что такой должна быть любовь. Когда мы с ним лежали в хижине Воу-тона, затерявшись в объятиях друг друга, а дождь выбивал дробь по тростниковой крыше, мне казалось, что примерно это люди зовут любовью. Если бы в те минуты я убила его на глазах у Элы, могла бы, пожалуй, объявить себя победительницей.
Только каждый раз, когда до победы оставалось руку протянуть, она от меня ускользала. Вот сейчас, глядя на Рука, я видела, как он стал вдруг немыслимо далек. В иные дни, как в день долгого возвращения из Вуо-тона в Домбанг, он виделся мне почти незнакомцем. Все, чего мы достигли, вся наша близость, вся опалявшая сердце сладкая лихорадка… все это оказывалось недолговечным.
Стоило задать себе этот вопрос: «Люблю ли я его?», и ответ вставал предо мной, как захлопнувшиеся чугунные ворота. «Нет».
И только на этом затерянном в дельте островке, под взглядами живых, умирающих и мертвых, я впервые усомнилась в самом вопросе.
Я видела в любви предмет – награду, приз, который можно выиграть и повесить себе на шею. О ней иногда так и говорят.
«Моя любовь к тебе бессмертна».
«Он никогда не знал моей любви».
Это ошибка, напрасно грамматика представляет любовь существительным. Это не вещь, ею нельзя обладать.
Любовь – как и сомнение, как ненависть – глагол. Она не бывает статична. Она – как песня, ее истина в череде изменений. Язык полон подобных заблуждений. Кулак, объятие, удар – это действия, а не предметы. Действие требует времени, а время – орудие моего бога.
Я не любила Рука, но время еще не истекло.
Я повернулась к нему. Жрецы, прежде чем бросить нас в дельте, сорвали с него жилет. Я видела шрамы, прорезавшие мышцы его груди и живота. Некоторые отметины оставила на его теле я. Другие заработал сам. Мне хотелось его потрогать, еще разок провести пальцем по гладкой теплой коже, но я уже касалась его и знала, что этого недостаточно. Чтобы его полюбить, полюбить по-настоящему, мало было просто коснуться. Мало было даже светлого насилия наших схваток. Мне требовалось большее. Я наполнила легкие горячим воздухом дельты.
– Я пришла в Домбанг, чтобы тебя убить.
Не знаю, чего я от него ждала. Мгновенного ответного выпада. Презрения. Молчания. Предательство зеленых рубашек он встретил почти без гнева. Сколько я его знала, он был холоден и готов ко всему. Даже избитый в кровь, он ни разу не выдал боли.
Но моя правда – полная правда, так долго сжигавшая меня изнутри, – его проняла. Он отступил на шаг – не как отступает боец, давая себе пространство для выпада, а пошатнувшись, словно от удара кулаком в челюсть. Он взглянул на меня, закрыл глаза, замотал головой, будто хотел отстранить прозвучавшие слова, будто хотел отгородиться от целого мира.
Тогда я могла бы его убить; я чувствовала на себе взгляды Элы и Коссала: его – бесстрастный, и ее – жадный, любопытный. Я могла бы покончить с ним в ту минуту, но мне нужно было большее. Чтобы он заорал на меня, или взмолился, или зарыдал. Мне нужно было, чтобы он меня отверг или принял – все равно, лишь бы не просто отшатнулся от удара. Мне нужно было сквозь наружное спокойствие заглянуть в его живое сердце. Внешне этот мужчина был великолепен, но я не умела любить за внешность.
– И сейчас собираюсь убить, – сказала я, взвешивая на ладони нож.
Он открыл глаза. Пот с лица стекал ему на грудь, смешивался с проступившей на плече и руке кровью. Он, казалось, ничего этого не замечал. Он не сводил с меня глаз. Будто весь мир пропал, канул в мутную жижу.
Я держала в одной руке бронзовый нож, другой поставила между нами копье с бронзовым наконечником.
– Не хочешь спросить почему?
– Нет.
– Что так?
– Ты солжешь.
– Я больше не лгу, – покачала я головой.
– Когда лгала, ты мне больше нравилась.
Я сама закрыла глаза, заглядывая в уголки своего неподатливого сердца, в ожидании удара. Он не ударил.
– Этого я и боялась, – наконец сказала я.
– Чего именно ты боялась?
– Что ты меня к себе не подпустишь.
Открыв глаза, я увидела, как сменяются маски на лице Рука: изумление, недоумение, недоверие. А потом он громко, радостно засмеялся. Со времен Сиа я не слышала, чтобы он так смеялся – как после нашего первого боя, как после нашей первой ночи, когда мы в постели мазали друг другу раны сладко пахнущим снадобьем, передавали из рук в руки бутыль с темным сливовым вином и лечили ссадины легчайшими поцелуями.
– Да, – заговорил он, отсмеявшись. – И верно. Все осложнилось бы, знай я, что ты тащилась в такую даль, чтобы всадить мне нож под ребра.