– Осложнения – это ничего. Сложности я люблю. Но ты же не допустил осложнений.
– Ради вашего чокнутого бога, зачем бы мне их допускать, если «осложнения» в данном случае равняются «смертоубийству»?
Я открыла рот, закрыла, потом сделала еще одну попытку:
– Затем, что ты меня любишь. И я думала, что сумею тебя полюбить.
Он вытаращил глаза:
– Любовь не убивает, Пирр. Убийство – противоположность любви, сука ты вывернутая.
– Откуда ты знаешь? – Вопрос прозвучал чуть слышно, хотя горел у меня в груди углем. – Откуда тебе знать?
– От мира, где вырос и в котором люди дорожат жизнью.
– И этот мир уверил тебя, что есть только один способ любить – только один. Он научил тебя, что существует только та любовь, которую воспевают в балладах и разыгрывают на сцене. Что любовь – это цветы и нежности под луной.
– А что ж еще? Нож в спину и залитая кровью ванна?
– Да! – выпалила я. – Зачем цветы? Зачем лунный свет?
– Для начала они красивы.
– А кто сказал, что любовь красива или нежна? Кто сказал, что она только такова?
Я ткнула в его сторону копьем. Не напала по-настоящему, просто мне непривычно было держать оружие, не пуская его в ход. Рук небрежно отмахнулся. Я переступила вправо и сказала:
– В ночь нашей встречи я сломала тебе два ребра, а ты избил меня до беспамятства.
– Это другое дело, – покачал он головой.
– Почему другое? Кулачная драка не похожа на тюльпаны и лунный свет.
– Я не из-за боя…
– Что «не из-за боя»?
Он прощупывал мою защиту – сверху, снизу.
– Не из-за боя тобой заинтересовался. Меня привлекли твой ум, быстрота, осмотрительность. И как насчет бездельных дней между боями? Насчет вечеров на берегу, насчет утреннего та в постели на восходе солнца? Драки и синяки были так, между прочим.
– Чушь.
– Ты больна, Пирр. И вера твоя для больных.
– Разве болезнь считать, что любовь больше нескольких поцелуев, больше, чем повторяющиеся из ночи в ночь телодвижения? Почему бы любви не быть огромнее этого? Почему ей не быть отважней, грознее?
Он замахнулся мечом – я парировала, бронза заскрежетала о бронзу. От защиты я перешла в нападение, сделала верхний выпад, зашла снизу и отступила, захлебнувшись горячим воздухом. Рук настороженно следил за мной.
– Ты убийца, – сказал он. – Вроде змеи или крокодила. Драная зверюга.
– Мы все – животные. Мы рождаемся. Мы, пока хватает сил, сражаемся за жизнь и, сколько бы ни бились, в конце концов умираем. – Я покачала головой. – Мы только потому отличаем себя от животных и считаем себя лучше их, что знаем, чем все кончится. Мы видим соль шутки.
– Мне никто не сказал, что кончится вот так, – мотнул головой Рук.
– Ты знал, что так или иначе к этому придет.
– Так или иначе, имеет значение.
– Конечно имеет, тупой ты красавчик.
Я разглядывала его, любовалась движением дышащей груди, изгибом перехватившей меч руки. А потом заглянула глубже, под темную кожу, под роскошные мускулы плеч и живота. Нас в Рашшамбаре учат разбирать тела слой за слоем, снимать то, что наложила Бедиса, чтобы увидеть, что мы такое. Вот Рук – теплая плоть на костяном каркасе. Скоро – счет уже не на дни, а на минуты – его коснется Ананшаэль, и тогда он станет землей. Как и я.
Но пока бог не развоплотил меня, я должна была заставить Рука увидеть, понять.
– Знаешь, что случилось в нашу последнюю ночь в Сиа? – спросила я.
Он ответил не словами, а чередой бешено быстрых ударов наотмашь. Это было уже не прощупывание, не проверка. Любой из этих ударов, попав в цель, разрубил бы меня от шеи до пояса. Первый я отвела древком копья, от следующих двух уклонилась, сама сделала выпад – отбит, – и вот мы снова закружили, вглядываясь друг в друга сквозь отблески бронзы.
– Я знаю, – проговорил он, тяжело дыша, – что ты говорила, будто хотела быть со мной всю жизнь, пока один из нас не умрет. А наутро исчезла.
– Я пыталась тебя убить, – сказала я, вспоминая ту ночь: как мы снова и снова познавали друг друга, пока он не уснул у меня на руках.
Помнится, я смотрела, как вздымается его грудь, чувствовала, как теплеет на сердце, и думала: «Это проверка». Как сказал мне на днях Коссал, иногда мы слышим голос бога костями. Убить то, что ненавидит, может каждый. От своих верных Ананшаэль требует большего – я понимала это уже тогда, в те жаркие сладостные ночи Сиа.
– Когда ты уснул, я достала нож и приставила тебе к горлу.
– А я-то считал твое исчезновение бедой.
– Я не смогла.
– Оно и видно, – фыркнул Рук.
– Я изменила своей вере. Тогда я решила, что ты мне слишком дорог.
– Ты уж прости, если не задохнусь от восторга.
– Не язви. Я пытаюсь объяснить.
– Что объяснить? Несколько лет назад ты не зарезала меня во сне и вот явилась доделать дело? Ладно, понял.
На этот раз он обрушился не на меня, а на копье, пытаясь перерубить древко. Я отбила три атаки, четыре, пять, наклоняя древко так, чтобы удары шли вскользь, но Рук упорно наступал. Несколько раз он открывался, позволял пробить его защиту ножом или наконечником, но я не могла его убить, пока он не поймет. Он не выходил из боя, даже когда я давала возможность, настойчиво теснил меня к стене черепов. Я отбивалась, уворачивалась, уходила из-под удара. Я превосходила его в искусстве и скорости, но эта игра не прощала ошибок. Как и та, которую я вела сама с собой.
Когда он снова замахнулся, я отбросила в сторону копье и выпустила нож. Оружие звякнуло о твердую землю.
Он замешкался, глядя на меня. Дыхание обжигало горло, но я все же выдавила слова:
– Тогда, в Сиа, я думала, что люблю тебя. И считала нужным убить, доказывая, что моя вера сильнее любви. Я ошиблась в обоих случаях. Мое чувство, эта потребность быть с тобой, все время быть рядом, не было любовью. Это было иное – нечто мелкое, жадное, себялюбивое. Любовь не в том, чтобы тупо цепляться за другого. Любовь больше.
Рук, переводя дыхание, недоверчиво взглянул на меня:
– Ни хрена не понимаю.
– Понимаешь, – сказала я. – Понимаешь.
Протянув руку, я двумя пальцами взяла его меч за острие и подтянула к своему горлу:
– Умирая, я хочу, чтобы горло мне перерезала твоя рука. Я хочу видеть твои глаза.
Я сказала правду.
Я так долго исследовала собственный разум, отслеживала каждое движение, взвешивала каждое решение, перебирала выбранные и отвергнутые пути. И мне хорошо было сейчас, отбросив последнее оружие, отбросив всю ложь, что привела меня сюда, громко, простыми словами сказать одно из немногого, в чем я видела бесспорную истину:
– Он ждет меня. Он ждет всех нас.
Солнце подожгло туман дельты, и мир полыхнул пламенем. Кровь и пот горели у меня на языке. Каждая черточка, каждая тростинка, камышинка, каждый излом лица Рука, казалось, были вырезаны ножом. Все было прекрасно – грязь, черепа, омытая кровью бронза, – и все это могло исчезнуть до следующего моего вздоха. Я стояла, опустив руки, прибитая к месту дневным зноем и недрогнувшим взглядом Рука.
Я пришла в Домбанг, чтобы полюбить его, и я его не любила.
Только сейчас это ничего не значило.
Я чувствовала повисшее в воздухе развоплощение, как молчание перед песней. В молчании было все.
Рук медленно, как движутся во сне или под водой, опустил меч:
– Нет.
Мгновение я думала, что разрыдаюсь или упаду замертво. Провал. Я сделала все, что могла, чтобы послужить богу, и не справилась. Мне до боли хотелось ощутить эту бронзу в себе, ощутить последнее прикосновение Ананшаэля.
– Бей! – сказала я.
– Нет.
Он больше не смотрел на меня. Он смотрел мимо, как будто пытался различить что-то, приближающееся издалека.
– Прошу тебя.
Рук покачал головой и немного отступил.
– Ты мне нужна, – тихо сказал он.
– Нет, не нужна. Ты сам сказал: я зверь. Злобная, безумная.
– Такой ты мне и нужна. – Он кивнул мне за плечо. – Чтобы выжить, мне нужна вся звериная злость, сколько ее есть.
Я медленно, как шевелятся, начиная ощущать свое тело при пробуждении, оглянулась.
Полуденное солнце висело прямо над головой вбитым в небо бронзовым диском. Дельта, всегда полная музыки птиц и насекомых, молчала.
Они пришли.
У меня на глазах из зарослей выступили Трое – женщина и двое мужчин, нагие, такие, как их веками описывали домбангские жрецы. Бесспорно, они были прекраснее всего, что мне доводилось видеть, – легкие, как ягуаровы, мышцы играют под разрисованной пятнами пота кожей, глаза как жидкие самоцветы, волосы прилеплены к голове влагой. Самый высокий, мужчина, был черен, как летняя полночь, и руки его у плеча были толщиной почти с мою талию. Но и он, такой огромный, не выглядел неуклюжим или медлительным. Он двигался как вода, как наступающий на берег шторм. Второй мужчина был ниже ростом, стройней и светлее – скорее хлыст, чем бык, – и даже когда стоял неподвижно, чудилось, что он свивает и развивает кольца.
«Синн, – подумала я. – Это, должно быть, Синн».
Он поймал мой взгляд и улыбнулся. Зубы – острые как ножи.
Явись эти мужчины одни, я могла бы вечно любоваться ими, затерявшись в их совершенстве, но они были не одни. Между ними стояла женщина – та, которую я помнила с детства. Ее бронзовая кожа блестела на солнце, и тело было оружием, таким же смертоносным, как наше. Ото лба по выбритой голове тянулась прядь волос и стекала ей на лопатки. Кожу, как и кожу ее спутников, изрезали шрамы. Людские тела эти гладкие рубцы бы обезобразили. Кем Анх и ее супруги носили их, как бесценные самоцветы. В остальном они были наги – той наготой, перед которой я устыдилась своей одежды, устыдилась, что прячу данное мне богиней тело под шкурами мертвых животных.
И еще ее глаза, золотые, как мне и помнилось, жидкие, переливчатые, словно зыбучие пески, затягивали меня в себя, в глубину.
Я не могла поверить, что когда-то ушла, что могла думать о чем-то другом, как не о том, чтобы найти ее и следовать за ней, затерявшись в ее глазах. С усилием таким жестоким, что у меня едва не вырвался крик, я заставила себя зажмуриться. Это было как шагнуть с солнцепека в ледяную воду, как дышать льдом. Даже в темноте своего сознания я видела ее – явственный прекрасный образ, несравнимый с человеческим.