– Никогда… – снова заговорила Чуа и осеклась, выпучив глаза, прижав ладонь к животу, прежде чем пуститься в страшный спотыкающийся пляс.
Кукольник.
Неспроста пауку дали такое название. Чуа походила на марионетку, управляемую безумцем: члены вздрагивали, подергивались, тело шатало из стороны в сторону. Она открыла рот, попыталась заговорить, подавилась словами и, развернувшись с явным, мучительным усилием, нашла взглядом меня.
Глаза ее остекленели от боли. Рука терзала живот в попытке разодрать рану, тело от яда содрогалось, как умирающая на палубе рыба.
Я подошла к ней, забыв о других, даже об окровавленном неббарим. Если ему вздумается убить меня ударом в спину – пусть. Я дала слово и намеревалась его сдержать.
Взяла рыбачку за плечо, сама не зная, удерживаю или утешаю. Кожа у нее горела огнем.
– Я здесь, Чуа, – негромко сказала я. – Я здесь.
Она задрожала под моей рукой, когда я тихо провела ножом ей по горлу. Глаза ее скользнули мимо меня, распахиваясь все шире и шире, впивая последнее, что открывалось взору. Потом она потянулась к шее, выдохнула кровь и уронила руку, не завершив движения. Тело обмякло. Ананшаэль, высокий, как небо, встал над островом.
Я отвернулась от трупа, обратилась к Эле. Жрица стояла в нескольких шагах: грудь тяжело вздымалась, пот заливал лицо.
– Та, – объявила я, – в ком зреет новая жизнь.
– Не старовата ли? – вскинула бровь Эла.
– У нее в животе вылупились сотни паучат. – Я указала на рану, которая уже вспучивалась под напором изнутри. – Она шестая.
– Все надеешься пройти Испытание? – спросила жрица, искоса глядя на меня, и улыбнулась теплой сияющей улыбкой. – Умница, девочка.
У меня за спиной рычал Синн. Обернувшись, я наткнулась на взгляд его нечеловеческих глаз. Подбородок был в крови: он слизывал кровь с плеча, и заточенные зубы окрасились красным. Он широко оскалился, сплюнул наземь и развел руки. Я отметила, что правая поднялась не так высоко, как левая. Плечо у него еще действовало, но копьецо Чуа что-то порвало в глубине – что-то важное.
– Он еще не наигрался, – сказала Эла.
Рук угрюмо кивнул и отшагнул дальше в сторону. Его бронзовый меч сверкнул солнечным пламенем.
«Пытается ослепить неббарим», – сообразила я.
Когда блик скользнул по глазам Синна, тот моргнул – Коссал ударил, и бой начался заново.
Старый жрец наносил неотразимые удары парой топоров – он успел вернуть себе второй, презрительно отброшенный Синном, – и его морщинистое лицо застыло в сосредоточенности последнего служения. Эла же словно танцевала, широкими взмахами серпов мешая неббарим приблизиться на расстояние удара. Рук бился, как делают нелюбимую работу: приоткрыв рот, выполнял ложные выпады и прощупывающие удары, дожидаясь слабины.
Я бездействовала. Мне не меньше других хотелось убить это существо; даже не пройдя Испытания, я могла принести богу хоть эту последнюю жертву. Однако во мне расцветала мысль – жаркое, устрашающее предчувствие, что я чего-то не вижу, не вполне понимаю. Пытаясь осмыслить этот трепет в груди, я не сводила глаз с Элы – она в бою улыбалась, смеялась, каждая черточка ее тела светилась радостью.
Вот такой мне хотелось быть – такой, как она. Я устала сомневаться в собственном сердце, взвешивать свои чувства на купеческих весах. Мне хотелось быть полной, яростной, свободной. Хотелось до боли, и эта боль приковала меня к месту, пока жрица вихрем кружилась в экстазе божественного служения. Меня приковало к месту, когда я могла бы помочь.
Это случилось между двумя ударами сердца – пока неутомимая мышца в моей груди сокращалась, чтобы в миллионный или миллиардный раз прогнать кровь по жилам. Я и сейчас не могу в точности объяснить, что произошло. Коссал напирал, теснил врага. Казалось, Синн сдает. Рук атаковал его с одной стороны, Эла с другой. Он был у них в руках, и тут, быстрей, чем лопается тетива, неббарим рванулся вперед, проскользнул в чуть заметную щель обороны старого жреца.
У Коссала раскрылось горло, красная струя хлынула на землю.
Он еще стоял, держался, глядя вдаль, словно видел приближение своего бога по водам, по камышам и тростникам. Для меня он был еще жив, еще боролся, но наша мысль не поспевает за действительностью. Ананшаэль явился, невидимо для нас развоплотил жреца и ускользнул прочь. Коссал так и не упал. К тому времени, как тело ударилось оземь, его уже не было.
Эла разом выдохнула, словно от удара кулаком в живот. И распрямилась, выпустив из широко открытого рта финальные, полные муки и восторга такты Антримова хорала. В тот миг, увидев жрицу такой – потрясающей и окровавленной, великолепной, но смертной, ограбленной, но радостной, – я наконец постигла любовь.
Она мне говорила, но я не могла понять, не могла поверить, пока не увидела ее перед телом любимого человека – прямой, поющей, не утратившей с его уходом ни крупицы себя. Этого урока я не сумела бы выучить, хоть целую вечность вглядываясь в собственное сердце, хоть миллион ночей сражаясь с Руком или ощущая его движение в себе: любовь – не застывшая вечность, а радость в блаженном мире несовершенства. Чтобы что-то удержать, неизбежно приходится отпускать, а чтобы любить, надо уметь то и другое.
Мир был по-прежнему прекрасен – Эла это чувствовала, и я, слушая ее песню, ощутила музыку и в себе, в теле и в душе: музыку восторга перед всеми чудесами, которые не вечны; радости не обладания, а движения, и я открыла рот, чтобы запеть вместе с ней, чтобы выплеснуть в мир тот телесный трепет, без которого ничего не значат ни наша жизнь, ни наша смерть.
У меня первой кончилось дыхание. Жрица замолчала, закрыла глаза, кивнула, отвечая чему-то невидимому для меня, оглянулась на нас и подняла брови.
– Если Коссал утомился, это еще не повод лодырничать для вас обоих. Право, он подал вам не лучший пример.
Синн вгляделся в скомканное тело Коссала, самодовольно зашипел и повернулся к нам троим. Мы его ранили, придержали, но и сами лишились двоих. Из-за его плеча смотрели Кем Анх и Ханг Лок – прекрасные, как боги, жадные, как звери с блестящим на солнце оскалом. Они тысячелетиями готовили народ дельты к роли жертвы, но с такой добычей, как мы, доселе не сталкивались. Даже в Рашшамбаре никто в полной мере не сравнился бы с Коссалом и Элой.
Эла отвернулась от меня к неббарим. Я больше не видела ее лица, но читала готовность в развороте плеч и в том, как она подкинула серпы – один, за ним второй, – поймала и радостно закружила в руках. Ее темная кожа сияла, впитав свет полуденного солнца. Она снова пела – теперь одну из детских песенок Рашшамбара, переливчатую мелодию, под которую немногочисленные ребятишки, подрастающие на нашей горе, играют в догонялки в кругу буйного летнего хоровода. Она стала воплощением блаженства.
Синн, шипя, шагнул вперед, чтобы ее уничтожить.
– Нет! – вырвался вой из моей груди.
Стая виноклювов взметнулась из камыша, шумно закружила над нами и унеслась к югу.
Мир замер. Мне представилось, будто все – я, Рук, Эла, Трое, дельта и вся мировая сфера за ее пределами – зависло в великой пропасти, поддерживаемое одной лишь пустотой и готовое сорваться в бездну.
Я снова вскричала: «Нет!», словно один слог мог унять силу, готовую развернуться в теле этого бессмертного существа. Синн повернул голову, по-змеиному выбросил ее в мою сторону, опутал меня витками взгляда и, вновь повернувшись к Эле, скользнул на шаг ближе. В этот миг жрица оглянулась через плечо и нахмурила лоб. И тогда неббарим ударил – как бичом хлестнул через разделявшую их пустоту, выбил серпы из ее бесчувственных рук и схватил за горло. Ее лицо исказилось. Оторванная от земли, она отбивалась, но он неумолимо сжимал хватку, и ее движения слабели. Лицо побагровело, губы налились кровью. Она хотела заговорить, и язык вывалился изо рта.
Я, ни о чем не думая, двинулась к ним.
– Пирр… – окликнул Рук.
Я его не услышала. Всем существом я стремилась к жрице и выжимающему из нее жизнь неббарим.
– Ты ее не получишь. – Я метала перед собой слова, как копья. – Не получишь!
Синн широко улыбнулся. Руки и ноги Элы, лишенные притока крови, подергивались. Неббарим обернулся ко мне и взревел, разинув рот. Звук отозвался у меня в сердце, в легких, как в барабане, словно кожа моя для того и была натянута на костяк, чтобы звенеть под ударом.
– Нет, – повторила я, заставляя себя сделать еще шаг и подступить так близко, что меня обдал жар его тела.
Могло ли живое существо быть таким горячим? Когда я вновь обрела голос, он был не сильнее шепота:
– Она не твоя.
Неббарим занес кулак.
Его остановило ворчание Кем Анх. Отведя взгляд от Синна, я увидела, что она скользит вперед, обратив на меня любопытный, испытующий взгляд.
– Она мне нужна, – заговорила я, обращаясь прямо к созданию из моих снов. – Она – мой свидетель.
Бессмысленно. Никто, кроме воспитанников Рашшамбара, меня и понять бы не сумел. Да я и не знала, владеют ли Трое речью. Со своего появления на прогалине никто из них не заговаривал. Попытка объясниться была безумной, но смерть придала мне отваги. Я слышала своего бога, миллион его рук сновали в воздухе, его ловкие пальцы уже трудились над слабеющей плотью Элы. С первого мига жизни Ананшаэль следил за мной, стерег меня. Я еще не готова была отдаться ему, но сознание его близости укрепило волю.
Я приложила ладонь к груди неббарим. Словно коснулась стены из живого камня.
Он оскалился, но Кем Анх у него за спиной снова зарычала, громче прежнего, и Синн с яростным шипением отбросил корчившееся тело Элы.
Через десять ударов сердца жрица открыла глаза. В них мелькнуло недоумение, словно она впервые увидела дельту, небо, камыши. Но когда взгляд остановился на мне, на моем лице, улыбнулась и с трудом поднялась на ноги.
– Пирр, – заговорила она, качая головой, – ты не сумеешь меня спасти. Я давным-давно готова к смерти.
Я засмотрелась на нее, засмотрелась в ее большие радостные глаза и, склонившись, поцеловала в губы. Она, презирая боль, подняла руку, обняла меня за затылок, притянула ближе. Когда я наконец отстранилась, она улыбалась, и я с изумлением поняла, что тоже улыбаюсь.