– Я тебя не спасаю, – пробормотала я, вгоняя нож в ее еще трепещущее тело. – Я завершаю Испытание.
«Отдай того, кому душа и тело поет любовь, кто не вернется вновь».
Она скрючилась над бронзовым клинком, простонала, выкашляла горячую кровь мне на грудь, подняла надломленную руку к губам, утерла их и медленно выпрямилась. Какое-то мгновенье мне казалось, что она, несмотря на смертельную рану, готова к бою. Потом я увидела, что на ее губах играет улыбка – ярче крови.
Она погладила меня по щеке.
– Я не знала… – слова выходили изо рта сырыми, рваными, – получится ли…
Я обняла ее за пояс, поддержала. Я плакала. Слезы были горячие, как кровь, но печаль из них вытекла до капли. Она была такой светлой.
– Что «получится ли»?
– Коссал все твердил… я слишком старая… ты не… полюбишь…
Я уставилась на нее, уставилась мимо нее, сквозь ее глаза – в те недели, что мы с ней прожили в Домбанге, в те ночи, когда она не давала мне уснуть, заставляла пить и говорить, в тот день под ливнем над рекой, когда я снова и снова пыталась убить смеющуюся женщину. Я опять услышала ее шепот над ухом: «Любить – это как убивать. Ты любишь всем своим существом – или вообще не любишь».
– Ты знала… – беспомощно выговорила я. – Знала, что это будешь ты, а не Рук.
– Не знала… – покачала она головой. – Надеялась.
– Ты так задумала.
Кровь проступила сквозь ее улыбку.
– Но зачем?!
– Решила… что из тебя выйдет хорошая жрица… только… нельзя всегда быть такой серьезной.
Ее взгляд блуждал, высматривая что-то вдали. Я опустила ее на землю.
– Живи, – пробормотала она.
– Мы сейчас умрем, – возразила я.
– Все равно живи. Больше жизни… в том-то и штука.
Ее лицо и сейчас, в крапинках крови, было прекрасно, но дыхание клокотало в горле. Она каждый раз морщилась, вдыхая.
– Больно… – пробормотала она. – Милосердный бог, как больно.
Я стерла с ее щеки пятнышко грязи.
– Уже нет.
Я перерезала ей горло жертвенным ножом. Кровь хлынула на клинок, мне на руки, промочила землю вокруг. Кровь вытекала, и тело делалось мягче. Не знаю, от долгих ли мучений я ее избавила. Может быть, всего от нескольких мгновений. Все равно. Она всю жизнь была готова к концу. Таково служение богу смерти.
Она ушла, ушла совсем, но и это ничего не значило. Любовь – это не то, что можно сохранить, – это твое дело, которое делаешь каждый день, каждую минуту, кто бы там ни умирал. Я убрала с ее вспотевшего лба прилипшие волосы. Я медленно выпрямилась, вытерла лезвие о штанину, подобрала копье и повернулась к Трем.
– Семь, – тихо сказала я.
Их строгие древние взгляды ничего мне не ответили.
В нескольких шагах за моей спиной шевельнулся Рук.
– Какого хрена? – Он и негодовал тихо, словно у него не хватало дыхания гневаться.
– Я – жрица Ананшаэля, – не оборачиваясь, ответила я.
Ветер шевельнул камыши.
– Ты чудовище, – сказал наконец Рук.
Я повертела его утверждение в голове, пытаясь понять, что оно могло значить.
– Она была счастлива, уходя к богу.
– Никто не счастлив, умирая.
– Ошибаешься.
Рук шагнул ко мне, прижал клинок к щеке, заставив повернуться к себе лицом.
– Умереть желают только те, кто ненавидит свою жизнь.
Я покачала головой. Бронза рассекла мне щеку. Ничего. В ушах пел голос Элы.
– Ноты, как и мгновенья, нельзя удержать.
– Значит, сдаться?
Глаза у него были глубоко, непостижимо зелеными.
Я наклонилась, крепко поцеловала его в губы. Он не противился.
– Нет, – сказала я, наконец оторвавшись. – Значит слушать. Значит играть.
Кивнула на Синна, следившего за нами глазами ядовитой змеи.
– Будешь играть со мной дуэтом, Рук Лан Лак?
– Ты сумасшедшая, – второй раз за этот день сказал он.
Вместо ответа я снова указала на неббарим:
– Ты любишь драться, Рук. Это будет хороший бой. Великий бой. Будешь драться со мной дуэтом?
Он долго молчал, прежде чем покачать головой.
– Поцелуй еще раз, – тихо попросил он.
Я улыбнулась и поцеловала его снова. На губах остался вкус крови и печали.
Бой с этим бессмертным созданием был как сон. Если бы Чуа, Коссал, Эла не подранили, не замедлили его, у нас и надежды бы не было, но и так я не думала остаться в живых. Слишком он был быстр, слишком силен, слишком совершенен в каждом движении. Я сражалась не потому, что надеялась победить. Я билась ради боя. Я не любила Рука, но он мне нравился, я им восхищалась, и мне приятно было движение его тела рядом с моим, приятно было драться не с ним, а вместе с ним, испытывая себя против не знавшего поражений противника. Все было хорошо. Солнце на коже, клинки в руках, горячий ветер в лицо, дыхание в груди. Кажется, Рук испытывал те же чувства: мы поймали ритм, прикрывая друг друга в выпадах и отступлениях, выискивая мельчайшие трещины в обороне неббарим. Я улучила миг, чтобы оглянуться на Рука – так знакомо он выглядел: как борец в смертной борьбе или заплутавший в мелодии певец. Мир съежился, в нем не осталось иных мест, не осталось никого, кроме нас. Нам не нужно было другого времени. Я уловила в себе новое чувство, полную отдачу, распад тонкой, как мысль, пленки, что всю жизнь отделяла меня от мира, от всего сияющего мира.
Песня жизни отдавалась в моем сердце. Заход сверху, снизу, снова сверху, нырок, проход под ударом раненой рукой и рубящий удар в грудь Синну.
Удар был не смертелен, не должен был убить, но Синн отступил. Рук взревел и бросился к нему. Я едва успела подумать, как глупо – так бросается пьяный забияка в трактирной драке: забыв о защите, не думая, как отступить в случае неудачи. Синн отбил меч, и Рук выпустил оружие, но не остановил броска, раскинул безоружные руки. Встретив грудью сокрушительный удар неббарим, Рук захватил его в объятия, прижал к своему телу, из которого вытекала жизнь.
– Пирр… – простонал он, задыхаясь.
И я поняла, что вовсе он не был глуп. Это была не атака, а самопожертвование, последний подарок мне – женщине, в которой он видел чудовище. В ту четверть мгновения, на которую Рук удержал неббарим, я успела перерезать ему горло.
Ананшаэль – смиренный бог. Бессмертный трофей он принял с тем же тихим изяществом, с каким принимал всех. В конце концов создание, которому люди дельты многие тысячи лет поклонялись как богу, умерло так же, как умирают птицы, рыбы, ящерицы, все малые суетливые существа, проживающие мимолетные огоньки жизней, прежде чем распасться в его ласковых пальцах.
Рук еще мгновение противился богу, и я успела, упав на колени, услышать его шепот. Одно слово, одно короткое слово:
– Любовь…
Он не успел договорить. Свет в его зеленых-зеленых глазах погас. Я так и не узнала, меня ли он так назвал или хотел что-то объяснить, все же не приняв моей правоты. Я закрыла ему глаза. Солнце грело его до наступления ночи. Мне казалось, что это правильно. Он всегда был теплым.
Распрямившись, я повернулась к двум оставшимся неббарим.
Ножи у меня в руках ничего не весили. День был молод. Я чувствовала, что улыбаюсь.
– Кто следующий? Ты? – Я нацелила бронзовое острие на Ханг Лока, затем обратилась к Кем Анх: – Или ты?
Женщина склонила голову к плечу, не то чтобы лучше меня разглядеть, не то задумавшись над увиденным. Я смотрела ей в глаза – в глаза, которые преследовали меня с детства. Они остались прежними – жидкими, нечеловеческими, но ужас, который они так долго внушали, пропал. Можно ли ужасаться в мире, переполненном такой красотой?
– Будем биться, – пробормотала я.
Кем Анх не шагнула ко мне, даже руки не подняла. Она еще миг вглядывалась в меня, а потом с улыбкой покачала головой и отвернулась к камышам и лесным зарослям. Вслед за ней отвернулся Ханг Лок, тоже уходя обратно в легенду.
Я метнула нож – не в надежде попасть, а ради красоты сверкнувшего на солнце лезвия. Как я и ожидала, Кем Анх обернулась, поймала его и, закрутив в пальцах, отбросила. Когда они вместе с супругом шагнули в чащу, я не подумала их догнать. Трое, а отныне Двое, ушли в лабиринты Дарованной страны.
Я повернулась к убитым. Трупы были великолепны даже в неподвижности смерти. Поднялся ветер. Он рванулся сквозь камыши, высвистывая ноты, просторные, яркие и тонкие, как мир, и каждая, возникая, изменялась и исчезала, едва я пыталась яснее ее расслышать.
Вот моя история, любимый. Моя, но в то же время и твоя.
Вуо-тоны отыскали меня на острове три дня спустя – их узкий челн показался из теплого утреннего тумана: татуированные фигуры молчаливее идолов, и даже весла замерли, когда лодка скользнула к берегу. Свидетель стоял на носу, поставив ногу на борт. Он спрыгнул, когда лодка была еще в полутора шагах от полоски песка, легко приземлился и долго смотрел на меня.
– Ты жива, – наконец заговорил он.
Я кивнула, но осталась сидеть на месте. Я не пыталась выбраться с острова. Если я была нужна Ананшаэлю, он знал, где меня искать.
Первый день я жгла тела. Я уложила Коссала и Элу, Рука и Чуа на большую груду сухого камыша и едва не до полудня трудилась, добывая огонек трением палочки о кусок плавника, а потом следила, как огонь пожирает кости и мясо. Четыре воина ушли, полностью развоплотились, но тела их горели ярко, словно в них сохранилась жизнь.
Синна я не стала сжигать. Бронзовым ножом я отделила его голову от тела и до вечера обдирала с черепа кожу, выковыривала глаза, вычерпывала мозг – он казался тяжелее и плотнее человеческого, – а потом до блеска отмывала кость в реке. Очистив и высушив, я положила его на верхний ряд черепов, набила глазницы землей и посадила в них две речные фиалки.
Я долго стояла, вглядываясь в этот памятник. Для народа Домбанга этот остров – священное место, где обитают боги. Я не нахожу в нем святости – не более, чем в любом месте, где мой бог развоплощает живых, – но он красив. Я улыбалась, укладывая в стену череп Синна: он был великолепным созданием, и мне представлялось естественным, что его останки столь же прекрасны.