Когда они расходились, Константин, поборник чести и справедливости, остановился около лифта, обнял Петра и сказал:
— Да шут с ними, Петя. Мало, что ли, мы по морде получаем? И дальше проживем. Да больно он противен мне… Подумаешь, вежливый! Здоровается. Советские люди всегда здороваются. Вот я кому-нибудь ихнему тоже врежу за их работу. Здоровается! Вот в армии: сколько раз встречу офицера, столько раз и здоровался. Положено козырять. Значит, и я вежливый? Вежливый! А по морде бить — это что?! Вежливый! Мальчики-дядечки тебе…
Сегодня пришел на работу пораньше. Прежде доходил с Виктором до школы, и там расставались. Сейчас он уже большой, ему неудобно. Да и мне лучше на работе пораньше быть. Похожу по отделению, посмотрю больных, взгляну, как ремонт идет. Утром мне вольнее, пока рабочих нет. Знать надо, а в глаза им смотреть стыдно.
Утром встаю осторожненько — боюсь Виктора разбудить. Утром он не всегда просыпается, иногда уйду, а он все спит. Удача. Да и Вика порой спит.
То ли я еще не разошелся?.. Может, недоспал иль переспал. Переспал… Двусмысленность. Вовсе и не переспал.
В перевязочной плитки все еще не перекладывают. Может, теперь и не будут. Вроде бы получили право. Получили пощечину — получили и преимущество. Помню с детства: если от девочки получил по морде — явно преимущество на моей стороне. Так мы, мальчишки, считали. Так нам было спокойнее, приятнее и удобнее. И эти, возможно, думают так же. Как же я так? Нельзя, нельзя было доводить до такой катастрофы. Как могло такое совершиться? Откуда на меня свалилось? Всей жизни катастрофа. Кошмар, который меня преследует беспрестанно с того страшного момента. Все равно я с них не слезу, пока не сделают. А что это: производственная нужда и ответственность или уже амбиция? Наверное, все вместе. Катастрофа! Вся моя мораль, все рассуждения — все пустой звук, оказалось. Мыльный пузырь. Трудно первый раз переступить через черту… Сейчас меня надо остановить, надо, я опасен, опасен, как Раскольников, как переступивший. Судить меня надо. И их тоже. Их — за ремонт. Ну, как тут теперь, в этом отделении, можно работать? Работать еще можно, но вот как здесь можно лежать, как лечиться, когда право начальник заменил кулаком?..
Сейчас сижу в ординаторской, болтаю о пустяках, будто никаких забот. Больных посмотрел, а дежурных расспрашивать не стал. Все выяснишь до конференции, а во время официального отчета не будет подлинной, первичной реакции. Весь пыл пропадает раньше времени. Вообще лучше всего приходить прямо к конференции, ничего не зная. Тогда видна истинная реакция начальника — и гнев, и похвала. А если заранее все перегорит в тебе, тогда уже не естественная эмоция справедливого начальника, а чистая игра с подчиненными.
Все же волею ситуации прихожу пораньше, но стараюсь говорить о другом. Начиная рабочий день, хочется поговорить о несущественном. О детях заговорили. Будем считать это несущественным! Сева Маркович, как всегда, с полным ртом очевидностей, преподнесенных ему еще школой, газетой, классиками и прошлыми катехизисами нашей жизни. Вот и сейчас вещает: детей надо учить, детей надо воспитывать, — спасибо за оригинальный совет. Я рассказываю — спит Витька плохо. У него тотчас мудрый совет, и, конечно, в самой категорической форме:
— Ребят надо занимать до утомления. Отдать в спортивную школу. Устанет — заснет хорошо. У голодных хороший аппетит.
— Да вы что! Там такие тренировки! А не дай бог — тренеры найдут его перспективным… Многочасовые ежедневные тренировки.
— От труда дети лучше становятся.
— Им играть надо, а там устраивают подлинную каторгу.
— Приучают как следует трудиться. Если делать — делать только хорошо. Не играть, а серьезно работать.
— Они дети!
— Пока дети, и должны научиться хорошо работать.
— Труд в спорте для детей чрезмерный, безразмерный.
— Спорт делает ребенка человеком. В спорте воспитываются герои, которыми гордится вся советская нация.
— Сомневаюсь.
— А я никогда не сомневаюсь. И врач не должен сомневаться в пользе спорта.
— Я в другом сомневаюсь. Я и сам рад побегать…
До чего с ним трудно разговаривать! Убедительно, но в болтовне с ним сам становлюсь, как он. Все в спорах становятся похожи друг на друга. Чего спорю? Он же правилен, как расписание прилета кометы. Заранее известно: каждые семьдесят шесть лет. Это что ж? Чтоб Витька ночью спал, чтоб не ворчал на нас за возню, мы должны его отправить на галеры?! Может, его и впрямь найдут способным к гребле. Поди он к черту! Проще о больных с ним говорить.
— Ну хорошо, Маркович, что скажешь о дежурстве? Кого-нибудь оставил?
— Вы сами решили — рассказ о дежурстве во время офифиального отчета на пятиминутке. Правильно?
— Ну ладно. Скоро уже идти на конференцию.
— Во-вторых, одна бабка все ж на подозрении. Можно оперировать, а можно подождать, посмотреть. Пусть живет.
— То есть? Надо или не надо? Сами говорите — каждый имеет право на операцию.
— Я, Евгений Максимович, думаю всегда…
— Ну, понятно.
— Просто окончательное решение — ваша компетенция.
Олег, раздеваясь за шкафом, не выдержал:
— Так что там, Сева? Может, оперировать будем?
— Я доложу, вы все посмотрите и решите. В палате у Макарыча она.
— Да скажи, что за бабка?
— Восемьдесят пять лет. Боли в животе со вчерашнего дня. Мерцательная аритмия — пульс трясется без всякого порядка.
— Давно аритмия?
— Лет десять.
— А так, ничего она?
— Восемьдесят пять, Евгений Максимович! Но сохранная бабка. Увидите — решите.
Макарыч уже во всеоружии: больная у него в палате.
— Тромбоз, что ли? Опять подложили не для дела.
— Скорее всего. В истории так и написал: тромбоз сосудов кишечника. Перитонита нет.
— Когда привезли?
— Час назад.
— А если бы вчера привезли? Оперировал? Если не за час до нас?
— Откуда я знаю? Сомневаюсь. Впрочем, какой бы живот был… Сейчас сами решайте.
— Чего ты сомневаешься, доктор?
— Настоящий врач начинается с сомнений.
— У тебя черное — ты правилен. Белое — тоже правилен. Что ж, будем решать.
— Чего решать? Тромбоз кишки в восемьдесят пять лет! На погибель, что ли, бабку брать? Подложили! — Макарыч в своем стиле.
— Я же сказал — она сохранная.
Прервал спор. Заранее знаю, кто что скажет. Заранее знаю. У меня сегодня операций не намечено — сам и займусь ей. А Макарыч ассистировать не хочет. Понимает, что придется на крючках стоять. После конференции посмотрим.
Доложил все Маркович — обязательная часть прошла по-обычному. Затем вступил главный врач. С утра он должен настроить нас на работу, ввести в тонус. Сначала сделал втык за какую-то неправильно оформленную историю болезни. Затем сообщил о жалобе, пришедшей из Управления здравоохранения. По голосу уже чувствую, что директор наш готовится к чему-то главному. И заранее начинаю злиться. Сейчас накачает, потом иди работай. В тонус введет!
Ну вот! Пошло. Это уже в меня лично. Утро начинает с накачки. Нет чтобы как-то успокоить нас — ведь впереди операции. Уже до работы из колеи нас вышибет. Хорошо хоть колеи у нас глубокие. Выскочить из нее не просто. И про что говорит?! Я сам знаю, что не прав. Да как я мог повести себя столь барственно по отношению к нашим строителям! Почему он считает мое поведение барственным? По-моему, хамское и хулиганское. Не представляю Обломова, замахивавшегося на строителя. Развел демагогию, а какая настоящая демагогия без обобщений: значит, я незаслуженно обидел людей, которые все делают для нас, строят нам больницы, дают возможность нам хорошо работать, ремонтируют наши рабочие места и так далее… поперло из него. Постепенно и я стал загораться. Как они строят, мы знаем — полбольницы подправляли по дефектной ведомости, а что не подправили, то стало разлетаться, отлетать да вздыбливаться. А ремонт и вовсе уже третий год длится. Анекдот! Я только чуть вякнул в ответ, а главный будто ждал. Как пошел поливать меня, как завел песню об оскорблении мною рабочего класса в лице этого прораба… Да почему же он — рабочий класс, а я — нет? Он начальник — ходит и командует, я работаю своими руками, у станка стою. Он рабочий, а я — нет. И образование у него есть. Пусть среднее, со средним в прорабы выбился. Молодец! Я же еще оскорбил рабочий класс! Строителей! Пусть делают как надо. Не право порушил, а рабочий класс оскорбил! — повторяет какого-то своего начальника. Только медицинский начальник может позволить себе такую ублюдочную демагогию. Наслышался за столько лет. Впрочем, у всякой демагогии сорт не высок.
Все же отмолчался. Сдержался. К тому же я и не прав.
Идешь с конференции — как с похмелья. Аж руки дрожат. Все. Все! Забыть. Там бабка еще лежит. Забыть. Бабка там. Бабку надо оперировать. Перитонит там, наверное. Оперировать надо… Ну-ка, улыбку, морду лица сделать по форме номер один. А то еще и Петр Ильич мне попадется. Опять скажет — с похмелья.
— Тоня, где больная бабка лежит? Проведи к ней.
И впрямь сохранная старушка. Восемьдесят пять! Ну и что? Откуда мы знаем, на какой срок ей там паспорт выписан? Не нам решать. Мы выучены лечить. Возьму, пожалуй. Если там не все кишки пострадали, можно попытаться спасти. И она согласна на операцию. Тогда вариантов нет.
Короче говоря, велел на стол брать. Пусть подают.
Тоня заверещала:
— Да вы что! Какую бабку-то привезли…
Ну, уже все разговаривают, все право голоса имеют, у каждого свое мнение, и каждый норовит высказаться. Конец света!
— Что за бабка, Тоня! Это больная, и у нее есть фамилия.
— Да я еще историю болезни не видала. А зовут ее Серафима Георгиевна. Дайте ей дожить спокойно. В чем душа-то! Еще кончится бедой, как с матерью прораба. Опять в суд…
— Какой суд?
— Считает он, что матери можно было бы удалить рак.
— Откуда ты знаешь?
— Так думаю. От чего ж он тогда так злится? Из-за пощечины, что ли?