Хуго фон ХофманнштальПРИТЧА О ЖЕНЩИНЕ ПОД ВУАЛЬЮ
Молодая женщина, жена шахтёра, подошла к окну в дальней комнате, чтобы посмотреть, не заходит ли солнце за вершину горы. Но солнце стояло ещё высоко, гвоздики на подоконнике отбрасывали очень короткие тени, а снизу от ручья заметно веяло прохладой.
Женщина знала, что её муж не скоро вернётся домой со смены, но всё-таки задержалась у окна. Сквозь темную крону дерева она всматривалась в игру жёлто-красных пятен, которые угадывались между зеленью листвы там, где пролегала лесная дорога.
Она коротко скользнула взглядом дальше вниз… голова закружилась, в глазах потемнело, и она отступила назад, ухватившись обеими руками за край стола. А ведь она хорошо знала, что прямо под окном резко падает в бездну крутой обрыв. Над его зелёным откосом нависла искривлённая яблоневая ветка, словно указывая в глубину, откуда доносился шум падающей воды — там бурлил невидимый водопад.
Она устремила испуганный взгляд на свою трёхлетнюю дочь, которая играла на полу… Девочка подняла глаза и улыбнулась ей…
Тут же очнувшись, мать почувствовала, что вместе с приливом крови к ней опять вернулась ясность мысли.
Лицо молодой женщины просветлело: она с некоторых пор предполагала, что носит под сердцем второго ребёнка, но он ещё ни разу не давал о себе знать, и она восприняла кратковременную слабость как знак его бессознательного первого общения с ней.
Мать взяла за руку девочку, которую про себя тут же назвала старшей, и вышла из комнаты.
Но как только она закрыла за собой дверь и оказалась на сумрачной лестничной площадке своего, самого верхнего этажа в доме, её охватило новое, ещё более сильное чувство тревоги. Ей показалось, что она захлопнула не дверь позади себя, а крышку гроба над собой, и что вместе со светлой комнатой за её спиной осталось — нет, скорее куда-то кануло — всё тихое счастье её предыдущей жизни.
Ноги были словно налиты свинцом, и, когда женщина, наконец, спустилась вниз, она вынуждена была сесть на каменный край колодца. В висках стучало.
Девочка тут же присела у стены дома и начала оловянной ложкой, старой и погнутой, раскапывать мышиную норку.
Иногда малышка что-то спрашивала, не прерывая работы, но мать ничего не отвечала: женщина сидела, наклонив голову, теперь взгляд её был пленён тёмнотой колодца.
Она вглядывалась в мрачную глубину и видела что-то живое, бесконечно ей дорогое, и это живое спускалось вниз, в бездну. Она хотела и не могла закричать… она даже не могла ничего сказать!
Её колени онемели, взор застыл… она могла только молча наблюдать за тем, что происходит там, в утробе колодца…
Внезапно её озарило: ведь всё это вовсе не сейчас происходит! Это тень грядущего страданья вуалью опускается на неё… но вуалью из свинца!
Левую руку женщина прижала к животу — ей казалось, что той жизни, которая зарождалась в ней, уготована несказанно страшная судьба. Ей казалось, что узел страха, завязанный где-то глубоко внутри, постепенно заполняет её всю, вырывается и расходится кругами вокруг неё… что всё это: свет и тьма, гора и ручей, и даже окружающий воздух наполняются опасностью, но уже грозящей не ей самой, а тому существу, которое теперь живёт в ней.
Внезапно слабо тлевшее в ней, словно угли в костре, материнское чувство вспыхнуло и запылало, всё сильнее и сильнее прожигая безысходность угнетённости.
Спазмы ослабли, сознание снова медленно возвращалось: в красноватом мареве она разглядела свою дочь, которая стояла сейчас перед ней и теребила её за подол платья…
Прохладные сумерки пришли на смену давно закатившемуся солнцу; ребёнок заплакал, потом потянул за руку, которая по-прежнему была прижата к материнскому животу.
Она просидела так четыре часа.
Женщина встала, словно пытаясь стряхнуть онемение, сковавшее все её члены…
В тёмной спальне огненно-красная пышная гвоздика склонилась ей навстречу, словно живая. Молодая женщина сказала себе самой:
— Мне нельзя предаваться печали, пока я его ношу — ведь это плохо для него.
Любуясь сочным багрянцем лепестков, она потянулась к гвоздике и вдохнула аромат цветка.
Вспомнилась песня из старого песенника, в полголоса она запела:
Ах, покажитесь, гвоздички!
Вы жаром цветёте, горите,
но вы лишь природы одежка:
время пройдёт немножко —
вечность стукнет в окошко:
всё, что живёт, вмиг упорхнёт!
Дайте ж мне знать,
Где вас искать?
Что станется с вами, скажите?
Она напевала, совсем не вдумываясь в смысл произносимых ею слов. Молодая супруга шахтёра живо представляла: вот вернётся муж, она пойдёт ему навстречу, поцелует его… и, конечно же, не скажет ни слова о своих страхах!
В этот момент на другой стороне ручья она увидела что-то тёмное между кустами. Она присмотрелась: кто-то карабкался по косогору, словно искал место, чтобы перейти ручей.
Он выглядел как рудокоп, но одежда его была из странной, однотонно-тёмной ткани. Из-под шапки вылезали пряди прямых каштановых волос, обрамлявших бледное молодое лицо. Левой рукой человек ухватился за ветку и остановился: он смотрел прямо на женщину…
Она могла рассмотреть даже его губы: они были тонкими, как два ножа, сомкнувшиеся тупыми сторонами.
Она поняла: это было знамение, но не доброе. Человек раскачался вместе с веткой, за которую держался, и перепрыгнул на этот берег.
Женщина спустилась во двор и поспешила за угол дома. Но как только она подошла к забору, чтобы через него заглянуть, незнакомец тут же исчез…
Странно, но у ручья — ни вверху, ни внизу — теперь не шевелилась ни одна ветка, за исключением тех, что касались воды, и которые ручей непрестанно трепал в своём водовороте…
Как страшно оставаться в сумерках наедине с ревущей и несущейся водой!
Поднявшись наверх, она взяла ребёнка, пошла на кухню, зажгла две лампы: одну поставила на печь, другую — на маленькое зарешеченное окно.
Ребёнок заулыбался, когда тень от второй лампы ожившей лентой пробежала с ним рядом по стене. Мать начала чистить овощи и готовить ужин.
Её муж возвращался домой по дороге, которая была проложена ко дню открытия шахты, и вела вниз, к деревне. Он брёл то по левой стороне, то по правой.
Так идёт человек, полностью погружённый в свои мысли.
На старом каменном мосту, над водопадом, он вдруг остановился и скользнул полным ожидания взглядом, словно отыскивая что-то, вверх по отвесной скале, до самых наступающих мощным фронтом облаков, которые там, наверху, ещё были освещены.
Затем, с ещё большим ожиданием опустил взгляд вниз, к пучине, курящейся влагой, словно именно там, — и, причём немедленно — ему должна была бесшумно открыться потайная дверь, ведущая куда-то туда, внутрь. Он знал: настал его час!
Последнее время шахтёр получал один за другим знаки, которые указывали на то, что его время подходит. Он долго не мог понять их, этих знаков. Они были незначительны и мимолётны. Но так чудесны!
За воспоминание он принимал то, что было предзнаменованием.
Он же зачастую считал их единичными, беспричинно и мило всплывавшими в памяти моментами своей жизни, неопределённо удалёнными во времени.
Так однажды, совершенно неожиданно, по телу его разлилось необыкновенное блаженство, когда он левой рукой всего лишь коснулся отвесного склона горы, ища опоры. Или в другой раз, когда он вдруг оказался в прохладных объятиях мрачного сырого ущелья, — какое же неописуемо восторженное чувство возникло у него!
Он закрыл глаза, совсем уходя в себя, ему представилось, что он наслаждается ароматом совершенной чистоты своего детства.
Иногда ощущения так обострялись, что каждый удар молота по горной породе внизу в шахте, каждый шаг по зелёной траве наверху уводили его в царство оживших воспоминаний…
И вот однажды, когда он очередной раз пребывал в таком состоянии, в луче прожектора горняцкой лампы перед ним вдруг появился молодой шахтёр с длинными каштановыми прядями и тонкими губами. Незнакомец долго смотрел на него, потом заговорил с ним, не сказав обычного шахтёрского приветствия «Счастливо на-гора».
— Кто вы? — спросил он чужака.
— Пусть это вас не волнует, — отвечал человек поспешно, — я здесь ненадолго и хочу, на ваше счастье, вам помочь.
— Сначала я хотел бы узнать, кто вы и откуда — повторил шахтёр ещё раз.
Нездешний нетерпеливо отмахнулся, подошёл совсем близко и низко наклонился над сидевшим на породе шахтёром. Он вдруг перешёл на «ты»:
— Ты сейчас поймёшь, кто я, — сказал он, — и убедишься, что мы с тобой хорошо знакомы. Скажи, ведь ты сегодня, когда работа на время встала, предавался воспоминаниям?
— Да, — не задумываясь, ответил тот.
— А не спрашивал ли ты себя: где я сейчас бью молотком? Здесь, или за тысячу миль отсюда? Ну, что скажешь?
Горняк ничего не ответил, только закрыл, а потом снова открыл глаза.
— А когда ты идёшь по своему дому, открываешь, а потом закрываешь за собой двери, нет ли у тебя такого чувства, что комнаты, по которым ты ходишь, вовсе не в твоём доме, а где-то очень далеко, совсем в другом месте?
Молодой шахтёр почувствовал себя так, словно в груди у него что-то раздвинули, и видят его насквозь.
— Вот так ты и живёшь дальше, — продолжал незнакомец, — ты ни о чём не размышляешь, никак не пытаешься это истолковать. Разве ты не хочешь знать, куда ведёт такой путь?
— Разумеется, хочу! Так что же ждёт меня? — спросил он. — Неужели какая-то утрата? — при одной этой мысли его охватило чувство безграничной безысходности и отчаяния.
Человек беззвучно засмеялся:
— Да не утратить ты должен, а наоборот — обрести! Такого, как ты, нужно подталкивать к собственному же счастью. Ты в самом деле принимаешь всё, с тобой происходящее, за воспоминания? Знавал ли ты в прежние времена такие приливы чувств? Разве ты не допускаешь, что эти прозрачные намёки — тонкие блики отражённого будущего — не что иное, как предвестники несказанного блаженства, ожидающего нас? Неужто женщина, окутанная вуалью, должна посылать тебе всё новые и новые сигналы, пока ты не откроешь своё сердце и не придёшь к ней?