Но у него ещё был шанс избегнуть штрафа.
Сжав зубы, сузив глаза в целеустремлённые щёлочки и поигрывая желваками, он на предельной скорости мчался навстречу заходящему солнцу, на вызов.
Дворник Сергей Ильич рубил ветви. Он ходил по двору от дерева к дереву и обрубал неправильно торчащие отростки. Так было надо, такой у него был наряд на сегодня.
Стайка ребятишек из детского сада отправилась под руководством воспитательницы на прогулку. «Куда она их тащит в такую рань?» — подумал Сергей Ильич.
Она тащила их на экскурсию на кондитерскую фабрику. В такую рань, да. Сонные часы показывали половину восьмого.
Сергей Ильич рубил ветви. Он рубил их не со зла. Просто так было надо, таково было распоряжение начальства. Он делал свою работу. Без агрессии и с приятным чувством собственного профессионализма. Он не ждал благодарности за свою работу, он знал, что ни один человек, проходя по двору, не скажет с улыбкой: ах, как славно, что дворник Сергей Ильич обрубил эти торчащие во все стороны ветки. Наконец-то можно спокойно и без опасения быть исцарапанным пройти по этому двору!
Дети остановились и смотрели на Сергея Ильича, совершенно игнорируя требования воспитательницы продолжить движение. Впрочем, воспитательница (дети звали её Марь Санна — не знаю, почему, потому что взрослые-то звали её Наталь Данилна, по каковой причине жизнь воспитательницы была просто адом) и сама вскоре забыла про все на свете экскурсии, залюбовавшись отточенной телесной механикой Сергея Ильича.
Дворничиха из соседнего двора, Мазыркаева Надия, подошла и тоже стала смотреть, как Сергей Ильич рубит ветки. Она жалела деревья и давала дельные советы. Но Сергея Ильича это почему-то раздражало. По утрам он всегда был немного слишком раздражителен. Невозможно сказать, в чём была причина повышенной утренней раздражительности, но говорят, очень большое количество людей страдает схожим недугом.
Дворничиха Мазыркаева прицокивала языком, глядя, как падает вниз очередная берёзовая или тополиная ветка. В глазах её плескалось горестное сожаление и в то же время восхищение тем, как умело делает свою работу Сергей Ильич. А Сергея Ильича её цоканье и причмокивание бесило неимоверно, он готов был закипеть. Однако внутренняя дисциплина и ценная привычка качественно выполнять работу в любых условиях не позволяли ему отвлекаться. Ветки падали и падали, срезанные умелыми ударами топора, которым Сергей Ильич владел мастерски, не без вычурности и самодовольства, надо сказать, но настоящему мастеру своего дела зачастую прощаются и более значительные недостатки, что уж там вычурность. Сбившиеся в стайку у качели детсадовские дети во главе с воспитательницей с удовольствием наблюдали за профессиональными навыками Сергея Ильича. Они даже не гомонили по своей привычке, а стояли разинув рты и восхищённо поглядывая ни сутулую спину рубщика.
Вскоре работа была завершена. Сергей Ильич растерянно обозрел двор, заполненный оголившимися деревьями и кучами нарубленных ветвей. Его взгляд словно недоумевал: неужели всё? Так быстро?
Дворничиха Мазыркаева Надия продолжала цокать языком и качать головой, озирая причинённый рубкой ущерб и захламлённость, которую предстоит убирать ей, поскольку дворничиха этого двора на больничном, и временно её обязанности должна была исполнять она — Надия Мазыркаева.
— Цах-цах-цах, — с неприятным восточным акцентом качала она головой. — Ка-а-акой бальщой мусы-и-ирь!
— Отруби, отруби этой мерзкой твари голову! — велел дьявол Сергею Ильичу.
— Цах-цах-цах, — повторила Мазыркаева Надия. — Кито убирать буди-и-ит?
Как будто она не знала, кто будет убирать.
А впрочем, она ведь и вправду не знала, потому что…
Потому что Сергей Ильич подошёл к ней и одним профессиональным ударом топора отрубил голову, на которой была надета бело-синяя вязаная шапочка с надписью «СПОРТ». Голова Мазыркаевой Надии упала с плеч и откатилась к вчерашней луже. Следом упало её обезглавленное и ставшее непривычно коротким тело. А ведь топор после рубки тополиных и берёзовых ветвей значительно затупился. Вот что значит рука настоящего мастера!
Напевая что-то себе под нос, Сергей Ильич пошёл по направлению двора, в котором оставил он свой мотоцикл, на коем всегда выезжал к месту очередной или внеочередной зачистки. Это был старый мотоцикл марки «Урал», с коляской, хотя все эти детали не имеют к нашей истории никакого отношения. Они были бы важны разве что для полиции, чтобы передать их в ориентировке на розыск мотоцикла такого-то цвета, с коляской и тому подобное. Но полиции, сами знаете, плевать.
А дети стояли вокруг дворничихи Мазыркаевой и смотрели на её укороченное тело и на голову с удивлёнными глазами восточной конфигурации.
«Ой, кровь накапи-и-иль, — сокрушалась Мазыркаева Надия (вернее, её голова, которая, быть может, и является Надиёй Мазыркаевой, а может быть — и всего лишь головой Мазыркаевой Надии; это вопрос глубоко философский: ведь если Надия Мазыркаева — это её голова, то можно ли сказать, что отрубив Надие Мазыркаевой голову, мы причиним ей смерть, ей — в смысле Мазыркаевой Надие, или же мы должны в этом случае сказать, что причинили смерть голове Надии Мазыркаевой? Какая всё же сложная и запутанная штука жизнь!). А Надия Мазыркаева продолжала думать: — Ой, некрасиви как лежу-у, мёртвий…»
Начинался мелкий неприятный снег.
— Давай сюда пояс! — сказали они.
Шавлюков не сразу понял, какой пояс они имели в виду.
— Напрасно ты думаешь, что мы шутим, — усмехнулся один из них. Их было трое, как полагается: преступники, хулиганы и боги почему-то питают особую слабость к числу три.
«Откуда они знают, о чём я думаю?» — подумал Шавлюков. Но он был боксёром, чемпионом республики, а потому думать у него получалось не очень хорошо — давали о себе знать многочисленные нокдауны и нокауты. Тем большего почтения заслуживала способность этих троих уловить его непростые мысли.
— Давай сюда пояс, гад! — повторили они своё требование.
Шавлюков продолжал не понимать, о каком поясе речь и поэтому прямо и откровенно спросил у них, какой именно пояс они имеют в виду. Так и сказал:
— А какой именно пояс вы имеете в виду?
— Имел я тебя в виду, — усмехнулся наверное-главарь этой шайки. — Тебя и всех твоих родственников, не стану убивать время их перечислением, тем более, что ты и без меня их знаешь, тогда как мне они поголовно просто не известны, а я не люблю ошибаться и строить догадки, уж извини.
— У меня нет родственников, — покачал головой Шавлюков. — Я сирота. Так что ты не ошибёшься. Либо, напротив, будешь ошибаться с самого начала.
Вот так-то вот: оказывается, Шавлюкову нельзя было отказать в знакомстве с хотя бы основами логики.
— А тебе нельзя отказать в знании основ логики, — покачал головой главарь, то ли одобрительно, то ли с досадой — понять было нельзя, потому что он искусно владел собой, так же как и приёмами рукопашного боя, ножом и (с казацкой удалью) саблей. Но нет, казаком он не являлся.
— Сиротская жизнь этому способствовала, — поделился Шавлюков. — Ничто так не помогает развитию логической системы в организме, как тяготы суровой жизни в казённом доме — без детства, без родительской любви, без благолепной сытости, и только с коллективным онанизмом по вечерам, под одеялами.
По лицу главаря скользнула едва заметная тень. Быть может, это была тень жалости к нелёгкой судьбе Шавлюкова, сумевшего-таки, несмотря даже на сиротство, пробить себе дорогу в этой нелёгкой жизни и стать чемпионом республики по боксу, а может быть, вспомнилась ему собственная жизнь — явилась вдруг в одном кратком воспоминании, вся и сразу, как бывает, говорят, в последние минуты перед исходом из этого бренного мира. Ну да не суть. Просто надо сказать, что главарь тоже познал сиротство во всех его проявлениях.
— Я тоже повидал жизнь, — сказал он, играя желваками и явно сдерживая себя от порыва чувств. — И в ней тоже не было детства, любви и сытого благолепия, но было много онанизма.
— Но всё это не помешало нам стать людьми, — понимающе кивнул Шавлюков.
— Не помешало, — подтвердил главарь шайки. — Теперь не мешало бы ими и остаться.
— Да.
Они обнялись. Потом Шавлюков достал из тумбочки (в гостиницах возле кроватей всегда стоят тумбочки, и это очень удобно) бутылку водки и разлил по сто — один стакан он взял там же, в тумбочке, другой — запасной — из дорожного чемодана и вручил его главарю; второй разбойник взял в ванной стаканчик для зубной щётки, а третьему налили в мыльницу. На закуску нашёлся большой вчерашний бутерброд с позавчерашним сыром, и они разделили его на четыре кубика: в конце концов, закусить — это не значит перекусить.
— Твоё здоровье, брат, — сказал Шавлюков.
— Твоё здоровье, братан, — сказал главарь.
Выпили и закусили. Потом снова обнялись.
— Ты должен отдать нам пояс, — сказал главарь, возвращаясь к делу.
— Хорошо, — прочувствованно кивнул растроганный Шавлюков. — Не вопрос, брат. Скажи только, какой пояс вам нужен, и я отдам.
— Твой чемпионский пояс, братан, тот самый, с золотым шитьём, серебряными пластинами и парой бриллиантов.
— Нет, — покачал головой Шавлюков. — Я не могу отдать тебе этот пояс, потому что он — всё что у меня есть в жизни: это символ моей борьбы, это тридцать два нокдауна и семнадцать нокаутов, это месяцы и годы упорных тренировок — без отдыха, без радости, без благолепной сытости, даруемой вредной пищей, без вечернего онанизма под одеялом, без просмотра телевизионных программ с участием певца Баксова и певицы Нади Дедкиной, без достаточной дозы алкоголя, без двух пачек сигарет в день и, наконец, без чтения художественной литературы, врачующей душу. Такое и жизнью-то назвать трудно. Ты понимаешь меня, брат?