Шагнув ко второму, я услышал, как открывается дверь джипа. Мой следующий спарринг-партнер не придумал ничего лучшего, как с самурайским криком: «Кийя, бля!», ударить меня ногой в голову. Может, когда-то в прошлом у него лихо получались все эти «маваши» и «майгери», но уж больно много было выпито и съедено с тех пор и, вообще, лупить ногой по верхнему уровню получается только у героев боевиков. В обычной жизни эти удары больше опасны для самого бьющего. Я подсек его опорную ногу и окончательно выключил его ударом в основание черепа.
Третьему из сексуально озабоченных пришлось хуже остальных, он валялся на земле и орал во все горло, а его больно и умело били титановой дубинкой. Есть такие милые раскладные приспособления, самые лучшие друзья девушек, сразу после бриллиантов.
– Заткни его! – крикнул я.
– Сейчас, н-на! – и крики смолкли. Я подошел поближе и убедился, что валяющийся без сознания товарищ если и сможет кричать, то явно не сегодня и не в ближайшие несколько недель – последним ударом Даша сломала ему челюсть.
– Заводи мотор! – я подбежал к «лексусу», ключ торчал в замке. Отогнав машину вглубь стоянки, я, любопытства ради, пошарил в бардачке, где среди бумаг, перчаток и презервативов обнаружил ножик, явно зоновской выделки, которым и проколол все четыре колеса их стального коня. Как говорится, береженого и бог бережет. Исключительно с той же целью изъял у троицы мобильники и немного на них потоптался. Потом оттащил всех их в кусты, где и оставил.
– Долго ты там? – она подрулила к выезду со стоянки и отворила мне дверь.
– Вези меня, извозчик, – попросил я, прыгая вовнутрь, – только сильно не гони.
– Как поедем?
– Через Ярославку, там машин больше, легче затеряться, – ответил я, закуривая.
– Принцип осторожного опасения?
Я постарался не вздрогнуть.
– Что?
– Так, ничего, кстати, теперь ты просто обязан на мне жениться.
– Потому что спас тебя?
– Потому что нагло куришь в моей машине. Что ты смеешься?
– Да так, одна хохма вспомнилась.
– Поведай, дорога неблизкая.
– Это точно. Значит так, есть у меня хороший товарищ, Толя Пожарский.
– Не потомок, случайно?
– Может и потомок, не знаю. Так вот, служил этот самый Толя у нас в конторе в информации. В один прекрасный момент приходит на отдел разнарядка отправить одного офицера на трехмесячные курсы в Тверскую губернию, знаешь такие?
– Нет.
– Вот и славно. Бросили в отделе жребий, выпало Пожарскому, он и поехал.
– И что тут смешного?
– А то, что все три месяца его старательно учили, как убивать людей голыми руками и подручными предметами.
– А ему-то это зачем?
– А я знаю? У нас же как, из «спецуры» могут послать на курсы бальных танцев, а информатора – в учебку для убийц.
– И что из этого вышло?
– Что вышло? Плохо вышло. Толя у нас – парень старательный, а потому учился прилежно. А дальше – грустно.
– Почему?
– Дело в том, что всю свою сознательную жизнь он трепетно ненавидел спорт и никогда не дрался, крупным был и миролюбивым, вот никто и не лез. А когда выучился на свою голову, стал бояться.
– Бояться?
– Бояться убить, его же на автомате работать научили, не думая. Вот и боялся, а всякая шелупонь, если что, думала, что он просто трус, вот и лезла. Мы с ним как-то совпали, пару лет тому за бутылкой, вот он мне все и выложил.
– И как он сейчас?
– Купил по моему совету пару килограммовых гантелей и носит в портфеле. Если что, бьет портфелем по лысине.
– И как?
– Говорит, что очень эффективно и руки укрепляет.
– Поучительно. Слушай, может, заедем, искупаемся? Тут одно такое место есть...
– Ты будешь смеяться, но я смертельно боюсь воды.
– Что-то вроде аквафобии?
– Вот-вот.
– Странно, а я слышала, что ты еще тот Ихтиандр
Вот тут я действительно вздрогнул. Слава богу, она в тот момент смотрела на дорогу.
Когда мы выехали на Ярославку, она притопала педаль почти до упора и скоро мы въезжали в Москву.
– Надеюсь, ко мне.
– Обязательно.
– А говорили, что ты в одном месте больше одного раза не ночуешь.
– У тебя же дубинка есть, защитишь, если что.
– Не сомневайся.
Так вымотался за день, что даже есть расхотелось. Пожевав немного через силу, побрел в спальню и заснул раньше, чем рухнул на кровать.
Я бежал к выходу из ущелья, петляя, как заяц и визжа от страха, а вслед мне, перекрывая шум пальбы, несся крик Кости Буторина: «Стас, ты куда? Кондратьев, назад, сука!».
Глава 31
Афганистан, провинция Фарах. Горный массив Лор-Кох. Названия ущелья, хоть убей, не помню. Август 1981 года.
Я несся, петляя, как последний заяц, и повизгивая от страха, к выходу из ущелья, а в спину мне возмущенно орал Костя. Хорошо еще, не пальнул вслед.
Это произошло во время моего третьего выхода на боевые. Накануне наша авиация с истинно крестьянской обстоятельностью отбомбилась по горам Лор-Кох, невысокому горному массиву посреди пустыни и базовому району воинства Мамад-Шаха. Вот нас, то есть два отделения нашего разведвзвода и послали посмотреть результаты в «нарезанном» квадрате.
С самого начала все пошло не так. За три дня до этого вертушкой в госпиталь был отправлен пожелтевший под цвет кожуры спелого лимона наш взводный, серьезный и обстоятельный мужик. Командовать на время его отсутствия вызвался замполит роты старший лейтенант Худенцов по прозвищу «Сто четыре дурака». Не знаю, откуда у него взялся этот славный боевой псевдоним, старослужащие на полном серьезе утверждали, что наш политрук с ним родился. Лично я после краткого знакомства с ним понял, что эта его кличка – смертельно оскорбительна... для дураков.
Костю Буторина вся эта цепочка событий, помнится, не на шутку расстроила. Сидя со мной в курилке, он простыми и доходчивыми русскими словами обрисовал мне ситуацию и одновременно поставил задачу.
– Когда вдруг... случится, этого в рот его, в нос его, в ухо... якорь ему в... (папа у Кости был грузчиком в порту), не слушай, он же... придавленный, с детства... марксист..! Делай, что скажу, ...не щелкай, глядишь... мимо проскочит, – последнее он добавил без особого оптимизма. Сказанное им в переводе с общевоенного на литературный русский язык означало: «Когда внезапно начнутся боевые действия с противником, не отвлекайся на исполнение распоряжений этого недостаточно компетентного в военном деле, излишне политизированного персонажа. Старательно выполняй мои команды, будь в тонусе, и успех нам обеспечен».
Переварив в голове сказанное мне Костяном и восхитившись богатством его языковой палитры, я хохотнул, салага зеленый, и переспросил:
– Так слушай или не щелкай?
– Делай, как я сказал, Стас, шутки кончились, – тихо ответил он, и я вдруг понял, что все очень серьезно.
Перед выходом на задание герой-политрук построил пятнадцать человек в одну шеренгу и прошел перед строем, пытливо заглядывая каждому из нас в глаза, видимо, желая передать всем присутствующим хотя бы толику малую своей беззаветной храбрости и боевого опыта. Потом он задвинул короткую, минут на двадцать всего речь, начав ее с любимого: «Со всей революционностью, товарищи!», зачем-то вспомнив о трехстах спартанцах, двадцати восьми героях-панфиловцах и начисто упустив из внимания двадцать шесть бакинских комиссаров. Он призвал нас брать в бою пример непременно с него, старшего лейтенанта Валентина Худенцова, и закончил жизнеутверждающе: «Смерть не страшна, ребята!» Не знаю как кому, а мне сразу стало очень страшно. По выражению личика стоявшего позади оратора Кости я понял, что больше всего на свете ему хотелось для начала утопить того в недавно отстроенном для личного состава туалете типа «сортир», а потом уже идти куда угодно, хоть к черту в пасть, но только без него. Мечты, мечты...
В то неглубокое, не опасное на первый взгляд ущелье Костя заходить не хотел, как почувствовал что-то, и пытался отговорить от этого героя-политрука.
– Не надо туда ходить, обойдем лучше, – Буторин был настоящим разведчиком с обостренным чувством опасности. Наш взводный никогда не стеснялся прислушаться к его мнению. Но на тот момент он валялся под капельницей и подставлял задницу под уколы в военном госпитале в славном городишке Шинданд, а подменявшему его остолопу и романтику войны хотелось подвигов.
– Времени мало, – молвил он, бросив взгляд на часы. – Нам еще боевой листок выпускать.
Костяна аж перекосило.
– Давайте хоть трех бойцов пошлем «жалом поводить», – с трудом сдерживая рвущийся из души мат, попросил он.
– Не ссы, Буторин, – весело ответил бравый воин и, достав их кобуры совершенно бесполезный в бою ПМ, решительно скомандовал: – За мной!
Мы прошли вглубь не более сорока метров, и оказались между двумя пологими скалами, когда по нам открыли с двух сторон огонь, справа, судя по звуку, из «ручника» и, хрен его знает, из чего-то автоматического слева. Хорошо, что у этих ребят гранат не оказалось.
Костя, все мгновенно просчитав, с криком: «В укрытие, рассредоточиться!», нырнул за камни, успев по ходу пьесы сбить с ног застывшего в позе статуи рабочего и колхозницы замполита, и открыл огонь. Разбивший нежное личико о камушки Худенцов, быстро-быстро перебирая конечностями, прополз несколько метров и спрятался за массивной фигурой раненого в первые секунды боя Влада Подойницына, пулеметчика первого отделения. Так и валялся там, булькая что-то среднее между «За Родину, за Сталина!» и «Ой, мамочки!», и даже не попытался перевязать раненого или присоединиться к общему веселью, сука политическая.
А я? А я бросился бежать к выходу из ущелья. Костя дико орал мне вслед, перекрывая шум боя.
Почему я повел себя именно так? Многие потом этим интересовались, да и сам я не раз себя спрашивал. И не мог дать ответа. Много позже, повзрослев и поумнев, надеюсь, я понял, что все дело в страхе.
Именно страх и понимание неизбежно подкрадывающегося «шандец, приплыли» всегда заставляли меня поступать непредсказуемо для чужих, своих и самого себя в первую очередь.