Ираклий Луарсабович имел свойство сживаться с людьми, любить людей. Я в этом убеждался не раз. Он помогал всем. Он очень серьезно помог мне. Помог мне в рождении книги, которую я назвал «Рождение музея», а потом – и второй книги, которая стала называться «Жизнь музея». И написал к ним предисловия.
В пору, когда Ираклий Луарсабович был наиболее энергичен, продуктивен, я вообще не могу понять, когда он писал свои книги, готовил передачи. Он весь был в общественной работе. Возьмите хотя бы Пушкинский праздник поэзии. Это же целая эпопея, это огромное общественное явление. Он получил продолжение в Лермонтовском празднике, в Некрасовском празднике, в празднике других писателей! Но ничего выше первых Пушкинских праздников, которые вел Ираклий Луарсабович, не было. Потом всё стало, к сожалению, тускнеть. Но тогда это было событием. Это было культурным деянием.
Без сомнения, каждое время имеет свои особенности. Это очень сложно объяснить, почему в то время с таким успехом шли эти Пушкинские праздники, почему они привлекали такое огромное количество людей. Конечно, личность Андроникова имела огромное значение. Но было ещё стечение каких-то общественных обстоятельств, как будто бы даже враждебных этому, но тем не менее было огромное высокодуховное начинание – все эти праздники. Это совершенно поразительно.
Я позволю себе остановиться ещё на одном сюжете, уже частном…
У нас задумывалась тема «Пушкин и музыка». Поэтому я вспомнил эпизод, о котором хочется рассказать просто как о моём жизненном впечатлении, о моём жизненном удивлении.
В 1962 году, когда я ещё был мало знаком с Ираклием Луарсабовичем, праздновалось пятидесятилетие домика Лермонтова в Пятигорске. В Москве на лётном поле (тогда люди подходили к самолёту) я услышал: «Александр Зиновьевич, Александр Зиновьевич, сюда!» и увидел Ираклия Луарсабовича, стоящего уже у трапа. Я знаками показал ему, что мне неудобно. Тогда он подошёл ко мне и сказал, что мы должны быть только вместе. Мы вошли в самолёт и направились в первый салон, где у него было очень хорошее место. Когда я проводил его туда, выяснилось, что на месте Андроникова сидит мужчина, который заявил, что его место заняла женщина. Ираклий Луарсабович очень тихо и скромно, но так, что было слышно и в хвосте самолёта, потому что у него была прекрасная дикция, провёл воспитательную работу. Он сказал, что не намерен спорить по этому поводу, он уступает, он найдет себе где-нибудь место. И он нашёл место в другом салоне, где сидел я, но сзади меня и мне было очень неудобно, потому что пришлось разговаривать с ним через плечо…
Когда мы прилетели в Минеральные Воды, нас встречала машина с сотрудниками музея. И тут Ираклий Луарсабович поразил меня ещё раз: оказалось, что он помнит имена и отчества всех людей, с которыми встречался, и для него не важно, директор это или простой сотрудник.
По дороге он рассказал потрясающе смешную историю. Этот устный рассказ, насколько я знаю, не опубликован. Недели за две до того Андроников ездил во Владикавказ (он назывался тогда Орджоникидзе), потому что там была Лермонтовская конференция в педагогическом институте. На выезде из Минеральных Вод голосовал молодой человек. Таксист спросил, можно ли его посадить, Ираклий Луарсабович разрешил. Молодой человек, едва усевшись на заднее сидение, начал говорить о себе: он очень важный человек, прокурор, работает в Москве, бывает у самого…
(Понимаете, товарищи, я это выдумать не могу, я только передаю, не очень складно, но вы домыслите, вы ведь слышали Ираклия Луарсабовича и представляете, как он мог это рассказать…) Он с самим прокурором встречается… И так он болтал и болтал, пока они не стали въезжать в город. Тогда Ираклий Луарсабович его спросил: «Вот я знаю о вас всё, что вы были здесь по прокурорским делам, что вы живете в Москве, что вы работаете в прокуратуре, что вы бываете у Генерального прокурора и что вы вообще видите на три метра под землю под каждым человеком. Тогда скажите, кто я?» Тот ответил (я передаю Ираклия Луарсабовича): «Я бы сказал, кто вы, но мне профессия не позволяет…»
Это было безумно смешно. И так мы доехали до гостиницы. Ираклий Луарсабович предложил занять один номер, но что-то во мне сработало, и я сказал: «Нет, лучше два возьмём». Я потом очень хвалил себя, потому что Ираклий Луарсабович обладал энергией, запас которой (дневной) был гораздо больше моего резерва. Тогда, видимо, просто сработало моё чувство самосохранения. Я не успел разместиться в номере, как уже раздался звонок Ираклия Луарсабовича, и мы пошли в музей к Павлу Евдокимовичу Селигею, директору музея.
Ираклий Луарсабович приехал на юбилей и, естественно, он вёл этот юбилей в Пятигорске. Никто не мог лучше Ираклия Луарсабовича устраивать юбилеи. Какие только юбилеи он не вёл! И это были праздники для всех юбиляров и для всех, кто на них присутствовал. Так и этот он провёл на самом высоком уровне.
Потом мы пошли обедать. Стоял май, отнюдь не бархатный сезон в Пятигорске. В это время лечатся дамы, какие-то профсоюзные деятели, но столовая в два часа дня была заполнена. Ираклий Луарсабович тогда любил ходить с тросточкой, и он прошёлся в расчёте на то, что его узнают и предложат место. Никто не узнал и никто не предложил. Тогда я заметил: «Видите, там, у окна, сидят две дамы. Около них есть свободные места, только два места во всём зале». Он засомневался: «Неудобно как-то… две дамы…» Но все же подошёл к ним и сказал: «Не спасёте ли вы нас от голода? Не разрешите ли занять места рядом с вами?» Дамы сидели друг против друга у окна, и около каждой было свободное место. Андроников сел рядом с брюнеткой, а я с блондинкой, которая была значительно моложе брюнетки… И тут Ираклий Луарсабович, явно играя, повторил историю, которую он рассказывал мне в автомобиле. Дамы сдержанно улыбались, потом расплатились по довольно крупному счёту, взяли с собой, как я помню, сырники, видимо, в номер и ушли. Через некоторое время молодая дама, блондинка, вернулась и спросила, не хотим ли мы сегодня пойти в концерт. Естественно она больше обращалась к Ираклию Луарсабовичу, чем ко мне, но всё-таки из вежливости к нам обоим. «В какой концерт?» – поднял брови Андроников. Я сказал: «Ираклий Луарсабович, ну разве вы не узнали, что сидели рядом с Зарой Долухановой?»
Я никогда не видел Ираклия Луарсабовича столь смущённым. Он начал что-то бормотать, мол, эта женщина, этот человек… Он видел её только в профиль, а анфас… В общем, он что-то довольно долго говорил и закончил тем, что, конечно, мы с восторгом пойдем… (Позже мы узнали имя блондинки – Нина. Нина Светланова была аккомпаниатором Зары Долухановой. Теперь она давно живет в Америке).
Вскоре мы отправились на концерт. Театр, большой театр, где нам должны были быть оставлены билеты у администратора, располагался в городском саду.
В саду оркестр играл из «Травиаты». И Андроников стал насвистывать на полтора такта вперёд. «Ираклий Луарсабович, ну как вы так можете? – удивился я – вы что, партитуру всю помните? Это же оркестровое, так сказать…» – «Александр Зиновьевич, – ответил он – вы разве не знаете, что у меня такой слух? Ведь на нём основана моя способность передавать тон. Я слышу голоса и передаю их. Да, вот такой у меня слух», – и стал рассказывать, как он любит музыку.
Мы пришли. Администратора на месте не оказалось, и поэтому мы купили билеты и сели не на те места в ложе, которые нам предназначались, а где-то в центре зала. Вышла Зара Долуханова. Она была в потрясающем платье с кринолином и стала петь. Пела она прекрасно, но всё время искала кого-то глазами… И наконец, нашла Андроникова не там, где ожидала, в ложе, а в центре зала, и стала петь ему. Люди, сидевшие впереди нас, даже оглядывались: мол, кто вы такие, что она для вас поёт? (Я всё говорю «мы» потому что я, так сказать, грелся в лучах солнца.)
Поразил меня Ираклий Луарсабович и в этот раз: он перехлопал весь зал. Его пухлые руки были просто созданы для того, чтобы производить громкий, потрясающе громкий хлопок.
Когда концерт закончился, Андроников бросился за кулисы, просто бросился (с тросточкой, конечно), уселся напротив Долухановой и стал излагать ей – с ходу – потрясающую рецензию на её пение. Он говорил о пяти циклах, которые распознал (она, кстати, пела на пяти языках). Он говорил о тесситурных её возможностях, и как она их использовала. Я только потом узнал, что такое тесситура. Но тогда мне запомнилось это слово, потому что это всё незабываемые вещи. Ираклий Луарсабович молитвенно складывал руки и говорил, говорил, говорил. А она в ответ ему: «Вы знаете, я ведь объехала весь мир. И обо мне писали, ну, я не знаю, десятки, сотни газет, но никто никогда так не чувствовал того, что я хотела отдать людям, как почувствовали вы – весь мой замысел, всё, совершенно восхитительно, вы всё угадали и всё вернули». Это было восхитительно, прекрасно. Потом мы распрощались. Андроников вышел очень взволнованный. «Ираклий Луарсабович, – заметил я, – ну вы можете себе представить: май, Пятигорск, кругом розы… И вот что значит провинция! – даже цветка никто не подарил!» «А ведь и мы не подарили, – опомнился он. – Какой ужас! Завтра я пойду на рынок». «Нет, я пойду на рынок!» – возразил я. Он говорит: «Нет, я!» В общем, мы долго препирались. Рано утром я пошёл на рынок и купил какие-то розы… Андроников принялся писать записки Заре Долухановой и Нине. Он писал и рвал, восклицая: «Неинтеллигентно написано!» В конце концов, с горничными были посланы букеты обеим женщинам. Когда мы вернулись с юбилея, у каждого из нас было по записке от них, по бутылке вина и по предложению отобедать вместе.
Обед проходил очень мило. Зара Агасьевна рассказывала, что она должна ехать, по-моему, в Австрию исполнять партию в симфонической кантате Малера «Песнь о земле». И вдруг Ираклий Луарсабович стал легко напевать. «Что вы? Как же это? Мне прислали ноты карандашом написанные, они у нас не изданы – откуда вы можете это знать?» – воскликнула Долуханова. А он говорит: «А вот в таком-то году (я не помню) приезжал Штидри и исполнял это, а я запомнил…» Это феноменально! Я был поражён на всю жизнь! Поразительные способности! В моей жизни не встречалось человека, который воспринимал музыку так, как её воспринимал Ираклий Луарсабович.