– Я там просто живу.
Она заговорила вполголоса.
– Я выросла в одном из их домов, – добавила она, – в деревне.
Ее слова кольнули мне душу. И мне вдруг показалось каким-то извращением то, что о ком-то можно сказать: она выросла в доме, хотя на самом деле никакого дома у нее отродясь не было.
– Прости, Брайди, я не хотела совать нос не в свое дело.
– Да все нормально.
Возникла напряженная пауза.
– Просто мне хотелось, чтобы ты знала, отчего я такая дура, – пробормотала она.
– Почему дура?
– Меня отправили в Дублин, только когда мне исполнилось девятнадцать, понимаешь, и мне здесь до сих пор многое в новинку.
– Брайди, вовсе ты не дура, а совсем наоборот!
– Да ты не поверишь, какие ошибки я до сих пор делаю, – с горечью сказала она. – Когда считаю сдачу, когда читаю вывески и езжу на трамваях, я вечно теряюсь на улицах… Вот шляпку потеряла.
– Просто ты оказалась в незнакомом месте, – пыталась я ее утешить. – Ты умная и смелая.
При этих словах Брайди просияла.
– Сестра Пауэр?
В нас чуть не врезалась доктор Линн, поднимавшаяся по лестнице из подвала.
– Я понимаю, что прошу слишком много, но не помогли бы вы мне с миссис Нунен?
Я заморгала, не понимая, что же теперь еще можно сделать для Айты Нунен.
– С пэ-эм.
Ага, обтекаемая аббревиатура, обозначающая post mortem – посмертное вскрытие.
– О, конечно, доктор!
Честно говоря, я бы предпочла пойти домой, но не могла ей отказать.
Рыжеволосая голова Брайди уже исчезла в толчее. Мне было досадно, что врач так бесцеремонно прервала нашу беседу.
Я последовала за ней по лестнице.
– Это надо обязательно сделать сегодня, – пояснила она, – потому что завтра рано утром тело отдадут мужу.
Родственникам усопших редко рассказывали о результатах аутопсии, им было трудно понять, отчего для медицины так важно, что мы с готовностью кромсаем тела их любимых.
Но потом мне пришло в голову, что у меня могут быть серьезные неприятности.
– Вы же не сомневаетесь в причине смерти миссис Нунен?
– Нет-нет, – заверила меня врач. – С самого сначала эпидемии я пытаюсь воспользоваться любой возможностью проводить вскрытия больных инфлюэнцей, особенно беременных.
Мне повезло встретить настоящего ученого; а так я бы уже сейчас готовилась ко сну. Энтузиазм доктора Линн произвел на меня сильное впечатление, учитывая, что она, если верить сплетням, жила, постоянно опасаясь ареста; как же ей удавалось оставаться над бурным морем личных невзгод и сосредоточиться на общественном благе?
В морге никого не было. Мне приходилось уже бывать в его белой прохладе, но я еще никогда не видела здесь такого призрачного обилия гробов. У каждой стены гробы стояли штабелями – по шесть друг на дружке, точно поленница. Интересно, как санитары морга разбираются, где чей гроб, – может быть, карандашом пишут на стенках фамилии?
– Как их много!
Доктор Линн пробормотала:
– Да это еще мало. На кладбище гробы громоздятся сотнями, дожидаясь очереди для погребения. Я считаю, они представляют опасность для живых. Вот немцы – невероятно практичная нация: они кремируют своих покойников.
– Правда?
– Это может шокировать, но сами понимаете, fas est ab hoste doceri[21].
Я не отреагировала, поэтому, глядя на мое непонимающее лицо, она перевела:
– Учись даже у врагов. Я не удивлюсь, если выяснится, что причиной этого гриппа стали миазмы гниения, распространяемые над полями сражений…
Я последовала за ней в прозекторскую, в центре которой стоял сияющий, как алтарь в храме, стол: белый фаянс со сливным отверстием в середине, к которому сбегали глубокие желобки, похожие на прожилки листа. Я сложила свои вещи на стул, а доктор Линн подкатила к столу одну из тележек и сняла простыню.
Айта Нунен, чья кожа за несколько часов стала серой. Ее пальцы казались неуместно яркими от тринитротолуола, которым она начиняла снаряды на заводе. Под ночной рубашкой куполом торчал живот.
– Там ребенок, – шепнула она мне на ухо.
Что же я расслышала в ее голосе: гордость, ужас, конфуз?
Если бы все шло нормально, она бы избавилась от бремени приблизительно в январе, а потом спустя несколько недель младенца понесли бы в церковь получить благословение и крещение святой водой. Но сейчас посещение церкви с новорожденным младенцем показалось мне странной традицией, словно деторождение оставляло на женщине пятно, которое требовалось смыть, как грех. Избавила ли смерть Айту Нунен от необходимости совершить в церкви обряд очищения молитвой?
Доктор Линн положила на фаянсовый стол резиновый брусок.
– Это облегчит доступ к брюшной полости. Мы сможем справиться сами или мне позвать санитара?
Она взялась за дальние углы простыни, на которой лежало тело.
Я как-то по-детски испугалась остаться здесь, в тускло освещенном зале со сводчатым потолком, в одиночестве и ждать возвращения доктора с подмогой. И сказала:
– Ничего, справимся.
Я схватилась за другие два угла простыни и собралась с духом. Небольшая женщина оказалась тяжелее, чем я ожидала. У меня свело мышцы спины, и я ее немного выгнула, чтобы расслабиться. Мы вдвоем перетащили Айту Нунен на фаянсовый стол и повернули сначала на правый бок, потом на левый, чтобы вытянуть из-под нее коричневатую простыню, и поместили резиновый брусок вдоль позвоночника.
Из носа у нее текла розоватая струйка. Я вытерла ее.
А врач уже подкатила к столу хирургическую лампу. Она направила луч света на тело и максимально увеличила яркость.
Я принялась было развязывать тесемки ночной рубашки; но, задрав ее повыше, снова затянула. Мне было стыдно оголять Айту Нунен, даже когда ее никто не видел.
Встав напротив доктора Линн, я приготовила перьевую ручку и лист бумаги.
– Livor mortis, – тихо заговорила она. – Посмертная синюшность кожи.
Она приложила кончик пальца к посиневшей руке Айты Нунен, и там тут же возникло белое пятно.
– Спустя двенадцать часов после смерти, – пояснила она, – кожа останется синей, даже если ее помять.
– Тело еще не окоченело, – добавила я.
– Это потому, что здесь холодно!
– Правда?
– Может показаться парадоксом, но rigor mortis[22] вызывают метаболические процессы разложения, в то время как низкие температуры тормозят процесс разложения трупа и продлевают мягкость его тканей.
На плечах, руках, спине, ягодицах и икрах у Айты Нунен начали образовываться фиолетовые пятна. А над локтями остались синяки там, где я сжимала ее, пытаясь оживить с помощью массажа. (Нам не всегда удавалось сдерживаться при тщетных попытках восстановить дыхание у пациенток.)
Доктор Линн вздохнула.
– Не человек, а руина. В тридцать три года практически без зубов, а эта опухшая нога, вероятно, постоянно болела.
Я чуть ли не с ужасом смотрела на истерзанный живот Айты Нунен, который за всю ее жизнь вздымался и опадал двенадцать раз.
– А вы знаете, – обратилась ко мне врач, – что мы здесь теряем в полтора раза больше рожениц, чем в Англии?
Я не знала.
– Все потому, что у ирландских матерей слишком много детей, – добавила она, раскладывая на салфетке скальпели. – Я бы хотела, чтобы ваш святой отец не позволял им рожать больше шестерых.
Я едва не расхохоталась, представив себе, как доктор Линн – социалистка-протестантка, суфражистка, республиканская мятежница, в ее мужском воротничке и в строгих очках всезнайки – синего чулка – требует аудиенции с папой Бенедиктом, чтобы изложить ему свою позицию.
Она подняла взгляд, словно хотела удостовериться, что я не оскорбилась.
– Готова, доктор, – заявила я.
– Так, думаю, нам не стоит рисковать и делать трепанацию черепа, потому что ее потом трудно будет скрыть.
Я выдохнула с облегчением: мне как-то пришлось помогать хирургу натягивать на место кожу лица, и мне очень не хотелось вновь участвовать в этой процедуре. Доктор Линн приставила палец к линии волос Айты Нунен.
– Какой ужасный грипп. Я видела его первые признаки: сильная жажда, нервозность, бессонница, разлаженность координации, маниакальность. А потом, чуть позже, частичная или даже полная потеря одного или нескольких чувств… Но, увы, ни один из этих признаков не распознать под микроскопом.
– Несколько недель после того, как я переболела в легкой форме, – осмелилась признаться я, – все цвета казались мне сероватыми.
– Значит, вы легко отделались. Амнезия, афазия, летаргия… Я видела, как у одних переболевших инфлюэнцей развился тремор конечностей, а другие, напротив, одеревенели и стали как живые статуи. И еще самоубийства, их куда больше, чем пишут в газетах.
– Они кончают с собой в бредовом состоянии? – спросила я.
– Или даже спустя много времени после. Разве не у вас пациентка на прошлой неделе выпрыгнула из окна и разбилась насмерть?
– О… (какая ж я доверчивая!) А нам сказали, будто она случайно поскользнулась и выпала в раскрытое окно.
Доктор Линн приложила скальпель к левому плечу Айты Нунен.
– Сделаю тут разрез, и родственники его даже не заметят. Ну, с Богом.
Я наблюдала, как под дряблыми грудями Айты Нунен глубоким перевернутым клином расступается кожа. Не выступило ни капли крови.
– Никогда не бывает легко, когда проделываешь это со своим пациентом.
Интересно, кого она имела в виду: себя или меня?
– Можно спросить, доктор, а почему вы с вашим интересом к медицинским исследованиям не работаете в какой-нибудь крупной клинике?
Ее тонкие губы иронически изогнулись.
– Ни одна клиника меня бы не взяла.
Она сделала длинный вертикальный надрез от грудины через пупок к паховой области, завершив большой «игрек».
– Несколько лет назад мне предложили должность, – продолжала она, – да только мужчины в белых халатах побоялись перспективы стать коллегами врача в юбке.