– В том числе и малышка Нунен.
Она вырезала плод из окровавленной полости и положила себе на ладонь.
Не малышка, а малыш: я увидела, что это мальчик.
– Никаких признаков того, что грипп нанес плоду какой-то ущерб. Измерьте, пожалуйста.
И она слегка вытянула его в тазу, словно помогая выпрямиться в полный рост – в первый и последний раз в жизни.
Я приложила ленту рулетки к его темени и протянула до большого пальца ноги.
– Чуть меньше пятнадцати дюймов[26], – еле слышно проговорила я.
Потом поставила таз на весы и добавила:
– Почти три фунта[27].
– Значит, около двадцати восьми недель, – с облегчением произнесла доктор Линн. – Недоношен.
Я поняла: она правильно поступила, решив не делать кесарева сечения.
Крошечное личико как звериная мордочка. Я заставила себя всмотреться получше и вдруг всхлипнула, мои глаза наполнились соленой влагой.
– Сестра Пауэр… Джулия… – ласково обратилась ко мне доктор.
Откуда ей известно мое имя, подумала я, давясь слезами.
– Прошу прощения, я…
– Все нормально.
– Он такой хорошенький, – сказала я сквозь рыдания.
– Хорошенький.
Я плакала по нему и его матери, лежавшей на фаянсовом столе, и по его четырем братьям и сестрам, умершим до него, и по семи сироткам и по их вдовцу-отцу. Сможет ли мистер Нунен вырастить их или детей отправят к бабушкам, дедушкам и тетушкам, в чужие семьи? И они разнесутся по ветру, как сухие листья? И попадут, так сказать, в дом, подобно Брайди Суини?
Я вытерла слезы, а доктор Линн принялась быстро возвращать внутренние органы на место.
Она медленно вложила младенца обратно в утробу матери. Я протянула ей коробок с тампонами из льняной пакли, она выудила три пригоршни тампонов и выложила ими брюшную полость, словно набивала подушку ватой, а потом поставила на место грудную клетку. Напоследок она натянула лоскуты кожи, плотно соединив края, как будто задергивала шторы на окне спальни. Я уже вдела нитку в иглу, и она принялась зашивать.
Закончив, доктор Линн коротко поблагодарила меня и ушла на ночной обход.
А я снова обмыла Айту Нунен и обрядила ее в свежую рубашку для погребения.
Выйдя за ворота больницы, я вдохнула полной грудью прохладный ночной воздух и ощутила давящую усталость.
Торопясь к трамвайной остановке, я застегивала пальто на все пуговицы и чуть было не угодила в глубокую яму. И подумала: обрадовалась бы я, ненароком сломав ногу и получив месяц вынужденного отпуска?
Пусть идут с миром, сказала я мысленно, как делала всегда в конце долгой изнуряющей смены. Обращаясь к Эйлин Дивайн, и Айте Нунен с ее неродившимся сыном, и к мертворожденному младенцу Делии Гарретт. И к скрытной Онор Уайт, перебирающей молитвенные четки, и к Мэри О’Рахилли, терзаемой родовыми схватками, которым не было видно конца. Я постаралась выбросить всех из головы, чтобы можно было спокойно поесть и заснуть, а завтрашним утром вновь к ним вернуться.
Три ближайших фонаря перегорели; я не сомневалась, что угольные стержни дуговых ламп были германского производства и заменить их было нечем. Дублин постепенно приходил в запустение, повсюду зияли следы разрухи. Неужели все уличные фонари так и будут гаснуть один за другим?
В небе я заметила тусклый месяц, повисший над церковным шпилем и укрывшийся за тучей. Мальчишка-газетчик с красными от долгих бессонных часов глазами сидел на тротуаре, положив перед собой шапку в надежде выклянчить у прохожих несколько монет, и распевал скрипучим сопрано песенку бунтовщиков:
– Нам суждено презреть опасность…[28]
Я представила себе доктора Линн и ее товарищей, карабкающихся на крышу муниципалитета. Они презрели опасность – и чего ради? Мне было странно думать о враче, взявшем в руки оружие, кромсающем тела вместо того, чтобы их лечить.
Но тут меня посетила другая мысль: ведь на фронте врачи делали то же самое. Война – это же полная неразбериха!
Мимо прогрохотал грузовой трамвай с мешками картошки. За ним – трамвай со свиньями, испуганно хрюкавшими во тьме. Потом локомотив, тащивший несколько платформ с горами мусора. Я задержала дыхание, пока вонь не растаяла в ночном воздухе.
Газетчик повторил припев – боевой клич, звучавший в его детских устах наивно. Конечно, ему было начихать и на короля, и на свободу; он был готов петь те песни, которые нравились его покупателям. Уличные торговцы не могли быть младше одиннадцати лет, но этому пареньку на вид было скорее лет восемь. Интересно, куда он отправится ночевать, когда его рабочий день закончится? Я посетила на дому слишком многих своих бывших пациентов, чтобы не догадаться. Стены некогда крепких особняков были испещрены щелями; семьям теперь приходилось ютиться впятером на одном матрасе под крошащейся лепниной на потолке, с текущими водопроводными трубами. Многим дублинцам удалось сбежать в пригород, оставшиеся горожане самовольно заняли полуразрушенные дома в самом сердце столицы.
Может быть, этому маленькому газетчику и жить негде. Наверное, можно было пережить одну холодную ночь в октябре, но сколько таких ночей, сколько лет он провел на улице? Я подумала об Ирландии, существовавшей в мечтах доктора Линн, где будут заботиться даже о самых бедных гражданах.
Я подумала о сиротском приюте, в котором выросла Брайди, и о том, что она сказала про нежеланного младенца вроде того, кого собиралась родить Онор Уайт: его спустят в трубу. Все-таки необычная девушка эта Брайди Суини. Сколько в ней пыла и страсти! Где она узнала все то, в чем вроде бы разбиралась? У нее не было собственного гребня, в синематограф она ходила всего раз в жизни. Она хотя бы ездила в автомобиле, слушала граммофон?
Церковные колокола вызванивали «Веру наших отцов»[29], заглушая пение мальчишки-газетчика. Витражные окна освещались изнутри трепещущим пламенем горящих свечей. На дверях церкви висело объявление:
Канун Дня Всех Святых
В это тревожное время мы будем служить ДВЕ специальные мессы каждый вечер в 6:00 и 10:00, дабы молить нашего Небесного отца о защите.
Это напомнило мне, что завтра – большой церковный праздник, и мне, наверное, следует посетить вечернюю службу. Но у меня не лежала душа, да и сама я едва держалась на ногах.
От этой дерзкой мысли я поморщилась. Мучительная усталость каждой мышцы моего тела не слишком походила на бесчувственность смерти. Я бы скорее обрадовалась, если бы у меня заболела нога, или спина, которая и так ныла, или пальцы, кончики которых онемели.
Наконец подошел пассажирский трамвай; он был переполнен, но я и еще несколько человек влезли внутрь. Люди враждебно поглядывали на новых пассажиров, из-за которых им пришлось потесниться, а кое-кто отвернулся, опасаясь заразы.
Я поднялась наверх и встала там, уцепившись за поручень. Несколько объявлений меньшего размера было приклеено к полу с промежутком в полметра. «Слюна несет смерть», – прочитала я. На одной бумажке, точно в насмешку, расплылся коричневый табачный плевок.
Ко мне притиснулись чужие тела. Я представила себе, как трамваи со скрежетом тащатся по рельсам через весь Дублин, словно кровь по венам. Все мы живем в городе без стен – это уж точно! Я представила себе линии, расчертившие карту Ирландии, карту мира. Это были железнодорожные пути, шоссейные дороги, судоходные каналы, паутина людских перемещений, которые связывали все народы в единое страдающее тело.
Свет в окне аптеки внизу освещал рукописное объявление-извинение: «У НАС КОНЧИЛАСЬ КАРБОЛОВАЯ КИСЛОТА». Проезжая мимо витрин магазинов и фасадов жилых домов, я замечала выдолбленные тыквы с грошовыми свечками внутри. Я обрадовалась, что традиция старинного праздника не забывалась даже в такое трудное время. Когда мы с Тимом были детьми, у нас дома на Хеллоуин всегда готовили ирландский фруктовый пудинг, ломтиками обжаренный на огне и намазанный маслом, так что становились видны темные изюминки. Я всегда надеялась найти в своем куске счастливое колечко, но ни разу не находила. У меня заурчало в животе. Много же времени прошло тех пор, как сегодня днем я съела порцию жаркого.
Интересно, что будет на ужин у Брайди и ее соседок-жиличек в доме матушки настоятельницы?
Трамвай продолжал громыхать по лабиринту темных улиц, где жили многие мои пациентки: шаткие лестницы, обшарпанные подъезды, грязные дворы, закопченные угольной сажей краснокирпичные стены. Лампы над входами поразбивали – темнота была хоть глаз выколи. У стены, сгорбившись, сидел негр.
Нет, белый, но сильно изменившийся из-за болезни: красный – коричневый – синий – черный. Бедняга находился в фатальном конце этой жуткой радуги. Кто-нибудь догадался сбегать на телефонную станцию и вызвать карету «Скорой помощи»? Трамвай слишком быстро миновал его, чтобы я смогла запомнить улицу.
А чем я могла помочь? И я постаралась о нем не думать.
Сойдя на своей остановке я уловила ароматы, доносящиеся из общественной кухни для неимущих. Солонина, капуста? Жуть, но эти ароматы только еще больше раззадорили мой голод.
Какой-то пьянчуга горланил песню:
У малыша Джона Брауна на заднице прыщ,
У малыша Джона Брауна на заднице прыщ,
У малыша Джона Брауна на заднице прыщ,
Бедняга не может сидеть…
Войдя в переулок, я обнаружила свой велосипед, мирно стоявший на цепи. Я приподняла полы платья, на всякий случай затянув боковые тесемки.
В лицо ударил луч света.
– Все в порядке? – раздался чей-то высокий голос.
Две дежурные из Женского патруля[30] осветили фонариками черную стену. Хотели удостовериться, что я в безопасности, или, говоря иначе, проверить, не пьяна ли я и не занимаюсь ли греховными делишками с солдатом.