Мы вышли в переулок; темное небо было исчеркано розовеющими всполохами. С третьей попытки брат завел мотоцикл. Я купила его на распродаже имущества офицерской вдовы, хотя так ему в этом и не призналась из опасений, что Тиму будет неприятно ездить на мотоцикле убитого.
Он уехал, я помахала ему вслед и вернулась в дом за пальто с пелериной. Продела все крючки в петельки. Стоя рядом с велосипедом, я приподняла юбки и затянула на них тесемки. Для первого утра ноября было не слишком холодно.
Брайди наверняка не умела ездить на велосипеде. То, что она жила в монашеской обители, объясняло многое: и следы дерматита, и ожог, случайно полученный на кухне, и то, в какой восторг ее приводила столовская еда, и бальзам для рук, и горячая вода из-под крана. Ничего удивительного, что она понятия не имела, как плод жил и двигался во чреве матери… Она же выросла в сиротском приюте и теперь жила в богадельне с монахинями, где ей было ужасно тоскливо, но податься ей больше было некуда.
Я миновала закрытые на замок двери школы, на которых висело свежее объявление, гласившее: «Закрыто до лучших времен решением совета по здравоохранению». Подумала о маленьких Нуненах: раз трущобные дети в эти дни не ходили в школу, выходит, они лишались и бесплатных школьных обедов.
Из окон оружейного завода со свистом вырвались клубы пара, значит, фумигаторы в цехах работали на полную мощность. А может быть, рабочие томились в фосфорном тумане всю ночь. От ворот завода змеилась длинная очередь работниц, начинявших снаряды взрывчаткой; они переминались с ноги на ногу и вполголоса переговаривались, спрятав от рассветного холода пожелтевшие руки в карманы, и с нетерпением дожидались, когда им можно будет войти в здание и приступить к работе.
Мысленно я сказала Айте Нунен: «А вы закончили свою работу».
И нажала на педали. Тридцать лет от роду. Что станет со мной в тридцать пять? Если к тому времени война закончится, то что будет вместо нее?
Но я вернулась в настоящее. Что меня ждет сегодня? Делия Гарретт, рыдающая в подушку. Задыхающаяся незамужняя Онор Уайт. Лишь бы ее легкие выиграли эту битву! Мэри О’Рахилли: скорей бы закончились ее родовые муки и у нее на руках оказался младенец.
В переулке я поставила велосипед на цепь.
Проходя мимо мемориала павшим солдатам, я заметила, что какой-то мятежник написал на постаменте: «Не наша война». Интересно, подумала я, не тот ли это урод, что напал на Тима?
И разве это не война, которую ведет весь мир? Разве мы не заразились ею, оказавшись перед ней такими же беззащитными, как перед прочими инфекционными болезнями? И мы не умеем держаться на безопасной дистанции от нее, и нет острова, на котором мы могли бы от нее спрятаться. Как и нищие, с которыми мы живем бок о бок, и война, вероятно, всегда будет рядом с нами. В каждом уголке мира, куда ни взгляни, будут царить канонады взрывов и ужас, осененный ухмылкой скелета.
Я подошла к толпе на трамвайной остановке. Все стояли на подчеркнутом удалении друг от друга, чтобы ни до кого не долетели воздушные капельки от кашля, но достаточно кучно, чтобы успеть втиснуться в подошедший трамвай. Пьянчуга пел, на удивление мелодично, не обращая внимания на сердитые взгляды:
К черту армию и к черту войну,
У меня нет ни свободной минутки!
Хочу сидеть дома, бить баклуши
И жить за счет девчонки…
Я поморщилась в ожидании гнусной рифмы. Но пьянчуга спел в конце не «проститутки», а «секретутки».
Подошел трамвай. Мне удалось втиснуться внутрь.
Стоя на нижней площадке, я успела сосчитать обогнавшие нас три «Скорые помощи» и пять катафалков. Церковные колокола неустанно били. Рядом со мной мужчина читал газету, а я старалась не замечать крупных букв заголовка статьи о потопленном лайнере: «Поиски спасшихся продолжаются». Мой глаз зацепился за другой заголовок чуть ниже: «Перемирие возможно». Газеты уже дважды широковещательно объявляли об окончании войны, и я решила не обращать внимания на такие заявления, пока не будут предъявлены достоверные подтверждения.
С каким же облегчением я сошла с трамвая перед больницей и немного постояла в предрассветных сумерках, чтобы надышаться свежим воздухом, прежде чем войти в больничные ворота. Фонарь освещал новое объявление, появившееся на фонарном столбе, – оно было длиннее обычного:
УБЕДИТЕЛЬНО ПРОСИМ НАСЕЛЕНИЕ НЕ ПОСЕЩАТЬ ОБЩЕСТВЕННЫЕ МЕСТА, ТАКИЕ КАК КАФЕ, ТЕАТРЫ, СИНЕМАТОГРАФ И ПИТЕЙНЫЕ ЗАВЕДЕНИЯ.
ПОСЕЩАЙТЕ ЛИШЬ ТЕХ ЛЮДЕЙ, КОГО НЕОБХОДИМО.
ВОЗДЕРЖИВАЙТЕСЬ ОТ РУКОПОЖАТИЙ, А ТАКЖЕ ОТ СМЕХА И БЕСЕД В НЕПОСРЕДСТВЕННОЙ БЛИЗОСТИ ДРУГ ОТ ДРУГА.
ЕСЛИ ВАМ НЕОБХОДИМО ПОЦЕЛОВАТЬСЯ, ДЕЛАЙТЕ ЭТО ЧЕРЕЗ НОСОВОЙ ПЛАТОК.
ПОСЫПАЙТЕ ВНУТРЕННЮЮ ЧАСТЬ ОБУВИ ФОСФОРНЫМ ПОРОШКОМ.
В ЛЮБОМ СЛУЧАЕ ЛУЧШЕ НЕ ВЫХОДИТЕ ИЗ ДОМА.
Я вошла в ворота под надписью «Vita gloriosa vita», шагая в обуви, которая не была продезинфицирована фосфорным порошком.
Мне хотелось сразу подняться в мое родильное/инфекционное отделение, но сначала я заставила себя пойти в столовую и перехватить что-нибудь на завтрак, даже на случай, если сегодня день выдастся хотя бы вполовину менее хлопотным, чем вчерашний.
Спустившись в подвальный этаж, я заняла очередь. У меня имелись опасения по поводу гарнира, который в последние дни подавали к сосискам, поэтому в этот раз я решила ограничиться овсянкой.
Я прислушалась к разглагольствованиям в очереди: мол, кайзер вот-вот капитулирует и мир будет неминуемо заключен. Мне пришло в голову, что в нынешней ситуации, когда повсеместно свирепствует грипп, никто не сядет за стол переговоров и не подпишет этот пакт; мы в больницах вели с этим гриппом войну на истощение, битву за каждого человека.
Молоденький доктор-практикант громко рассказывал о человеке, который пришел в приемный покой, уверенный, что болен гриппом, потому что у него сузилась глотка. Но парень оказался здоровехонек – просто его обуял страх. Слушатели нехотя захихикали.
Но разве паника не является таким же симптомом болезни, как и прочие? Я подумала о незримой силе, сковавшей голосовые связки моего брата.
Очередь проползла мимо нового объявления на стене, которое заглавными буквами предупреждало, что МОЯ ОШИБКА БУДЕТ СТОИТЬ ЕМУ ЖИЗНИ.
Я ела овсянку, встав с плошкой в углу, но не смогла осилить больше половины порции.
Вбежав в свою палату родильного/инфекционного отделения, я не увидела рыжей головы. Брайди Суини не пришла.
Неутомимая сестра Люк в безупречно белом облачении медленно надвинулась на меня, точно океанский лайнер.
– Доброе утро, сестра!
Я поняла, что меня так и подмывает узнать у нее, где Брайди, словно она была опекуншей девушки.
На лестнице вчера вечером я потратила время на глупую болтовню с Брайди о звездах синематографа и даже не удосужилась узнать, придет ли она сегодня. Я поспешно сделала вывод, что да, придет, только потому, что мне так хотелось ей помочь, и с горечью осознала, насколько бездумно уверила себя, что сегодня утром она будет меня тут ждать. Брайди оказалась для меня тем человеком, кто, как утверждалось в плакате, был мне необходим.
Делия Гарретт на кровати справа, казалось, крепко спала.
Мэри О’Рахилли в середине свернулась улиткой, выпятив живот. Доктор Линн проткнула плодный пузырь, воды отошли, и теперь, если роды слишком затянутся, роженице грозила опасность. Существовал высокий риск заражения.
– Здесь у нас есть какой-то прогресс? – пробормотала я.
Сестра Люк поморщилась.
– Схватки каждые восемь минут. Сильнее, чем прежде, но врачи не слишком довольны темпом.
Наверное, Мэри О’Рахилли тоже. Ее глаза были крепко закрыты, черные волосы слиплись от пота, она даже покашливала устало.
Мне пришло в голову, что Брайди все же пришла, но просто находится сейчас в другом отделении. Канцелярия, естественно, направляет волонтерок туда, где в них больше нуждаются.
Онор Уайт безмолвно обращалась к четкам, перебирая их побелевшими пальцами.
– Эта пациентка слишком демонстративно бравирует своей набожностью, – прошептала мне монахиня на ухо.
Меня обуяла ярость. И я ответила очень тихо:
– А мне казалось, вы одобряете молитву.
– Да, если она искренняя. Но год молитв никоим образом не наставил ее светлость на путь истинный.
Резко обернувшись к ней, я спросила:
– Вы о миссис Уайт? Откуда вам это известно?
Монахиня поднесла палец к белой маске и постучала себя по носу.
– В нашей обители живет сестра, которая служит в доме матери и ребенка, и я расспрашивала ее об этой миссис. Она попадает туда уже во второй раз. Еще и полугода не прошло с тех пор, как она вышла оттуда, и что, разве она не оказалась теперь в том же самом положении?
Я скрипнула зубами. И мне на ум пришел вопрос:
– То есть после первых родов она оставалась там целый год?
– Ну, это обычный срок для их обитательниц, если ребенок остается жив.
Я не поняла.
И сестра Люк разъяснила:
– Столько женщине приходится работать в доме и ухаживать за маленькими, чтобы отработать расходы, коль скоро она сама не в состоянии заплатить.
Только теперь до меня дошло. Значит, считаясь преступницей из-за того, что она забеременела, Онор Уайт была принята в благотворительный пансион, где уход за ее ребенком и чужими детьми стал сродни наказанию; она оказалась должна монахиням целый год своей жизни, чтобы возместить потраченные ими деньги, покуда они удерживали ее своей узницей. Это была странная логика порочного круга.
– А мать сохраняет… – спросила я. – Она может забрать ребенка по истечении года?
Сестра Люк вытаращила единственный глаз.
– Забрать, для чего? Естественно, большинство этих девок только и мечтают избавиться от позора и обузы!
Возможно, мой вопрос был наивным. Я и так знала, что мать-одиночка обречена на тяжкую жизнь. Но подумала, может ли такая женщина притвориться вдовой.