Делия Гарретт тихо взвыла, точно от боли, и отвернулась.
Уж не она ли стояла здесь вчера в ожидании ее младенца? Но избавить ее от лицезрения колыбели у меня не было никакой возможности.
– Пропускаете мимо ушей мой вопрос, сестра Пауэр? – осклабился Гройн. – Ну, это само по себе и есть ответ. Я знаю, что девушки с радостью называют число, пока им не стукнет двадцать пять.
– Мне тридцать лет, – ответила я. – И меня не волнует, кому это известно.
– О, взрослая женщина!
Гройн, уперев локоть в косяк, замер в дверном проеме.
– Полагаю, вы станете выбирать наших будущих членов парламента и все такое. Ну, то есть если вы домовладелица, – добавил он насмешливо, – или съемщица жилплощади по пятифунтовому тарифу?
С тех пор как Тим ушел в армию, я была записана домовладелицей, но у меня не имелось ни малейшего намерения обсуждать с этим пентюхом свои домашние дела.
– Вы за предоставление избирательных прав женщинам, а, мистер Гройн? – спросила Брайди.
Он презрительно присвистнул.
И тут уж я не стерпела:
– Разве мы еще не доказали свою нужность обществу?
Санитар скроил гримасу.
– Ну, в армии вы же не служите, да?
Я опешила.
– На войне? Многие из нас еще как служат – медсестрами, шоферами и…
Но санитар только замахал руками.
– Но вы же не проливаете кровь за родину, так? Как это делают парни. Вы не можете принимать участие в делах Соединенного Королевства, пока не будете готовы отдать свою жизнь за короля!
Я рассвирепела:
– Да посмотрите вокруг себя, мистер Гройн! Вот где любой народ делает свой первый вздох! Женщины проливали свою кровь с самого сотворения мира!
Ухмыляясь, он вышел из палаты.
Брайди наблюдала за мной с кривой улыбкой.
Мэри О’Рахилли тихонько застонала.
Не дожидаясь моей просьбы, Брайди надавила на колени роженицы, чтобы ослабить боли от новой схватки.
Когда схватка прошла, я сказала:
– Теперь интервал между ними уменьшился до пяти минут.
– Это хорошо? – слабым голосом произнесла Мэри О’Рахилли.
– Очень хорошо!
Делия Гарретт через плечо смотрела на Мэри О’Рахилли ненавидящим мутным взглядом.
Эта колыбель… Мне не хотелось подкатывать ее к кровати молодой роженицы, чтобы та не подумала, будто я ее подгоняю. Но и оставлять колыбель у раковины – не дело: там она будет всем мешать. Кроме того, ее вид мог воодушевить будущую мамочку: колыбель служила бы ей напоминанием, ради чего она мучается. Словом, я подкатила колыбель к изножью средней кровати, поближе к ногам Мэри О’Рахилли.
– Просто подготавливаю все необходимое, дорогая!
Ее глаза закрылись, и она издала стон, откинув голову назад.
Я подошла к шкафу с инвентарем, чтобы выложить то, что могло понадобиться во время родов. Брайди уже кипятила перчатки и сложенные в мешочек акушерские инструменты.
– Тебя и просить ни о чем не нужно, Брайди!
Ей понравилась моя похвала.
– А когда твой день рождения? – спросила я.
– У меня его нет.
Я всплеснула руками.
– У всех есть день рождения, Брайди.
– Ну, наверное, мой – это секрет.
– Не говори, если не хочешь, – сказала я немного обиженно.
Брайди понизила голос:
– Я имею в виду, что никто мне не сообщил.
Тут Онор Уайт сильно закашлялась. Я подошла заглянуть в ее чашку для мокроты – удостовериться, что она не выплюнула кусок легких, – и снова натерла ей грудь камфарным маслом.
Мэри О’Рахилли спросила, можно ли немножко полежать, и я помогла ей лечь на левый бок.
Улучив момент, когда мы с Брайди оказались рядом около раковины, я снова смогла с ней переговорить:
– А ты знаешь, кто твои родители?
– Что-то не помню.
– Они живы?
Брайди передернула плечами и в присущей ей шутливой манере ответила:
– Были, когда меня отдали – или взяли – в обитель. Они не могли меня содержать, так сказали мне монахини.
– И сколько тебе тогда было лет?
– Не знаю. Но с тех пор и до четырех лет я считалась приемышем.
Выражение моего лица, наверное, дало ей понять, что я не поняла. Брайди уточнила:
– Я жила в пансионе. У меня была приемная мать, понимаешь? И раз уж я дожила до четырех лет, имея только руки и ноги, значит, она хорошо за мной присматривала.
Ее спокойный тон пробудил во мне жалость к ней – вернее, к той маленькой испуганной девочке, какой она когда-то была.
– Может быть, именно она и назвала меня Брайди – в честь святой Бриджит. Раньше у меня было другое имя. Они не говорили какое, но я точно знаю: это не было имя святой.
Я внимательно слушала ее печальную повесть.
– «Они» – это монахини?
– И учителя, и воспитательницы в пансионе. Его называли профессиональным училищем, хотя никакое это было не училище, – добавила Брайди с презрением. – Две монахини управляли пансионом, но они каждый вечер возвращались в монастырь, оставляя вместо себя пару сотрудниц не монашеского сана.
Я вспомнила свой вопрос про день рождения, ставший поводом для этих откровений.
– Значит, никто из них никогда не говорил тебе, в какой день ты родилась?
– Даже в каком году, не сказали.
У меня ком подкатил к горлу. И я сказала несмело:
– Ну, если хочешь, считай мой день рождения и своим. Скажи, что сегодня и у тебя день рождения. Ведь такое вполне может быть.
– Ладно, – усмехнулась Брайди. – Почему бы и нет.
Мы продолжали молча хлопотать у раковины. Ни с того ни с сего она выпалила:
– Тебе, считай, повезло, что твой папа не отказался от тебя после смерти мамы.
Я оторопела.
– А почему он должен был отказаться?
– Ну, вот мои знакомые три сестры… Их отослали домой, потому что приходской священник не позволил их овдовевшему отцу жить с ними в церковном приюте. Сказал, мол, так не годится, учитывая их возраст, – добавила она саркастически.
Но я все равно не поняла.
– Они что, были слишком юные, чтобы их воспитывал мужчина?
– Да нет, двум старшим было тринадцать и четырнадцать, а самой младшей – одиннадцать.
Я покраснела, когда наконец поняла, о чем она. Чтобы священник мог сказать такое… Его комментарий прозвучал для меня одновременно пуританским и непристойным.
– А ты думаешь, тебе было бы лучше дома, Брайди?
Она, не раздумывая, кивнула.
– Что бы ни случилось, да…
Нет, она же не хотела сказать, что их отец мог бы к ним приставать…
– Брайди!
– Но по крайней мере, они остались вместе. А в доме им не позволялось разговаривать.
И снова я была сконфужена: их что, заставили дать обет молчания?
– Этим трем девочкам? – переспросила я.
– В смысле – между собой. Им сказали, что они больше не сестры.
Столь своевольная жестокость обращения с питомицами обители меня покоробила.
Но Брайди сменила тему:
– Значит, ты и твой брат…
– Мне было всего четыре года, так что я даже не знаю, возражал ли кто-нибудь, что папа воспитывал нас на ферме, – сказала я. – Когда мне исполнилось семь, а Тиму три, наш отец снова женился, на женщине с детьми, бывшими старше нас. Но для Тима я по-прежнему была маленькой мамочкой.
И тут мне в голову пришла одна мысль.
– Хотя, думаю, теперь ситуация перевернулась, потому что я работаю, как мужчина, а Тим сидит дома и готовит ужин…
Брайди рассмеялась.
– Хорошо вам!
Я вспомнила плакат, который видела утром: ВОЗДЕРЖИВАЙТЕСЬ ОТ СМЕХА И БЕСЕД В НЕПОСРЕДСТВЕННОЙ БЛИЗОСТИ ДРУГ ОТ ДРУГА.
– О, будь уверена, я благодарна судьбе, – сказала я.
– Я имею в виду: вам обоим. Что вы друг у друга есть и можете друг о друге заботиться.
– Подруги, если вы не слишком заняты, – грубовато произнесла Делия Гарретт, – могу я побеспокоить вас и попросить еще горячего виски?
– Конечно, миссис Гарретт.
Тут я заметила, что Мэри О’Рахилли беззвучно плачет. От боли или от затянувшегося ожидания?
Я взяла холодную салфетку и обтерла ей лицо.
– Хотите, мы снова посадим вас на стул и снова надавим на бедра?
Но тут в палату влетела доктор Линн, в том же воротничке и галстуке и в той же юбке, что и вчера.
– Ну что, очередной день битвы, храни нас всех Господь, – сказала она вместо приветствия.
Я поспешно собрала медкарты наших трех пациенток, положив карту Мэри О’Рахилли сверху. Но, прежде чем я успела слово сказать, меня опередила Делия Гарретт:
– Я хочу домой! – громко заявила она.
– Ну конечно, хотите, бедняжка, – ответила врач. – Но дело в том, что неделя после родов гораздо опаснее для здоровья родильницы, чем предшествующая неделя.
(Тут я вспомнила о маме, как она впервые взяла Тима на руки. И подумала о тех матерях, которых я видела в родильном отделении, как они улыбались своим младенцам, а на второй день у них начинался озноб, а на шестой день они умирали.)
Делия Гарретт прижала ладони к распухшим глазам.
– У меня даже нет этого чертова ребенка!
Доктор Линн кивнула.
– Ваша дочь сейчас в руках Господа. И нам надо позаботиться о том, чтобы мистер Гарретт и ваши малютки не потеряли еще и вас.
Делия Гарретт фыркнула и затихла.
Затем врач послушала грудную клетку Онор Уайт и велела дать ей героинового сиропа[33].
Та, задыхаясь, выдавила:
– Я не принимаю опьяняющие средства.
– Моя дорогая, это же лекарство! Мы используем его для подавления кашля при тяжелых бронхиальных заболеваниях.
– Тем не менее…
– Миссис Уайт – член Пионерской ассоциации, – пробормотала я.
– Как и мой дядя, – заметила доктор Линн. – Но он принимает то, что ему прописывает врач.
Онор Уайт упрямо просипела:
– Никаких опьяняющих веществ!
Доктор Линн вздохнула.
– Тогда, сестра Пауэр, снова дайте ей аспирин, но не больше пятнадцати гранов[34]. И, пожалуй, горячего лимонаду.
Она вымыла и продезинфицировала руки, надела резиновые перчатки и подошла наконец к Мэри О’Рахилли. Я положила ее в обычное положение для осмотра: на бок, выставив ягодицы над краем кровати.