Брайди, понятное дело, не могла знать, что я задумала, но не стала задавать вопросы, а ни слова не говоря, задрала нижний край матраса повыше и прямо на каркасе кровати сложила клиновидные подпорки друг на друга в пирамиду.
Тут у Мэри О’Рахилли началась очередная схватка. Пока она кричала, вскидывалась и обмякала, я все время держала ее под мышки. Я знала, что мне надо бы измерить ей пульс, чтобы понять, не случится ли с ней снова болевой шок, но у меня не было свободной руки.
– Этого хватит, – сообщила я Брайди.
Вернее, следовало сказать: «Надеюсь, что этого хватит», – потому что больше подпорок в шкафу не было.
Брайди опустила край матраса на пирамиду из подпорок. Теперь матрас стоял торчком, словно после землетрясения. Простыни смялись, но Брайди их расправила.
Слава богу, что Мэри О’Рахилли была такая миниатюрная: под рослой женщиной это шаткое сооружение не удержалось бы.
– Давай сдвинем ее ягодицы к поднятому краю матраса, – обратилась я к Брайди, – так чтобы ноги свободно свисали.
Моя помощница не поняла, зачем, но возражать не стала и помогла мне переместить юную роженицу вперед.
Поняв, что теперь ее бедра оказались выше головы, спина выгнута назад, а сама она беспомощно замерла, словно большое насекомое на иголке, и над ней высится купол живота, Мэри О’Рахилли взвыла:
– Нет!
– Доверьтесь мне! – попросила я. – Под тяжестью ваших ног матка раскроется и выпустит ребенка на волю.
(Мои слова прозвучали так, будто Мэри О’Рахилли держала младенца в плену своего чрева, но ведь и сама она тоже была пленницей, разве нет?)
– О! О! Сейчас будет больно! – И тут вскрикнула так громко, что вопль, наверное, услышал весь этаж. Она захлебывалась в рыданиях. – Меня сейчас разорвет!
Я чувствовала себя палачом, подвергающим слабую девушку казни колесованием. Не более двух-четырех сокращений матки. Значит ли это, что надо прекратить после второго сокращения? Или после третьего? Или четвертого? Или надо дождаться возвращения Маколиффа с его пилой, чтобы он разделал ее тело как надо?
– С вами все будет хорошо, миссис О’Рахилли!
Но сказанное не принесло ни облегчения, ни отсрочки страданиям. Она была как пловец, пытающийся выплыть из стремнины: ничто не могло избавить ее от неминуемой судьбы. Воздух в тесной палате, казалось, был опасно наэлектризован.
– Держи ее покрепче, Брайди, чтобы не соскользнула.
Сама же я присела на корточки между свисавших ног Мэри О’Рахилли и, сгорбившись, стала всматриваться в алый цветок, набухший в ее промежности.
– А теперь тужьтесь изо всех сил, миссис О’Рахилли. Давайте!
Она рычала и вскидывалась всем телом, и тут на мгновение появился темный кружок.
– Я видела головку! – крикнула я ей. – Еще раз потужьтесь! На третий все получится!
Опав на матрас, она чуть слышно выговорила:
– Не могу…
– Сможете. У вас чудесно получается!
Тут у меня возникла совершенно безумная идея. Я вскочила на ноги.
– Я вижу голову вашего ребенка. Если вы ее чувствуете…
С красным от натуги лицом Мэри О’Рахилли извивалась и тяжело дышала.
Я схватила ее за правую руку, чтобы быть готовой.
Боль объяла ее всю, стиснула в своих объятьях, замерла, чтобы вдруг нахлынуть вновь.
– Тужьтесь!
Но на этот раз я переместила ее руку под живот и поднесла к промежности. Не очень гигиенично, но, возможно, сейчас ей именно это было нужно. И стоило мне опять увидеть темную макушку, я прижала к ней пальцы.
На осунувшемся лице Мэри О’Рахилли возникло выражение изумления.
В воцарившейся на секунде тишине я распрямилась. Макушка размером в шиллинговую монету все еще виднелась.
– Я дотронулась до волос, – выдохнула она.
– Они такие же черные, как у вас, – сказала я.
После того как показался ребенок, Мэри О’Рахилли можно было изменить позу Вальхера. Я подняла ее правую ногу и уперла ступню себе в живот.
– Вытаскивай подпорки из-под матраса, Брайди!
Она их выдернула.
Матрас с шумом упал на каркас кровати, а вместе с ним и Мэри О’Рахилли. Я подложила ей под голову одну клиновидную подпорку и помогла занять положение полулежа.
– Мне их отнести обратно?
– Оставь, Брайди! Подержи ее за другую ногу!
Она обежала вокруг кровати и подняла левую ногу Мэри О’Рахилли.
Вжавшись в стену, Онор Уайт лежала на левой кровати с оцепеневшим лицом.
– Сейчас начнется, миссис О’Рахилли.
Она затаила дыхание и так сильно ткнула меня ногой, что я невольно попятилась.
Показалась коническая головка, липкая от крови, лицо повернуто вбок, словно устремив взгляд через палату.
– Господи воля твоя! – воскликнула Брайди.
Когда младенец наполовину выходит наружу, а наполовину остается внутри, это всегда диковинный момент: ребенок словно оказывается между двух миров. Кожа у него была здорового цвета, но больше я ничего не могла сказать.
– Головка вышла, миссис О’Рахилли, почти вся.
Тем временем я искала пуповину. Чтобы не занести в организм роженицы инфекцию, я не стала трогать ее пальцами, а лишь слегка повернула крошечное личико к позвоночнику матери и… да, увидела пуповину, обернутую вокруг шеи ребенка. В таком положении именно пуповина могла удерживать тело внутри, а то и перетянуть его, нарушив кровообращение младенца; в любом случае мне надо было высвободить его из удавки. К счастью, пуповина обвилась вокруг шеи только один раз. Я стала осторожно дергать пуповину, пока не вытянула ее на приличную длину и сняла с шеи через крошечную голову.
Торопливый врач схватил бы голову и вытянул младенца из чрева, но меня научили способу получше. Надо терпеливо наблюдать.
Когда пришли очередные схватки, я скомандовала:
– Давайте же, выталкивайте ребенка!
Лицо Мэри О’Рахилли побагровело.
И тут произошло необычайное – сколько раз я наблюдала этот момент и не уставала видеть его снова и снова: конусообразный череп нырнул обратно внутрь, точно голова пловца под воду, и в следующее мгновение младенец выпал в мои подставленные ладони. Живой!
Брайди удивленно засмеялась, словно присутствовала на цирковом выступлении фокусника.
Я вытерла новорожденному носик и губки – а тот уже захныкал, и его мокрое тело слегка подергивалось. Девочка! С тощими ножками, темной и чуть вспухшей промежностью.
– Вы молодец, миссис О’Рахилли. У вас чудесная дочка!
Мэри О’Рахилли издала полувсхлип-полусмешок. Может быть, она не могла поверить, что тяжкий труд завершен. Или что слово «дочка» теперь относится не к ней, семнадцатилетней, а к ее крохотной дочурке. Дожидаясь, когда голубой шнурок пуповины перестанет пульсировать, я быстро осмотрела новорожденную – проверила все пальчики на руках и ногах, не укорочена ли уздечка языка, в норме ли анус и не вывихнуты ли бедра. (Почти все младенцы рождались абсолютно здоровыми, даже у матерей, живших в нищете, словно природа изначально снабжала детей всем необходимым, как бы это ни сказывалось на здоровье их матерей.) У новорожденной не было проявлений асфиксии, хотя в последние несколько часов она была прижата пуповиной к тазовой кости. Не было и признаков того, что инфекционная болезнь матери причинила ребенку какой-то вред.
Пуповина, доставив в организм младенца последнюю порцию крови, теперь была безжизненна. Я положила младенца личиком вниз на мягкий живот матери, освободив себе руки. Пальцы Мэри О’Рахилли скользнули вниз, чтобы потрогать липкую кожу ребенка. Я завязала на пуповине два узелка и перерезала ее ножницами. Потом завернула младенца в чистую простынку и передала Брайди.
Моя рыжая помощница была невероятно воодушевлена.
– Это было потрясающе, Джулия!
Мэри О’Рахилли попросила:
– Покажите ее!
Брайди поднесла новорожденную поближе к молодой матери, чтобы та ее хорошо рассмотрела.
Прежде чем Мэри О’Рахилли смогла что-то сказать, я упредила ее вопрос:
– Младенцы часто рождаются с немного заостренной головкой, потому что совершают долгое путешествие, но через несколько дней голова округлится.
Мэри О’Рахилли блаженно кивнула. Я заметила, что в уголке ее левого глаза расплылось красное пятнышко – от натуги лопнул сосудик.
Онор Уайт сипло пробормотала:
– Кто родился в хлопотне, того любит мать вдвойне.
Я недоуменно посмотрела на нее.
– Так люди говорят, – добавила она.
Наверное, там, откуда она родом. Я никогда не слыхала такой пословицы. И стала размышлять о хлопотах – во всех смыслах, которые, должно быть, пережила Онор Уайт при рождении первенца и которые ожидали ее впереди.
Мэри О’Рахилли гладила заостренную головку новорожденной. Потом нежно отогнула ее ушко.
– Какое малюсенькое!
– Она же только-только на свет появилась, – сказала я.
У меня не было весов, но малышка показалась мне довольно крупной.
Минут через пять из Мэри О’Рахилли выскользнула плацента – целая и на вид вполне здоровая. Даже не окровавленная. И после всех сложностей, которые пережила мать при рождении первенца, у нее не было серьезных травм. Я продезинфицировала один короткий разрыв, но он вполне мог затянуться сам. Пульс был в пределах восьмидесяти с хвостиком, так что можно было не беспокоиться.
Я положила младенца в колыбель и отправила Брайди за очередным компрессом с охлажденным мхом.
– Да, и пусть передадут доктору Маколиффу, что миссис О’Рахилли родила самостоятельно, – довольно добавила я.
Я усадила родильницу, подперев спину подушками, в позу Фаулера[38], чтобы из нее вытекла вся лишняя жидкость, наложила на живот бандаж и приладила на груди специальный бандаж для кормления, с марлевыми клапанами для ее укрупнившихся коричневых сосков. Потом надела на нее свежую ночную рубашку и укрыла платком плечи.
Онор Уайт сильно раскашлялась – так громко, словно молотком били по стальному листу. Я дала ей ложку сиропа ипекакуаны и горячего лимонада, после чего она задремала.