– Спасибо!
Заячья губа, вспомнила я учебник, может вызывать экссудативный отит и дефекты речи. Но это ерунда по сравнению с тем, как люди потом будут пялиться на него, или отводить взгляд, или насмехаться, считая мальчика паршивой овцой в стаде. Я подумала, что через неделю это человеческое существо и его мать отправят на все четыре стороны.
И тут мне пришло в голову: все младенцы без изъянов на лице найдут приемные семьи гораздо раньше его. Закончатся ли его скитания тем, что он окажется в сиротском приюте и будет выкормлен там незнакомой женщиной за отдельную плату, как это случилось с Брайди? И захочет ли приютская кормилица отнести его к хирургу или он так и вырастет, обреченный быть мишенью для издевательств?
– У него день рождения тогда же, что у сестры Пауэр, – объявила Брайди. – Ой, и у меня! (Ее веселый взгляд встретился с моим.) Первое ноября, как-никак большой праздник!
Онор Уайт тихо проговорила:
– День Всех Святых.
Я подумала: интересно, возрадовалась ли душа этой набожной женщины тому, что ее младенец родился в день большого церковного праздника.
Доктор Линн выпрямилась и сказала:
– Ну что ж, вроде бы все в порядке. Всем доброй ночи. – И, дойдя до двери, обернулась: – Да, забыла спросить, как вы себя чувствуете, сестра Пауэр?
– Отлично.
А я даже чашки чаю еще не выпила.
– Но вид у вас усталый. Поспите здесь, чтобы не тратить время на дорогу домой и обратно.
– Да, но…
– Вы знаете, сестра, бактериологи установили, что физическое истощение снижает сопротивляемость инфекциям?
Я улыбнулась, уступая ее доводам.
– Хорошо, доктор.
Дома у нас телефона не было, но Тим не стал бы беспокоиться; он знал, что иногда мне приходилось ночевать в больнице.
Веки Онор Уайт затрепетали.
Прежде чем дать ей уснуть, я ее подмыла и наложила два тугих бандажа – один на живот, другой на грудь, потому что она все равно не стала бы кормить, – но грудной не стала слишком стягивать, как я это сделала Делии Гарретт, чтобы она могла свободно дышать.
– Скажите, мы можем кому-то сообщить радостную новость? – спросила я тихо.
Должен же у нее быть кто-то близкий: сестра или, на худой конец, подруга. Я надеялась услышать какое-то имя.
Но Онор Уайт покачала головой. Ее веки смежились: она провалилась в сон.
Почувствовав вдруг головокружение, я села за рабочий стол. Рука у меня болела, точно я оцарапала ее о колючую проволоку, по коже расплывался синяк.
Вот если бы моя донорская кровь пошла ей на пользу или хотя бы не причинила вреда; ведь говорят же: primum non nocere[47]. А вместо этого я видела, как моя кровь превращалась в яд и чуть ее не убила.
Брайди протянула мне чашку.
– А ведь ты им обоим спасла жизнь!
– Спасибо, Брайди.
Я залпом выпила чай. Одно в этом чае было хорошо: сладкий.
– На самом деле это доктор Линн спасла их обоих, применив щипцы.
– Ничего подобного! Я же была здесь. И могу сказать: это вы на пару их спасли.
Мне захотелось ее обнять.
По правде говоря, да, думаю, мы совместными усилиями спасли Уайтам жизнь, но этот факт меня вовсе не радовал.
– Позавчера, – начала я и сразу поправилась, – …вчера (неужели я только вчера познакомилась со своей молоденькой помощницей?) ты упомянула младенцев, которых спускают в трубу. Что ты имела в виду?
Брайди пожала плечами.
– Дома матери и ребенка, прачечные Магдалины, сиротские приюты, – перечисляла она вполголоса. – Профессиональные училища, исправительные школы, тюрьмы… разве они не секции одной и той же трубы?
Крысы в канализационной трубе. От этой картинки у меня скрутило живот.
– Понимаешь, Джулия, я же сама выросла в этой трубе, – печально сказала она, – и я не думаю, что когда-нибудь из нее вылезу.
В дверях стояла сестра Люк в наглухо застегнутом одеянии и в медицинской маске, и молча наблюдала, как мы пьем чай.
Я подскочила и сдавленным голосом произнесла:
– Добрый вечер, сестра…
С ее появлением закончилась моя очередная смена. Я доложила ей о двух сегодняшних родах – у Мэри О’Рахилли и Онор Уайт. И дала совет, как кормить малыша Уайта:
– Держите его прямо и следите, чтобы молоко из бутылочки лилось медленно, иначе он задохнется.
А куда делась Брайди? Это было на нее похоже: вот так, ни слова ни говоря, удрать.
Но потом одернула себя: я же ее знала всего два дня.
Сестра Люк приложила палец к раздвоенной губе младенца и вздохнула.
– Едва ли его ждет благополучная жизнь, – пробормотала она. – Приведу отца Ксавье крестить его.
Меня возмутила ее капитулянтская позиция.
– Я так думаю, вас не обучали ухаживать за новорожденными, сестра?
Она сжала губы.
– Основное я знаю.
– Многие младенцы сегодня прекрасно переносят кормление из бутылочки, и надеюсь, малыш миссис Уайт с этим справится.
– Ах, я не думаю, что из-за врожденного уродства он сам собой задохнется.
Она понизила голос до шепота старой сплетницы:
– Но, как говорили наши сестры монахини, работающие с подобными несчастными, у них гораздо больше наследственных недугов помимо этого.
Я сразу поняла, что, говоря о подобных, она, конечно, имела в виду не родившихся с заячьей губой, а незаконнорожденных.
– И частенько эти бедолаги долго не живут, словно знают, что никому они не нужны.
Мне очень хотелось сказать ночной сиделке, что она ошибается, но разве доктор Линн не приводила такой же печальной статистики о смертности внебрачных детей?
Я отвернулась, сняла с крючка пальто и сообщила:
– Сегодня я буду ночевать в спальной палате для медсестер.
(Я не стала ей говорить, что так посоветовала доктор Линн, потому что после переливания крови я могла испытать упадок сил; мне не хотелось, чтобы у монахини возникли сомнения в моей дееспособности.)
– И вызовите акушерку из родильного отделения, если вас будет тревожить состояние миссис Уайт, – добавила я, – или если понадобится помочь миссис О’Рахилли с ее малышкой.
Сестра Люк механически кивнула два раза.
Мне была невыносима мысль, что я оставляю пациенток на попечение этой злюки.
– Доброй ночи, миссис Уайт, миссис О’Рахилли и миссис Гарретт.
Я бросила последний взгляд на младенца Уайта, чей кривой ротик напоминал сморщенный цветок душистого горошка. И вышла в коридор.
IVЧерный
Выйдя из палаты, я сразу заметила рыжую голову Брайди. Она что, ждала меня?
Перекинув тонкое пальтишко через локоть, девушка изучала новое объявление:
ПРАВИТЕЛЬСТВО ПОЛНОСТЬЮ КОНТРОЛИРУЕТ СИТУАЦИЮ, И ЭПИДЕМИЯ НА САМОМ ДЕЛЕ ИДЕТ НА СПАД.
НИКТО НЕ ПОДВЕРЖЕН НИКАКОМУ РИСКУ, КРОМЕ ТЕХ БЕСПЕЧНЫХ ГРАЖДАН, КТО ПЫТАЕТСЯ ПЕРЕМОЧЬ ГРИПП НА НОГАХ.
ЕСЛИ ВЫ ПОЧУВСТВОВАЛИ, ЧТО ЗАБОЛЕЛИ, СООБЩИТЕ ОБ ЭТОМ И ОТЛЕЖИТЕСЬ ДВЕ НЕДЕЛИ ДОМА.
ЕСЛИ УМЕРЕТЬ НЕ ХОТИТЕ, НА РАБОТУ НЕ ХОДИТЕ!
– Джулия, – негромко произнесла она, не поворачивая головы, – неужели это правда?
– Что именно? – с усмешкой спросила я. – Что мертвые повинны в своей смерти?
Самым смехотворным утверждением, на мой взгляд, был совет отлежаться дома две недели. И кто же мог себе такое позволить, не имея в доме армии прислуги?
Она покачала головой.
– Нет, что эпидемия идет на спад.
– Это пропаганда, Брайди. Правительство лжет.
Она, похоже, даже не удивилась.
– Прямо как в песне.
– В какой песне?
Брайди откинула голову назад и спела полным голосом, несмотря на то что мы стояли на лестнице и мимо нас сновали люди:
Твердой рукою бокалы поднимем,
Мы знаем: наш мир – в паутине лжи.
И выпьем за павших,
За всех пострадавших,
Выпьем за тех, кому завтра не жить…
Кто-то обернулся на ходу.
– Звучит жизнерадостно, – ухмыльнулась я.
– Мелодия уж точно.
– У тебя приятный голос, Брайди.
Она презрительно фыркнула.
– Это не лесть, Брайди. А теперь признайся: почему ты улизнула, когда вошла сестра Люк?
Брайди обернулась на дверь нашей палаты.
– Чтобы эта старая ворона не приказала мне отправляться прямиком в дом матушки настоятельницы, чтоб я нигде не шлялась и не прохлаждалась.
Ее забавная имитация монахини заставила меня улыбнуться.
– И куда ты теперь пойдешь?
– А я никуда и не пойду, если ты остаешься. За тобой нужно приглядывать. Так доктор сказала.
– Но я же потеряла только полчашки крови.
– И все-таки.
Я с тоской взглянула на лестницу. А я-то надеялась проводить ее до трамвая, чтобы успокоить нервы после суматошного дня.
– Хоть я сегодня и устала, спать мне что-то еще совсем не хочется.
– И мне, – призналась Брайди.
– Если ты тоже захочешь остаться здесь ночевать, сестринская спальня находится наверху.
Она пошла следом.
– А меня туда пустят, ведь я только помощница?
– Вряд ли кто-то станет поднимать шум в такой-то час.
Мы поднялись на второй этаж и прошли мимо родильного отделения. До моего слуха донесся далекий крик роженицы, у которой начались схватки, и неровный плач новорожденного.
Поднимаясь по третьему пролету, Брайди призналась:
– Вообще-то я малость устала.
Я расхохоталась, еле переводя дыхание.
– Но спать еще не хочешь.
Мы добрались до четвертого этажа, но на двери, к которой я ее подвела, висела бумажка с рукописной надписью: «Мужское инфекционное (свободных коек нет)». За дверью жужжали голоса.
– Ну что ж, – сказала я. – С этим ясно.
– Значит, тут больше не спальня? – разочарованно спросила Брайди.
– Думаю, нам все-таки придется спать дома.
И я тотчас поморщилась. У Брайди не было дома, только кровать в обители. Ее жизнь подчинялась распорядку, составленному тем самым монашеским орденом, который заправлял в так называемом доме, в котором она выросла. В тайном перевернутом мире, где у детей не было дней рождения, а сестры больше не считались сестрами: и это была лишь одна секция длинной трубы.