– Да будут благословенны все усопшие, – добавила она.
Тишина объяла нас шелковым покровом.
– Это были два лучших дня в моей жизни, – заметила Брайди.
Я изумленно уставилась на нее.
– Да-да, лучшие два дня в моей жизни. Это же было приключение! Двое людей остались в живых благодаря нам – благодаря тому, что ты и я были рядом и сделали все, что в наших силах. Ты же не станешь отрицать, что это наша заслуга?
– Но… поэтому ты считаешь, что это лучшие два дня в твоей жизни, а, Брайди?
– Ну, еще я встретила тебя.
(Произнесенные ею пять слов буквально ударили меня в грудь.)
– Джулия, ты как-то назвала меня бодрящим эликсиром. Незаменимой. Разве не ты мазала мне бальзамом руки, когда едва меня знала? Поделилась со мной гребнем. И даже днем рождения. А когда я разбила термометр, ты сказала, что это твоя вина. А сколькому ты меня научила за эти два дня! Сделала меня помощницей, курьером. Помогла осознать свою значимость.
Я просто потеряла дар речи.
И в который уже раз подумала, что из Брайди могла бы выйти очень хорошая медсестра.
– А разве орден никогда не предлагал тебе получить какую-нибудь профессию?
Она скорчила гримаску.
– Когда я только приехала в Дублин, меня отдали в услужение, но хозяйка быстро отослала меня обратно – сказала, что у меня слишком дерзкий язык.
Да, я уж заметила: Брайди за словом в карман не лезла, что вполне могло нервировать вздорного работодателя.
– Иногда я хожу на поденную работу, – продолжала она. – Убираю в отелях, школах, конторах.
– Но тебе же платят…
Лицо Брайди так скривилось, что я поняла: она не получила не пенни.
– Мы все еще должны монахиням за проживание, кормежку и обучение.
– Если орден берет с тебя плату, – гневно произнесла я, – это же долговое рабство. А что, живущие там не могут просто уйти?
– Я не знаю всех тонкостей, – призналась Брайди. – Давай поговорим о чем-то более веселом.
Заметив, что она ежится от холода, я придвинулась к ней и притянула к себе под одеялом.
На небе мерцали звезды. Я рассказала Брайди сюжеты всех кинокартин с Мэри Пикфорд, которые видела. Потом других картин, которые, как мне казалось, могли ей понравиться.
Ей все понравились.
В какой-то момент беседа перетекла на детей.
– У меня детей не будет, – заявила я.
– Не будет?
– Честно говоря, не уверена, что мне захочется выйти замуж. Да и в любом случае я свой шанс уже упустила.
Брайди не сказала: «Тридцать лет – не старость», – как могла бы на ее месте возразить любая женщина. Она просто поглядела на меня.
– Красавицей я никогда не была, – продолжала я, – а уж теперь…
– Но ты красивая!
Глаза Брайди засияли.
– И вовсе ты не упустила свой шанс.
– Ну, наверное, нет.
Она обхватила меня обеими руками и поцеловала в губы.
Я не стала сопротивляться, не сказала «не надо». Я просто позволила ей это сделать.
Ей.
Я позволила этот поцелуй. Так меня никто никогда не целовал. Так.
У меня во рту словно воссияла жемчужная луна, огромная, обволакивающая, слепящая.
Это было вопреки всем мыслимым правилам, которые мне внушали всю жизнь.
И я ее тоже поцеловала. Мой прежний мир тотчас рухнул, превратился в прах, и новый, неведомый мне мир силился родиться. Нам, очень может быть, оставалась лишь эта единственная ночь, вот почему я целовала Брайди Суини, обнимала и снова целовала, отдавшись поцелую целиком и без остатка.
Мы откинулись на холодный скат крыши, с трудом переводя дыхание.
Мои глаза наполнились слезами. Брайди сразу заметила.
– О, не плачь!
– Я не плачу.
– Тогда что?
– Уверена, твоя настоящая мать помнит день твоего рождения, – выпалила я, не подумав. – Был же момент, когда тебя дали ей на руки и она подумала: «Боже, какое чудо…»
– Скорее, какая обуза! – мрачно усмехнулась Брайди.
– Мое сокровище, – возразила я (сжимая ей руки). – Просто представь себе, как она ощутила приятную тяжесть твоего тела в день, когда ты родилась…
Брайди снова прильнула ртом к моим губам.
Ночь тянулась, мы замерзали все больше. Мы целовались и болтали, снова целовались и снова болтали. Обе ни словом не обмолвились о поцелуях, чтобы не разрушить чудесный кокон, внутри которого мы оказались. Чтобы не думать о том, что значили для нас эти поцелуи.
Мы принялись обсуждать войну, и я невольно рассказала о лучшем друге Тима Лиаме Кэффри, как они вместе записались в армию, какими оба были сорвиголовами, как они улыбаются на фотографии, что до сих пор висит, чуть покосившись, единственная на стене в комнате Тима.
– Лиам не вернулся с фронта, – сообщила я.
– А что с ним случилось?
– Ему прострелили горло в прошлом году, в битве при Иерусалиме.
(С этими словами я взяла Брайди за палец и приложила его к своему горлу: на этом месте Тим носил свой деревянный амулет, который, хотя и спас ему кожу на шее, но не уберег его голову.) Но ей хотелось знать больше:
– А твой Тим не был с ним?
– Был. Рядом, как ты сейчас со мной. Его всего забрызгали кровавые куски друга.
– Господи! Бедняга. Все они бедняги!
Только сейчас мне в голову пришла мысль, что война, быть может, закалила и превратила их дружбу в нечто такое, чему трудно дать название и невозможно описать. Какая же я дура, что раньше об этом не подумала! Но о таком я никогда бы и не осмелилась расспрашивать Тима, как я бы никогда не осмелилась поделиться с ним тем, что произошло между мной и Брайди на крыше больницы.
Несмотря на то что мы обе совсем окоченели от холода, ни она, ни я не собирались оттуда уходить. Во время беседы наши шевелящиеся губы много раз оказывались очень близко, и мы умолкали, чтобы опять слиться в поцелуе. Мне было так радостно, казалось, я лопну от счастья, и в промежутках между поцелуями меня прямо-таки захлестывало ликование.
Когда же впервые между нами пробежала искра, а потом разгорелась в обжигающее пламя? Я и не заметила: слишком была занята своими делами. Со всеми этим рождениями, беспорядочно происходившими после смертей, – когда бы я стала задумываться о такой ерунде, как мои новые чувства, тем более тревожиться о них?
Мы обе принялись зевать.
– Это было безумие – тащить тебя сюда, – произнесла я. – Тебе же надо поспать.
– А тебе нет?
– Я привыкла не спать, я крепкая.
– А я еще крепче, – с улыбкой заметила Брайди, – и моложе, и выносливее.
С этим не поспоришь.
– Поспим после смерти, – добавила она.
Глаза слипались, но меня переполнял такой восторг, что казалось, я больше никогда не захочу спать.
Но мы обе умолкли и, сами того не осознавая, похоже, уснули, потому что я очнулась, когда лежавшая рядом со мной на скате крыши Брайди шевельнулась. Я вытянула затекшую шею. Большая Медведица уползла в другую часть ночного неба: наверное, мы проспали несколько часов.
– Ой, мышцу свело! – воскликнула Брайди, пытаясь выпрямить ногу.
Поежившись, я призналась, что вообще не чувствую ног. Я постучала пяткой по шиферному склону. Нога была как чужая.
– Жутко хочу пить, – призналась Брайди.
Жаль, у меня не было для нее второго апельсина.
– Хочешь, спустимся в столовую и там выпьешь чаю?
– Я не хочу никуда идти.
Она смотрела на меня с такой любовью, что у меня голова закружилась. Казалось, крыша была воздушным судном, парящим над растленным миром, и с нами ничего не могло случиться, покуда мы держались за руки, сплетя заледеневшие пальцы так крепко, что не понимали, где чьи.
Через пару минут я предложила встать во весь рост, чтобы восстановить кровообращение. Мы помогли друг другу встать на ноги и по-собачьи встряхнулись. Даже немного потанцевали на месте, еле передвигая задеревеневшими ногами и хохоча, и белые клочки пара вылетали из наших ртов в темный воздух.
– Я бы хотела пойти в твое жилище, Брайди, и сломать его. Разобрать по кирпичику.
– Вообще-то дом каменный.
– Тогда не оставить камня на камне.
– Меня всегда до глубины души тревожат малыши, которые безутешно плачут.
Я ждала продолжения.
– Твоя подопечная плачет и плачет, а ты ничего не можешь с этим поделать.
– Какая подопечная?
– Малютка в колыбели, которую они ставят рядом с твоей кроватью, как только ты вырастаешь.
– Что значит вырастаешь? Это сколько лет – четырнадцать, пятнадцать?
Губы Брайди скривились в подобии улыбки.
– Скорее восемь или девять. И вот еще что: если твоя подопечная набедокурит, накажут обеих. А если она заболеет, в этом тоже будешь ты виновата.
Я пыталась понять смысл услышанного.
– То есть на тебя возлагали вину за ее болезнь?
Брайди кивнула.
– А малютки болели все время. И многие из них отправлялись в яму позади приюта.
Я утратила нить повествования.
– Ты имеешь в виду, что они подхватывали какую-то болезнь, потому что играли в подвале?
– Нет, Джулия! Их туда клали… после.
– А… в могилу!
– Это была одна общая яма, без имен усопших.
Я подумала о Делянке ангелов на кладбище, где должны были похоронить так и не проснувшуюся дочку Делии Гарретт. Да, маленькие дети умирали, причем дети бедняков чаще других, а нежеланные дети и того чаще. Но все же…
– Но это так несправедливо, – воскликнула я, – возлагать ответственность на восьмилетнего ребенка за смерть младенца!
– Ну, – равнодушно сказала Брайди, – должна признать, что порой мне было так голодно, что я могла обокрасть подопечную.
– Как обокрасть?
Поколебавшись, она ответила:
– Съесть ее хлеб. Выпить полбутылочки молока и потом долить водой из-под крана.
– О, Брайди…
– Мы все так делали. Хотя от этого не легче.
У меня защипало в глазах. Чтобы выжить, эта девушка прибегала к любым возможным способам, и я, к своему удивлению, не хотела, чтобы было иначе.
– Я никому еще не рассказывала эти старые истории, – призналась Брайди.