Я вынула из стены гвоздь и приготовилась нацарапать скорбный символ на крышке своих часов.
– А можно я? – шепнула Брайди.
– Если хочешь.
Я передала ей часы и гвоздь.
Брайди незаметно отвернулась от Мэри О’Рахилли, нашла свободное место и аккуратно, с нажимом, нарисовала на серебре кружок для Онор Уайт.
Я подумала, сколько еще отметин в память об умерших матерях мне придется нацарапать на этих часах в будущие десятилетия. Царапины будут льнуть друг к другу, спутываться, как пряди волос.
– Как же их много! – хрипло проговорила я.
– Но подумай о других, – сказала Брайди. – О женщинах, которые продолжают жить. И растить детей.
Я взглянула на младенца Уайта. Ручки толщиной с мои большие пальцы раскинулись по простынке, точно стремились объять весь земной шар.
Вошел Гройн, прикрывшись носилками, как щитом.
– Сестра Пауэр, слыхал, вы еще одну душу потеряли.
Можно было подумать, что я нерадивый ребенок, вечно теряющий монетки.
За его спиной маячил О’Шей, сцепивший руки, чтобы скрыть тремор.
Гройн поглядел на левую койку.
– Ага, значит, окочурилась наша великая грешница.
Я проигнорировала уничижительное клеймо, которым Гройн наградил Онор Уайт, но удивилась, откуда он узнал, что та была не замужем.
Держась не так вызывающе, как всегда, он с меланхолической ухмылкой сообщил О’Шею:
– Поехала на бледном коне…
– Вам бы все зубоскалить, Гройн! – в сердцах воскликнула я. – Мы что для вас, просто мясо?
Все так и вытаращили глаза.
– Вы хотите сказать, после известного события, сестра? – Он осклабился и рубанул себя по шее ребром ладони. – По моему мнению, да, все. Всем нам рано или поздно будет хана, крышка, капут!
Ткнув себя в грудь, он добавил:
– Включая и вашего покорного слугу.
Я не смогла придумать, чем крыть.
Гройн отвесил мне церемонный поклон и положил носилки на пол.
О’Шей помог переложить накрытое простыней тело Онор Уайт на носилки, и они унесли покойницу.
А младенец в колыбели ничем не выказывал понимания того, чего он лишился.
Я молча стала снимать с кровати постельное белье.
– Почему ты так сурова с Гройном? – тихо спросила Брайди.
– А ты считаешь его забавным? – ощетинилась я. – Эти его вечные песенки, этот его вульгарный юмор висельника… Был на войне, да не приблизился к передовой на пушечный выстрел, а теперь этот сальный холостяк околачивается здесь и надоедает страдающим женщинам пошлыми куплетами.
Мэри О’Рахилли была явно обескуражена моей запальчивостью.
Я понимала, что не должна давать волю чувствам перед пациентками.
– Вообще-то он не совсем холостяк, – заметила Брайди. – Как же это называется? Не вдовец, но мужчина, который когда-то был отцом.
У меня от волнения заколотилось сердце.
– И когда это было?
– Много лет назад, еще до войны. У Гройна вся семья умерла от тифа.
Я откашлялась и выдавила:
– Мне жаль, я не знала. Думаю, его все равно можно назвать отцом, даже если… И много у него было детей?
– Он не сказал.
– А ты как это узнала, Брайди?
– Я спросила у него про семью.
Мне стало стыдно. Я-то сочла, что Гройн дожил до настоящего момента, не познав горечи утрат, потому что вернулся домой с войны без увечий, с не обезображенным лицом, не утратив способности чесать языком, сколько ему заблагорассудится. Я никогда не давала себе труда за его шуточками и песенками узреть душу сломленного человека. Держащегося бодрячком, но страдающего; обреченного сидеть в заточении, потерявшего всех, кого он любил, отбывая жизнь как тюремный срок. Гройн мог ведь запросто сидеть дома и пропивать свою военную пенсию, но нет, он приходил сюда каждое утро ровно в семь и таскал на носилках живых и мертвых.
– Я не хотела вас расстраивать, сестра Пауэр, – сказала Мэри О’Рахилли.
И потом, смущенно запинаясь, призналась, что у нее очень болят соски. Я принесла банку ланолина и втерла ей в соски мазь.
Потом проверила малыша Уайта, но его пеленка была по-прежнему сухая. Он вдруг показался мне таким слабеньким и крошечным, что я подумала: а так ли уж не права была сестра Люк, посоветовав не переоценивать его шансы?
– Нам нужно крестить маленького мистера Уайта, – сказала я Брайди.
– Сейчас? – удивилась она. – Нам?
– Ну, сегодня в больнице священника нет, и в случае необходимости провести обряд дозволено любому католику.
– А вы раньше крестили младенцев, сестра Пауэр? – взволнованно спросила Мэри О’Рахилли.
– До сих пор нет. Но я видела несколько раз, как крестят детей.
(Умирающих. Но этого я ей не сказала.)
– И помню все слова, – заверила я ее.
– Но мы же не знаем, как она хотела его назвать, – запротестовала Брайди.
А ведь верно, и это меня беспокоило. Онор Уайт была такая неразговорчивая и скрытная, а мне надо было бы подумать, что наступит момент…
– Все-таки, наверное, лучше нам выбрать ему имя, – мрачно сказала Брайди, – чем оставить это персоналу приюта, в который он попадет.
– Будешь ему крестной? – спросила я.
Она ответила коротким смешком.
– Нет, правда, будешь, Брайди? Это же серьезное дело.
– Ну, давайте же! – нетерпеливо воскликнула Мэри О’Рахилли, словно она была в цирке.
Брайди вынула младенца из колыбели и встала с ним по стойке «смирно».
Я решила не рисковать и назвать его в честь одного из общеизвестных святых. И громко предложила:
– Патрик? Пол?
– Джон? – выступила со своим вариантом Мэри О’Рахилли. – Майкл?
– Скучно, скучно, – поморщилась Брайди.
Я вгляделась в его личико. Может быть, выбрать имя с учетом последнего взмаха руки скульптора, вылепившего эту фигурку? Заячья губа; как по-гэльски выразилась доктор Линн – что-то, связанное с bearna? И я громко сказала:
– Назовем его Барнабас.
Брайди поглядела на младенца, лежащего на ее левой руке.
– Мне нравится!
Мэри О’Рахилли согласилась:
– Звучит благородно.
Брайди отвернула голову от младенца и оглушительно чихнула, вздев свободную руку, чтобы прикрыть рот.
– Извините!
Потом чихнула снова, еще громче.
Мэри О’Рахилли поинтересовалась:
– Вы здоровы?
– Подхватила простуду. Может быть, сидела на сквозняке вчера вечером.
Тут она подмигнула мне.
Я сразу вспомнила, что произошло ночью на крыше. Я покраснела?
И произнесла церемонным голосом:
– Брайди Суини, каким именем вы нарекаете этого ребенка?
Она ответила таким же церемонным тоном:
– Барнабас Уайт.
– Что вы просите у Божьей церкви для Барнабаса?
– Э-э… крещение?
Я кивнула.
– Вы, как его благодетель, готовы ли… – Традиционно эта фраза звучит так: «…помогать его родителям?» – …помогать Барнабасу?
– Готова.
В отсутствие святой воды могла сгодиться и простая кипяченая. Я принесла тазик с водой и налила воды в стакан.
– Подержи его над тазиком, Брайди!
Я взяла себя в руки и постаралась говорить ровным голосом. Следующая фраза, на латыни, была очень важной:
– Ego te baptizo, Barnabas, in nomine Patris[50]…
Начав лить воду ему на лобик, я испугалась, что он его наморщит, но нет.
– …et Filii…
Я продолжала лить воду.
– …et Spiritus Sancti[51].
В третий раз окропив младенца водой, я призвала к нему Святой Дух.
Брайди нарушила тишину:
– Что, это все?
Я кивнула и взяла у нее Барнабаса.
Она одним глотком осушила стакан.
Я удивленно взглянула на нее.
– Извини, меня мучает ужасная жажда.
Меня внезапно охватил страх, и сердце бешено забилось. Розоватый блеск веснушчатых щек. Два пятна румянца на скулах. Никогда она еще не выглядела симпатичнее.
Я положила Барнабаса в колыбель и приложила тыльную сторону ладони ко лбу Брайди. Небольшой жар.
– Ты плохо себя чувствуешь?
– Немного голова кружится, – призналась Брайди, – и все.
Снова наполнив стакан водой из кувшина, она залпом выпила, ее глотка при этом ходила ходуном.
– Спокойно, спокойно, – озабоченно сказала я.
Но она только захохотала.
– Пью-пью, все никак не напьюсь.
Вот тут-то я и услышала, что голос у нее слегка осип и из недр ее легких донесся едва слышный присвист, точно порыв ветра сквозь листву вдалеке.
Я постаралась точнее сформулировать вопрос:
– Тебе что, тяжело дышать?
Она широко зевнула.
– Да я просто устала. И у меня всегда побаливает горло, когда я простужаюсь.
Но насморка, как при обычной простуде, у нее не было. Мой мозг отмечал, как часы отсчитывают секунды, каждый симптом, на который я только сейчас обратила внимание.
Чихание.
Боль в горле.
Жажда.
Головокружение.
Суетливость.
Бессонница.
Нарушенная координация движений.
Нервозность.
Я вдруг поняла, что не хочу произносить это слово. Но это было именно оно: суеверие. И я подчеркнуто беззаботно сказала:
– Ну, это явно не инфлюэнца. Потому что никто ею не заражается дважды.
У нее чуть скривились губы.
– Брайди!
Она не ответила.
Меня тотчас охватила ярость.
– Ты же мне говорила, что давным-давно переболела гриппом!
(Она сказала мне в первое же утро. Два дня назад – неужели так недавно? А кажется, будто с того момента, как она влетела в мою палату без маски, без всякой защиты, прошла целая жизнь.)
Брайди отвела глаза.
– Наверное, это был обычный грипп. А может быть, это сейчас у меня обычный грипп?
Мне пришлось буквально прикусить губу, чтобы не брякнуть: «Любой грипп, которым сегодня заболевают люди, представляет опасность».
Господи! У инфлюэнцы инкубационный период составляет всего два дня, а это значит, что она подхватила его здесь, в этом крошечном очаге заражения.
Я постаралась не закричать:
– У тебя вообще что-то болит?